Варлам шаламов и концентрационный мир.

Только прочитав «Письма французского офицера из Смоленска», я первый раз увидела войну 1812 года глазами другой стороны. И, честно скажу, мне французов стало жалко. Ведь мы со школы привыкли: захватчики, оккупанты, чего их вообще жалеть. А тут читаешь, как они воевали или отступали, в холоде, голоде — стоит пойти искать пищу, как крестьяне нападают, убивают, раненых Наполеон побросал, лечиться нечем, перевязывать нечем. Какой же была эта война глазами наших врагов, какие сохранились источники с французской стороны — об этом нам рассказывает доктор исторических наук Владимир Земцов , специалист по войне 1812 года.

***

Письма — это один из самых убедительных источников

— Война 1812 года у французов называется «La Campagne de Russie», то есть «Русская Кампания». Иногда добавляют «Русская Кампания Наполеона». Наше название «Отечественная война» появилось только примерно через 25 лет после её окончания.

Наверное, главный источник, более убедительный, чем мемуары и даже дневники (изданные дневники чаще всего подвергаются значительной редакторской правке перед изданием), который позволяет глазами французов посмотреть на нашу войну, да и на их войну — это письма, которые отложились в качестве трофейных бумаг в наших архивах. У нас в стране есть два основных хранилища, где эти письма находятся. Это Архив древних актов и Архив внешней политики Российской Империи, куда попасть непросто, но если специалист жаждет этого, и это необходимо, то можно с этими письмами познакомиться.

Владимир Земцов/фото: hist.igni.urfu.ru

Я вспоминаю свой первый опыт знакомства с этими материалами. Он состоялся уже много лет назад, и этот опыт сейчас вряд ли повторим. Дело в том, что в том же архиве древних актов, к сожалению, эти письма сейчас не выдаются в оригиналах. Они переведены на микрофильмы, а с микрофильмами работать практически невозможно.

Ощущения, конечно, были непередаваемые. Я держал в руках подлинные бумаги Сегюра, Коленкура, других очень крупных военачальников, государственных деятелей времён отступления, генерала Ларибуазьера, история семьи которого меня всегда интересовала. И множество писем безымянных участников этого похода, которые они написали из России и которые были в дальнейшем перехвачены русскими, не обязательно казаками, но французы, конечно же, говорят, что казаки их перехватили.

Есть еще один пласт — письма их родственников, близких, друзей, которые шли к ним в Россию, но которые к ним не добрались. Вспоминается множество частных эпизодов, для меня очень памятных, когда я с этими письмами работал. Например, письма запаковывались в конверты несколько иначе, чем сейчас. Часто конверты были специальные, а чаще всего просто-напросто брался лист бумаги, заворачивался, проштемпелевывался сургучной печатью. А у кого была какая-то печать, скажем, «барон империи», или «шевалье империи», ставился отпечаток этой печати. И сверху надписывался адрес.

Некоторые письма в конвертиках были. В одной сургучной печати оказался светленький волосок. Письмо это было адресовано генералу Нансути. Это был известный военачальник, дивизионный генерал, командующий Первым корпусом резервной кавалерии. Письмо это было адресовано к нему в действующую армию из какого-то пригорода Парижа. И возник интерес, а чей это волосок? Сразу стала рисоваться романтическая картина — юная супруга генерала Нансути свой волосок запечатала, а он не дошёл, злые русские казаки его перехватили. Так жалко стало этого генерала, ну, как же так! И я потратил несколько дней для того, чтобы все-таки понять, чей же это волосок, обратился и к биографии Нансути. Оказалось, что это волосок его сына, не помню, то ли восьмилетнего, то ли девятилетнего. Дело в том, что у него не сложилась семейная жизнь, сына воспитывала его сестра. И вот сестра, видимо, чтобы порадовать своего брата, этот волосок запечатала. И этот волосок не дошёл, но, слава Богу, генерал Нансути остался в живых, сына своего он увидел.

Продолжение тут:

Люди просто работают монахами и священниками

Ксения Волянская

Этим интервью мы начинаем новый проект «Об ушедших-отошедших» - истории о детях и подростках, которые выросли при храме, получили религиозное воспитание в семье, но, повзрослев, ушли из храма и из Церкви. Почему молодые люди уходят из Церкви? - Приглашаем к диалогу таких молодых людей, присылайте нам свои рассказы или сообщайте о себе, чтобы дать интервью, открытое или анонимное.

Наш сегодняшний собеседник - Арсений, 21 год, бывший алтарник, ныне атеист.

Отец стал верующим до моего рождения, мама примерно с моим рождением. Мне было 4 года, когда меня крестили в кладбищенском храме, а водить меня начали в монастырский храм. Сразу записали в воскресную школу, и в 6-7 лет я пошел в первый класс. Каждое воскресенье - в церковь на причастие, потом сразу в воскресную школу. Так наверно класса до четвертого.

Это был абсолютно лояльный детский монастырь. Там были очень добрые улыбчивые священники. Такой детский клуб по интересам, только с Богом. И родители всегда такие радостные, на подъеме, и дети, и все это очень красиво выглядело, и не было там ничего сектантского. Но я понял, что мне это не нужно.

Дома никаких строгостей в плане православного воспитания не было. Ну, может быть, в Великий пост мы не ели говядину. Курицу, рыбу все равно кушали, молоко, естественно. Но посещение храма для меня никогда не было радостью – это же выходные и они пропадали. Единственно хорошее, что я туда попал – у меня два друга оттуда осталось.

