Янушу Корчаку посвящается - RATIONOMICON. Какую религию исповедовал Януш Корчак? Сами нацисты предложили Корчаку свободу

«Я никому не желаю зла, не умею,
просто не знаю, как это делается».
Януш Корчак. Дневник

Вглядитесь в глаза этого человека...Сколько в них доброты и боли..
Он как будто бы уже тогда знал свою судьбу!

В августе 1942 года в концентрационном лагере Треблинка погиб один из подвижников и героев ХХ века Януш Корчак. Вместе с ним в газовых камерах Треблинки были уничтожены 200 детей из Варшавского Дома сирот, основателем и бессменным директором которого был Януш Корчак.

Сохранились воспоминания о марше детей из Дома сирот по площади у Гданьского вокзала: отсюда уходили эшелоны с людьми, которых нацисты отправляли в лагерь уничтожения Треблинку.

Очевидцы рассказывают, что, в отличие от других обитателей Варшавского гетто, обреченно сбившихся в безмолвную толпу, дети из Дома сирот вышли на привокзальную площадь стройной колонной, по три человека в ряд, над строем развевалось зеленое знамя с золотистым клевером. Впереди шел Януш