Как на меня повлияло религиозное воспитание? Я получил хорошее историческое образование. На воскресной школе мы затрагивали какую-то тему, мне казалось, что того, что нам рассказали, недостаточно, и я дома читал про это, уже в светских источниках. Увлекся историей, стал смотреть на мир с разных точек зрения: как обычный человек и как религиозный.

Если взять за основу, что есть Бог, и через призму православного восприятия пропустить, то получалось – Бог любит, когда люди ходят в храм, мы взрослые люди, и мы хотим угодить Богу, мы, естественно, тебя (ребенка) к этому приобщаем, поэтому ты должен ходить с нами, чтобы, опять же, угодить Богу. Какое-то время я принимал это за чистую монету, за правду, что даже если не хочется – надо все равно, потому что Бог это любит. А потом я понял, что нет… Просто – зачем? Ну, люди хотят - пусть ходят, а я не буду.

Лет в 11 я часто стал это дело прогуливать – я еще жил с родителями и не мог им сказать, что вообще ходить не буду. Но я еще верил в Бога, и у меня была такая оппозиционная вера – храм не нужен, священники не нужны, с Богом нужно общаться самому – молиться, размышлять, призывать высшие силы, но в обход храма. Атеистом я стал уже в 14 лет. Я просто понял, что Бога, наверно, нет.

Не было никакого события или озарения, которое к этому привело. К тому времени я уже отошел от Церкви, забегал туда к людям – у меня там крестный, монах, с парнями там иногда пересекались. Потом я начал задавать себе вопросы: почему в целом мы живем вот так, а Бог - если Он действительно такой, каким Его люди рисуют – почему Он не вмешается и ничего не сделает?

Был, конечно, ответ от Церкви, что люди сами выбирают свое существование, но тогда зачем нам нужен Бог? Чтоб жить после смерти? А как в таком случае жить счастливо на земле, если все «рекомендации» Церкви призваны подавить свободную волю человека и его стремление к познанию?

Было у меня представление, что Бог злой, а потом просто я понял, что Его не существует – Он лишнее явление в концепции мира. Если Бога нет, то все понятно – мы выживаем, так же, как и наши предки, и это логично и не противоречиво, а если Бог есть – это не логично и противоречиво. Можно так выразиться, что я выбрал веру в то, что Бога нет. А сейчас мне просто все равно. Даже если Он есть, я с Ним не буду иметь никаких дел.

Родителям я сказал не сразу. Это было мне просто невыгодно, было лишним. Меня уже не заставляли ходить в храм. Мы молились дома перед едой, меня это не напрягало, я поддерживал эту традицию. Я сказал им, наверно, уже ближе к совершеннолетию, лет в 17. Мама отнеслась спокойно, а с отцом были философские споры, и они до сих пор иногда продолжаются. Конечно, это было воспринято: «Как так, мы тебя всю жизнь воцерковляли, а ты не воцерковился, что мы сделали не так?» Но дело же тут не в родителях, а в самой концепции.

В алтарь я первый раз зашел в десять лет, потом мне сказали: год отдыхай, маленький еще. Потом зашел в одиннадцать и вышел в тринадцать. Заходил я туда, опять же, извлекая из этого выгоду. Мне нужно было находиться в монастыре, а это влекло за собой некоторые обязанности – уборку в том же алтаре. Я некоторое время жил там. Возникали конфликты с отцом, я просто уходил к крестному, говорил: я здесь поживу, мы с отцом выясним отношения, потом я опять домой перееду. Так было, наверно, раза три, месяца по два или по три. На темы веры мы, кстати, с крестным никогда не дискутировали. Он знает, что у меня свое мировоззрение, у него свое, я не лезу в бутылку, соответственно, все в порядке. Пономарство я воспринимал как механические действия – как актеры в театре играют, точно так же и здесь, только тут спектакль неинтересный.

Я никогда не возлагал никаких надежд на верующих, на монахов, поэтому и разочарования какого-то не было. Просто монахи живут как обычные среднеобеспеченные люди. Покупают себе машины, телефоны, ноутбуки, попивают коньяк. Если они нарушают то, чему учат других – ну, не знаю, для меня это было нечто естественное. Так как я с самого детства изнутри это наблюдал, то я не тешил себя какими-то надеждами, что здесь монахи неправильные, а должны быть правильные. Люди просто работают монахами и священниками. У меня было четкое понимание, что так оно и должно быть. Здесь мы на сцене так себя ведем, а за кулисами так – и это норма. И ничего плохого в этом нет – ведь это делают священники, те, кто напрямую с Богом связаны.

Сейчас много говорят про то, что в Церкви геи, педофилы. Для меня это до сих пор на уровне сказки. Просто светская жизнь. На Пасху отслужили, тут накрыли, монахи сначала внизу с прихожанами прихлопнут, потом идут наверх – и дальше там, насколько хватит сил. Никто ничего не скрывает.

Поначалу у меня было много вопросов: хорошо ли пить алкоголь, если ты проповедуешь воздержание? Потом я просто перестал об это думать – ну пьют и пьют, не мое дело. Не знаю, я, наверно, с детства был неверующий. Церковь воспринималась просто как некое заведение, клуб по интересам.

Люди туда ходят, им там нравится, у них есть председатель, и все хорошо. А чем люди занимаются в свободное от этого время – это их дело. Но Бог просто туда не вписывался и, наверно, поэтому Он туда и не вошел – в мою голову.

Сейчас я вижу РПЦ как очень наглый, но при этом очень слабый бизнес-процесс. Если бы они играли по общим правилам, они бы не вывезли просто, потеряли бы все свои деньги. Но так как для них особые правила, они вывозят эту игру. У нас же нельзя публично выступать гадалкам, шаманам и прочим, продавать открыто магические услуги, это как минимум не приветствуется, все эти сеансы приватные. Что сильно сокращает поток денег к таким людям. А если ты проповедуешь христианскую религию – это, конечно, можно массово делать.

Плюс господдержка, отсутствие налогов, выделение земли под строительство, отдача памятников архитектуры и все прочее.

Почему он неэффективный? Потому что никто не верит. Даже люди, которые ходят в Церковь – в большинстве своем не верят в Бога. Они ходят, потому что русские. Никто не задумывается, что есть Бог, я посвящаю Ему свою жизнь, и хожу в церковь потому, что эти глубокие процессы взаимодействия с Богом я могу пережить только в Церкви. Нет, просто надо идти, потому что так заведено, я русский, русские – православные, значит нужно идти в храм, хотя бы в праздники.

Иеромонахи, монахи, с которыми я общался – хорошие люди. Каждый верит в своего бога. Просто в целом их жизненный путь вызывает у меня недоверие. На что они тратят свою жизнь, чему они учат людей - многие же им верят. Поп говорит, человек верит, пытается по этому жить - и ломает себе жизнь. На исповеди он скажет: у меня такие-то проблемы. Он же не знает, что они психологические. Он думает, что его бес попутал. Поп ему говорит: 40 поклонов в день, и бес уйдет. А человеку в больницу надо ложиться. То есть в целом люди хорошие, никого не обижают, палками не бьют, не агрессируют, но они вынуждены функционировать в этой системе – раз они сюда один раз пришли и действительно во что-то верят.

По крайней мере, один монах точно бы оттуда ушел, знаю из первых уст. Если бы он не верил, что ему будет плохо за то, что он бросит монастырь, потом на небесах – он бы оттуда давно ушел. Но он в это верит и остается там уже долгое время, хотя глубоко несчастлив.

Те мои ровесники, которые пошли в семинарию, откровенно говорили: ну, а куда мне? Либо на автомеханика, либо в семинарию.

Сейчас я мало с кем разговариваю о религии – это интервью первый разговор за год, а, может, и больше. Раньше для меня эта тема была как красная тряпка для быка. Я любил подискутировать, доказать свою точку зрения, что Бога нет, вы все дураки, давайте, становитесь атеистами, вы сразу станете свободными, у вас в голове все прояснится и будет вам хорошо. Сейчас мне мое поведение тогдашнее кажется глупым.

У тех, кто вырос в Церкви и сейчас не ходит, но крестит своих детей, сохраняется шаблонное мышление: а вдруг там что-то есть, и будут пускать только по пропускам? Что мне, жалко один раз покрестить ребенка, и потом у него будет стопроцентная возможность пройти? На этом же Церковь и зарабатывает. Не на тех двух процентах населения, кто каждое воскресенье ходят в храм, а на том, что повально все крестят.

У человека либо нет времени, либо нет желания задуматься и принять точное решение – я верю или не верю. Я крещеный, мама, папа, ну и ребенок мой пусть будет, а потом мы все вместе будем после смерти. Не мне судить, но мне кажется это проявлением слабости.

Я часто думал о том, вернусь ли я в Церковь. В постапокалипсисе я стану иеромонахом, но в Бога не буду верить все равно. Представляете, такой с бородой и в подряснике? Постапокалипсис вокруг, я отшельник. Буду очень классным сектантом. Расскажу им, что во время взрыва я видел Бога, и Бог велел мне вашу горсточку людей, именно вас - наставлять духовно, пока Он не придет к нам.

Я изнутри кухню знаю, никогда уже не поведусь на это. Бывают же моменты, когда все плохо и не понимаешь, зачем жить, и тебе очень хочется, чтобы кто-то тебе подсказал. Насколько я знаю, люди идут в Церковь, когда испытывают такие чувства. Я уже не пойду. Даже если бы Бог был – Он не вмешивается, просто наблюдает. Человек все равно делает все сам. Искать утешения в Церкви – это самообман.

Говорят, что атеисты плохие люди, и если делают добро, то только из корысти. А верующий, который исполняет заповеди – не лицемер? Если он не может делать что-то хорошее просто так, а делает это именно из-за того, что либо будет наказание, либо будет поощрение?

Мне кажется, это на уровне кошки – можно рыбкой манить, можно палкой бить. Если человек просто решает для себя, независимо от заповедей – я людей убивать не буду, я им жизнь не давал, подраться могу, если кто-то наедет, а убивать не стану. Мне кажется это более чистым и моральным подходом, чем «убивать не буду, потому что за это меня накажут». Если бы не было религии, воспитание исторически происходило бы по-другому, и у людей не было бы такой категории как страх Божий, и желания убивать бы не было.

Войны, бедствия, голод – все это сильно связано с христианской и с мусульманской религией. Сегодня религиозная ненависть такая же сильная и актуальная, как во времена крестовых походов. Если приехать куда-нибудь в Махачкалу и крикнуть, что Бога нет, тебя, наверно, очень быстро убьют. Хотя зачем, за что? Предположим, что Аллах есть, а я сказал, что Его нет, но Он же от этого не исчезнет.

Людям просто нужно получать больше образования. Учиться разбираться, почему действительно не нужно убивать людей. Если человек поймет, что Бога нет, а его всю жизнь сдерживали заповеди, а у него накопился список… Изначально ложная мотивация.

Я не планирую заводить детей. Перенаселение на земле – скоро питьевой воды хватать не будет. Ладно, я проживу, а мой ребенок будет воевать за воду – зачем? Но если что-то изменится, и я передумаю – мой ребенок не будет расти в России. ОПК моего ребенка точно не должно коснуться. И военно-патриотическое воспитание во славу Путина тоже.

Если человек верит в Бога - пусть верит, это его право, но устраивать массовое беснование вокруг организации, юридического лица - мне это непонятно.

Несмотря на то, что откровенного насилия в семье не было, отношения отца к матери по описаниям Шаламова можно было бы обозначить модным ныне термином психологический абьюз. Строки о матери в «Четвертой Вологде» писаны будто кровью сердца. «Мама прожила жизнь, мучаясь, и умерла, как самая обыкновенная попадья, не умея вырваться из цепей семьи и быта».
«Я никогда не видел маму красивой, хотя и прожил с родителями целых семнадцать лет. Я видел распухшее от сердечной болезни безобразно толстое рабочее животное, с усилием переставлявшее опухшие ноги и передвигающееся в одном и том же десятиметровом направлении от кухни до столовой, варящей пищу, ставящей опары, с опухшими руками, пальцами, обезображенными костными панарициями».
«Митрополит Александр Введенский, приятель отца, при сходных обстоятельствах, пользуясь своим правом епископа, причислил к лику святых свою собственную мать. Я не епископ и не священник. Но свою маму хотел бы причислить к лику святых».
Сыну казалось, что жизнь матери загублена отцом. Как было на самом деле - нам узнать не дано. Но судя по разговору с мамой после смерти отца, все было не так беспросветно, как описывает Варлам Тихонович.
«Так вот, мы жили дружно. Мы жили трудно. Дело не в последних четырнадцати годах, когда он был слепой, - это все другое, более ясное и простое. Трудно было раньше. Ах, как мне хотелось, чтобы ты женился в Вологде. Тебе я могла рассказать.
Я слушал, затаив дыхание. Но больше мама ничего не сказала» («Четвертая Вологда»).
Шаламов считал, что болезнь Меньера, которую ему диагностировали в 50 лет, была у него с детства - с ней он связывал приступы страха высоты, которые мешали ему вместе с ровесниками лазить на деревья и зорить гнезда, подниматься на колокольню и ходить по гимнастическому бревну - за все эти «неумения» отец презирал сына и смеялся над ним. Современные врачи считают, что это была невротическая акрофобия, но как бы то ни было, боязнь высоты угнетала Варлама, а сильнее всего, конечно, обижало и оскорбляло отношение к этому его отца.
Тихон Николаевич имел еще одну причуду - считал себя способным лечить и себя и всю семью по популярному лечебнику, не обращаясь к врачам.
«В Вологде он вмешался в мою болезнь, не понял ее, и я промучился целую жизнь с хроническим насморком, да не пустяковым, а таким, что заполняет нос. Я навсегда лишен обоняния, слух мой испорчен бесповоротно и безнадежно. Только потому, что меня не показали в раннем детстве врачу. У меня природное искривление носовых перегородок - пустячная операция, и мне возвратился бы орган обоняния.
Мать много раз просила меня показать врачу-специалисту. Ответом был только презрительный хохот. Именно отец дал мне в семье прозвище «тяптя» - ты сопля - из-за вечного насморка. Сопли эти не вылечились и на Колыме и заливают мой нос и по сей день. В день я трачу два носовых платка.
Отец все толковал слишком просто: “Не хочет высушивать ноги, дрянь. Пройдет”».
Видимо, в подростковом возрасте напряжение между Варламом и отцом достигло апогея, и в «Четвертой Вологде» Шаламов гениально воспроизводит внутренний монолог 14-летнего себя:
«Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в бога - я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь. Ты любишь общественную деятельность, я ею заниматься не буду, а если и буду, то совсем в другой форме. Ты веришь в успех, в карьеру - я карьеру делать не буду - безымянным умру где-нибудь в Восточной Сибири. Ты любишь хорошо одеваться, я буду ходить в тряпках, в грош не поставлю казенное жалованье.
Ты жил на подачки, я их принимать не буду. Ты хотел, чтобы я сделался общественным деятелем, я буду только опровергателем. Ты любил передвижников, а я их буду ненавидеть. Ты ненавидел бескорыстную любовь к книге, я буду любить книги беззаветно. Ты хотел заводить полезные знакомства, я их заводить не буду. Ты ненавидел стихи, я их буду любить.
Все будет делаться наоборот. И если ты сейчас хвалишься своим семейным счастьем, то я буду агитировать за фалангу Фурье, где детей воспитывает государство, и ребенок не попадает в руки такого самодура, как ты.
Ты хочешь известности, я предпочитаю погибнуть в любом болоте.
Ты любишь хозяйство, я его любить не буду.
Ты хочешь, чтобы я стал охотником, я в руки не возьму ружья, не зарежу ни одного животного».
Воспитательная и педагогическая система о. Тихона была своеобразной, и если по поводу воспитания в некоторых его аспектах, о которых ниже, можно выразить только восхищение, то за раннее чтение благодарить Шаламов мог только мать. Не отрываясь от обязанностей кухарки и домработницы она, профессиональный педагог, помогла сыну научиться читать по кубикам к трем годам.
А потом Варлам стал, по выражению Чернышевского, тоже поповича - «библиофагом» и открыл в себе талант быстрого чтения - которому нынче пытаются обучить за большие деньги. Он видел в книге двадцать-тридцать строк сразу, а потому глотал их десятками, к чему отец относился с подозрением и даже устраивал Варламу унизительные проверки. При том, что Тихон Николаевич был образованным и начитанным человеком, знающим несколько языков, в доме практически не было книг. Шаламов называет Розанова - «Легенду о великом инквизиторе», «Войну и мир», Гейне, однотомник Жуковского, справочники по животноводству и требники.
О. Тихон считал, что передовая русская интеллигенция должна удовлетворяться народной библиотекой, и приключенческую литературу, которую так любят подростки, будущий писатель брал в рабочей библиотеке.
Детям было разрешено приглашать домой только товарищей - евреев и детей тех знакомых отца Тихона, про которых он точно знал, что они не антисемиты - к этому греху он питал отвращение и старался привить его детям. И то несмотря на склонность к антисемитизму изрядной части русского духовенства и черносотенные традиции Вологды, знававшей еврейские погромы.
«Еще до войны, еще до школы, когда мне было лет пять, - рассказывал Шаламов, - в одну из осенних прогулок отец привел меня к зданию синагоги и коротко объяснил, что это дом, где молятся люди другой веры, что синагога - это та же церковь, что бог - один».
Проповеди отца Тихона в обществе трезвости - а этих обществ он открывал немало - не были пустыми словами.
«Отец не пил и не курил, и никто из его гостей не пил и не курил в его присутствии. Даже в самые большие праздники, так называемые двунадесятые, даже на Пасху и Рождество в нашем доме не подавалось никаких алкогольных напитков - ни виноградного вина, ни настоек или наливок, ни пива - ничего, что могло бы скрывать в себе алкоголь».
Шаламов пересказывает своеобразный взгляд отца на роль духовного сословия:
«…будущее России в руках русского священства, именно русскому священству сужден самой судьбой путь государственного строительства и обновленчества - и государственных реформ, и личного быта.
(…) Священство - четверть населения России. (…) Составляя такую общественную группу, духовенство еще не сыграло той роли, которая предназначалась ему судьбой - дав право исповедовать и отпускать грехи всех людей - от Петербурга до глухой зырянской деревушки, от нищего до царя.
Никакое другое сословие не поставлено в столь благоприятные условия.
Эта близость к народу, знание его интересов начисто снимает для разночинцев проблему интеллигенция-народ, ибо интеллигенты духовного сословия - сами народ, и никаких тайн психологии народ для них не приносит.
Это не разночинство отрицания типа Белинского, Добролюбова, Кибальчича, Гапона, а разночинство созидания типа Ключевского, Пирогова, Павлова, Булгакова, Флоренского, Григория Петрова.
Это должно быть священство мирское, светское - живущее вместе с народом, а не увлеченные ложным подвигом аскеты вроде старчества, монастырей. Монастыри - это ложный путь, как и распутинские прыжки.
Церковь должна быть светской, мирской, жить мирскими интересами, а в самой мирской жизни быть началом разума, культуры, образования, цивилизации.
(…) Славные имена выходцев из духовного сословия - знаменитых хирургов, агрономов, ученых, профессоров, ораторов, экономистов и писателей известны всей России. Они не должны терять связей со своим сословием, а сословие должно обогащаться их идеями.
(…) Не аскеты монашества, не истерические старцы, а традиционная форма грамотного культурного русского народа и русского священства.
Не истерические проповеди Иоанна Кронштадтского, не цирк Распутина, Варнавы и Питирима.
А женатое, семейное священство - вот истинные вожди русского народа. Духовенство - это такая сила, которая перевернет Россию. Надо только сделать ниву культурной - совершенно земные задачи совершенно земных людей».
Политические взгляды отца Тихона были самые что ни на есть демократические, если не сказать революционные, хотя это было не редкостью среди духовенства того времени. Шаламов рассказывает, что в дни февральской революции «отец взял меня с собой, твердя: “Ты должен запомнить этот день навсегда” - и вывел меня на городскую улицу. Оба мы, сняв шапки, шли к городской думе. Туда же со всех сторон города текли ряды людей с красными бантами, снявших шапки, взявшихся за руки. Все пели. Пели разные песни - каждая колонна свою, но главными были: “Смело, товарищи, в ногу”, “Отречемся от старого мира”, “Вы жертвою пали” и “Вставай, проклятьем заклейменный”».
На выборах в учредительное собрание отец Тихон голосовал за известного социолога Питирима Сорокина, правого эсера - своего земляка, выходца из зырянского края.
В год революции отец Тихон Шаламов из-за конфликта с епархиальным начальством ушел из собора и был приглашен служить в церковь фабрики «Сокол».
«На отцовских службах присутствовали все иностранные инженеры - американцы, англичане. Им тоже весьма импонировало и то, что отец владеет английским языком, и вся его биография, и то, что он служит на русском языке, а не на славянском». Вскоре, конечно, церковь при фабрике была закрыта.
1918 год для семьи Шаламовых стал катастрофой, отец Тихон лишился пенсии за службу в Северной Америке. Распродали все, что можно. Голодали, ели гнилую картошку. Матушка пекла какие-то пирожки, что-то меняла на хлеб, Варлам эти пирожки продавал на базаре.
Квартира, и без того тесная, была уплотнена. Самая большая комната поочередно заселялась разными людьми, а отец Тихон с матушкой Надеждой и Варламом ютились в двух маленьких комнатах.
Какое-то время священнику удалось проработать заведующим книжным магазином «Жизнь и Знание» - это давало карточки на хлеб. Но после газетной заметки «Поп в книжном магазине» - он был уволен.
К 20-му году отец Тихон ослеп и служить уже не мог, даже если бы было где. Он разделял убеждения обновленческих деятелей, познакомился со знаменитым Александром Введенским, когда тот приезжал в Вологду, вербуя себе сторонников.
«Именно это движение несло дорогую сердцу отца реформу - служба на русском языке, второбрачие духовенства, борьба белого Духовенства с черным монашеством».
Варлам водил слепого отца на встречу с Введенским. Отец Тихон очень гордился знакомством со знаменитым митрополитом и был рад, что Варлам, уже позже в Москве, студентом, добился встречи с ним, чтобы достать контрамарку на его диспут с Луначарским (диспут подробно описан в «Четвертой Вологде»). «Прекрасно помню вашего отца, - сказал Введенский, - это слепой священник, чье духовное зрение видит гораздо дальше и глубже, чем зрение обыкновенных людей».
Это было время, когда новые власти разрешали и даже организовывали диспуты о вере - в школах и мастерских, в рабочих клубах и городском театре. Проходили такие диспуты и в Вологде.
«Слепого я водил его на все эти диспуты, и по сигналу председателя - подводил к кафедре или столу, а после выступления отводил на место. Случалось, отец ошибался в направлении - в волнении, в жестикуляции, поворачивался лицом не к залу, и тогда я подходил, поправлял его позицию. Успех его речей был в Вологде велик, да в самом деле он был хороший оратор, опытный полемист. Речь его была абсолютно светская, со множеством светских примеров, что, конечно, производило хорошее впечатление» («Четвертая Вологда»).
У Шаламова была интересная версия того, почему обновленцы потерпели крах:
«Обновленческое движение погибло из-за своего дон-кихотства - у обновленцев было запрещено брать плату за требы - это было одним из основных принципов. Обновленческие священники были обречены на нищету с самого начала; и тихоновцы, и сергиевцы как раз брали плату - на том стояли и быстро разбогатели».
Когда отец Тихон понял, что по духовной стезе младший сын не пойдет, он стал настраивать его на ученую карьеру.
«Ты должен завоевать успех. Сначала профессия - твердая, врачебная, например, если ты не хочешь по духовной части, а только потом политика. Совершенно неважно, какие ты принципы исповедуешь - все равно. Лучше всего - это научные занятия, профессура, кафедра».
Он еще не понимал, что наступило время, когда социально чуждое происхождение может закрыть даже очень способному юноше все дороги к высшему образованию. Несмотря на прекрасную характеристику, данную Варламу в школе, направления, необходимого для поступления, ему не дали. Отец Тихон ходил в РОНО, пытался заступиться за сына. Шаламов воспроизводит эту тяжелую сцену в «Четвертой Вологде»:
«Нет, ваш сын, гражданин Шаламов, не получит высшего образования. Поняли? Никто его в школе не обманывает. Поняли?
Отец молчал.
- Ну, а ты, - обратился заведующий РОНО ко мне. - Ты-то понял? Отцу твоему в гроб пора, а он еще обивает пороги, ходит, просит. Ты-то понял? Вот именно потому, что у тебя хорошие способности - ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении - в ВУЗе советском.
И товарищ Ежкин сложил фигу и поднес ее к моим глазам.
- Это я ему фигу показываю, - разъяснил заведующий РОНО слепому, - чтоб вы тоже знали.
- Пойдем, папа, - сказал я и вывел отца в коридор. Всю дорогу отец молчал и вообще со мной не говорил на эту тему, не давал никаких советов насчет моего высшего образования».
После отъезда Варлама в Москву семью окончательно выселили - сначала отец с матерью жили в комнатке на нижнем (подвальном) этаже кафедрального Воскресенского собора, принадлежавшего обновленческой церкви, а последние свои годы они доживали в деревянном доме на улице Благовещенской.
С начала НЭПа матушка Надежда пыталась связаться с Аляской, где двенадцать лет прослужил отец Тихон.
И вот вдруг пришел чек на пять долларов на ее имя, а вскоре и письмо от монаха, сменившего отца Шаламова и собравшего для него деньги среди обращенных алеутов на Кадьяке.
Эти доллары, на которые Надежда Александровна покупала муку, и золото от разрубленного креста спасли стариков от голодной смерти.
Варлам побывал у родителей вскоре после освобождения из Вишерского лагеря, рассказал им, где и почему был.
«Мы ведь отцу не говорили, - сказала мама. - Просто сказали, что ты - на Севере.
- Напрасно не говорили. Разве я убийца? Вор?
- Прежде чем заниматься политикой, - миролюбиво сказал отец, - надо получить специальность, окончить высшее учебное заведение. Получай образование и тогда смело принимай участие…»
Через год после этого разговора, 3 марта 1933 года отец Тихон умер от крупозной пневмонии. Могила его на Введенском кладбище Вологды не сохранилась. Надежда Александровна ненадолго пережила мужа, она скончалась 26 декабря 1934 года.
Шаламов, всю жизнь прожив безрелигиозным, вспоминал отца-священника то с неприязнью, граничащей с ненавистью, то с величайшим уважением: «Я водил его под руку, как поводырь. И учился крепости душевной». Эта душевная крепость помогла ему выжить в лагере: «Физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, - в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса» («Что я видел и понял в лагере»). Он свидетельствовал, что «более достойных людей, чем религиозники, в лагерях не видел».
Но для его читателей остается открытым вопрос - а как выстоял Шаламов в колымском аду без опоры на Бога? Как быть человеком на голгофе без Бога? Стоически принимать Его молчание? Нам остается признать, вслед за журналистом и правозащитницей Фридой Вигдоровой, что, несмотря на весь жестокий беспощадный реализм шаламовских рассказов, они не только не лишают нас веры в честь, добро, человеческое достоинство, но, пожалуй, парадоксальным образом укрепляют ее.

Уже через несколько лет страна может лишиться большой части своего прошлого .

Пока не утихают страсти вокруг , тысячи храмов могут навсегда исчезнуть с карты России уже в ближайшие годы. Сколько таких забытых и полуразрушенных церквей разбросаны по стране, сегодня не знает никто - единого реестра нет. Но оценить масштаб проблемы можно на примере Свердловской области, о чем рассказывает Надежда Бурлакова, автор книги-альбома «Забытые храмы Свердловской области» .

Ваша книга вышла пять лет назад и вызвала большой интерес. Изменилось ли за эти годы хоть что-то в судьбе «забытых» храмов?

Еще в 90-е мне по работе пришлось много поездить по Свердловской области. Это были годы, когда храмы освобождались от светского использования: в них тогда размещались гаражи, свинарники, овощехранилища. Храмы стали возвращать епархии, но многие деревни к этому времени уменьшились или исчезли, люди уехали в города. Храмы оказались неприкаянными, никому не нужными, начали разрушаться.

Использование даже в качестве гаражей и свинарников, как ни странно, консервировало храмы: они стояли без куполов и крестов, но дальше не разрушались.

Тогда их хоть как-то содержали, мелкий ремонт делали, а с начала 90-х все прекратилось, и храмы стали приходить в полный упадок. Чуть позже начали приезжать волонтеры, вычищать мусор… Сам порыв хороший, но, не зная технологии расчистки и консервации, они своими действиями губили эти храмы еще больше.

Самый простой пример - овощехранилище в храме. На протяжении 60–70 лет в храме повышался уровень грунта за счет наличия остатков овощных культур. И все эти годы, пока слой грунта копился, он консервировал стены храма. А потом приехали добровольцы и все вычистили, причем действовали аккуратно: сначала убирали верхний слой лопатками, совками, ведерками, потом по стенам вычищали жесткими кистями. Вычистили, даже обнажили основание настенных росписей, выглядит все красиво. Был у нас случай, когда после зачистки уровень земли в таком храме понизился на целый метр. Но после того, как этот защитный слой грязи убрали, стены за два года впитали в себя воду из грунта, и вся роспись просто отшелушилась. Таких примеров десятки.

- Насколько дорого обходится консервация?

Есть возможность сделать это не очень дорого, но в любом случае нужны средства и квалификация, которыми большинство волонтеров не обладают. Правильная консервация состоит в том, чтобы закрыть подступы воды, покрыть поверхности лаками или другими связующими составами, которые позволят росписям не разрушаться дальше.

Покровская церковь, Верхотурье

В поселке Пышма храм совмещен с музеем. В советское время толстым слоем штукатурки закрасили все росписи, и этим оказали неоценимую услугу самому храму, потому что под этим слоем фрески оказались в идеальном состоянии, их легко раскрывать.

В Ирбите восстанавливают большой собор. Там был завод, часть храма была переоборудована под душевые, и росписи не стали сбивать, а закрыли кафельными плитками. И фрагментарно там сохранность лучше, чем в местах, где плитки не было.

У вас после выхода книги были планы объединить усилия реставраторов, привлекать студентов к правильной технологии восстановления храмов. Удалось?

Книга сначала вызвала большой интерес, даже во время лекций в архитектурной академии говорили: «О, как интересно! Неужели рядом с нами такое есть: надо съездить и посмотреть! Надо что-нибудь сделать». Но интерес так и не перешел в практическую плоскость. Есть несколько групп волонтеров, в том числе и принадлежащих к православной церкви. Они координируют свою деятельность с епископом Иннокентием (Яковлевым) из Нижнетагильской епархии, который в свое время выпустил книгу, посвященную реставрации и консервации объектов храмового зодчества. (Епископ Иннокентий - профессиональный архитектор и иконописец, преподавал церковное искусство во Владимирской семинарии, как архитектор разработал несколько проектов вновь возведенных храмов.)

Некоторые познания у бригад добровольцев появляются, но это все условно, потому что всегда это вопрос денег.

Финансирование этого направления не заинтересовало спонсоров.

Из храмов, описанных в книге, а их там более девяноста, некоторые стали восстанавливать, но часто так называемая реставрация идет с настолько сильными нарушениями, что хочется плакать. Хотя, конечно, здорово, что вообще восстанавливают хоть что-то.

- Есть случаи грамотной реставрации?

Ну, например, Крестовоздвиженский собор Верхотурья, но и тут с условностями: он реконструировался, восстанавливался в несколько этапов, после того как в 90-х годах оттуда выехала детская колония. На первом этапе из этой серой громады сделали, извините, творожный тортик, реставрация была произведена с грубейшими нарушениями.

Крестовоздвиженская церковь, село Куминовское

На следующем этапе пришлось многое переделывать. Тот результат, который есть сейчас, с точки зрения технологии - на отлично, а с точки зрения эстетики, сохранения того образа, который был в 1907 году, есть спорные моменты. Но других примеров воссоздания исторического облика храмов без нарушения технологии назвать и не могу.

Я видела процесс восстановления храма в селе Аромашево (середины XIX века) - это ужас. В 2012 году, когда мы ездили туда фотографировать, там начались работы по расчистке. Мы видели бригады рабочих из Средней Азии: они стояли на стремянках и молоточками сбивали остатки росписей.

Священник сказал: денег нет, что можем, то и делаем.

- Вы часто ездите по этим местам, заново фотографируете?

В некоторые любимые места, бывает, и по два раза в год езжу, в некоторые - раз в два года, но так или иначе регулярно осматриваю, потому что они быстро разрушаются.

В 90-х было одно состояние, в 2011 году, когда я книгу готовила, - другое, сейчас большинство храмов уже становятся руинами. Еще пять лет - и их просто не будет.

Для меня один из самых болезненных и печальных примеров - село Скатинское Камышловского района. Там был замечательный храм. Сейчас он стоит уже без перекрытий, через него проложены тропинки - он находится на центральной площади, дети там играют, компании собираются.

В 2012 году на стенах были остатки прекрасных росписей. Была договоренность с владыкой Иннокентием, что мы эту роспись своими силами снимаем, консервируем и передаем в дар. Но когда я наконец насобирала денег, изучила технологию и в октябре 2016 года поехала эту фреску снимать, то фрески уже не было… Причем она не просто осыпалась, а, судя по характерным углублениям на стене, кто-то ей помог - молоточком били или камнями кидали.

Село Скатинское. Погибшая фреска ангела, 2016 год

Там был потрясающий ангел Благовещения, я его назвала Грустный Ангел - замечательная яркая роспись.

И это то, что я наблюдаю в абсолютном большинстве храмов - даже в тех, которые восстанавливают: проще закрыть старые росписи штукатуркой или сбить и опять же покрыть штукатуркой.

- Как местные жители относятся к разрушенным храмам?

По-разному. Очень многим все равно: «неинтересно, никакого отношения мы к этим развалинам не имеем».

Некоторые верующие радеют за то, чтобы какой-то процесс шел, хотя бы консервация. Они закрывают пленкой окна, деревяшками - потолочные перекрытия… Это даже не консервация, а попытка уберечь здание от дальнейшего разрушения.

Есть интеллектуалы, для которых храмы - памятник истории и искусства страны. Они говорят, что хотели бы рассказывать своим детям или внукам, что здесь, 170 лет назад, был один из торговых путей, что деревня была богатой, поэтому и храм построили огромный. Часто именно такие нерелигиозные жители поселков, многие из которых уже давно переехали в Екатеринбург, перечисляют деньги на восстановление храмов.

Но, повторюсь, качественная реставрация - это огромные деньги.

- У вас есть любимые храмы?

Замечательный храм в селе Троицкое Каменского района - у него в куполах много элементов домонгольской архитектуры, шатровая колокольня. И, несмотря на ужасающее состояние, эти декоративные элементы шатра прекрасно сохранились.

Село Кайгородское, недалеко от Нижнего Тагила - замечательный храм Параскевы Пятницы, в хорошей сохранности, строился в начале ХХ века. Расписать его не успели, достраивали перед революцией. Огромный храм из красного кирпича, даже с куполами. Он стоит на холме над деревней, сзади лес - прекрасно вписан в пейзаж. Прямо в храме живет местный житель, который отвечает за его восстановление. Когда я туда в очередной раз приехала, в брюках, то от этого дедушки получила нагоняй: «Столько ездишь, все научиться не можешь: вместо брюк в юбке приезжать!»

Церковь Параскевы, село Кайгородское

В самом Верхотурье есть минимум три храма, которые для меня представляют гораздо больший исторический, искусствоведческий интерес, чем Крестовоздвиженский собор, потому что они из плеяды тех первых храмов, которые были построены на территории Свердловской области.

Верхотурье - это пункт, с которого началось освоение нашего региона. Троицкий собор, который начали строить в самом начале XVIII века по повелению Петра I, - это самый первый каменный собор. Примерно в те же годы строились еще несколько каменных церквей. Они находятся в состоянии руин, в непосредственной близости от Троицкого, Крестовоздвиженского соборов. И для меня это некий интеллектуальный коллапс: стоя на центральной площади Верхотурья, я смотрю в одну сторону и вижу огромнейшую Крестовоздвиженскую махину, смотрю налево - вижу Троицкий собор, барочный, кружевной, смотрю направо - вижу церковь в руинах, в которой на втором этаже - росписи, в прекрасном состоянии. А если посмотреть назад - увижу еще три-четыре церкви, которые разрушаются, но они - одни из самых старых в области.

Мне интересна история купца Максима Походяшина - человека, который фактически открыл регион севернее Нижнего Тагила. Благодаря ему сейчас существуют такие города, как Карпинск, Североуральск, Ляля.

Он открывал там рудники, строил храмы: один из его храмов - в Верхотурье, другой, восстановленный, - в Североуральске, еще один - в Карпинске.

В Карпинске прекрасно восстановили храм в стилистике сибирского барокко. Вот так, начиная изучать историю храма, узнаешь об истории города, о человеке. А вот в самом Верхотурье храм Походяшина никому не нужен, его не восстанавливают.

Предтеченская церковь, Верхотурье

В группе «Забытые храмы Урала», например, зарегистрированы пять тысяч человек. Там есть группы волонтеров, которые занимаются восстановлением храмов. А есть люди, которым интересен трип - попутешествовать, посмотреть: о, как красиво это разрушается!

- Есть какой-то интерес к забытым храмам со стороны власти?

Когда мы начинали ездить по храмам, обратились в министерство, и с трудом нашли реестр храмов середины 90-х годов, когда предполагалось передавать все храмы в епархию. В этом реестре было около 600 храмов и часовен. Я собиралась строить маршруты по этому списку, но они соответствовали действительности лишь процентов на 60.

Приезжали в село, там по списку должен был быть большой трехпридельный храм, а ничего нет. Находили старушку под 80, спрашивали: «Где тут у вас храм большой?» Она говорит: «У нас тут никогда храма не было, только часовня! А вон в том селе храм был, пойдем, я тебе фотографию покажу!» Кстати, единых реестров нет до сих пор.

Да и с собственностью большие проблемы.

Одни храмы вроде принадлежат епархии, но говорят, что оттуда лет восемь никто не приезжал. Бывает, что часть территории храма принадлежит жилому дому, а часть - муниципалитету.

Если храм на отшибе - часто вообще непонятно, кому он принадлежит. Мне предлагали купить один такой участок с храмом - за 15 тысяч…

Вот думаю, может, и правда когда-нибудь я смогу выкупить храм, законсервировать и оформить в нем галерею, посвященную истории края.

Беседовала Ксения Волянская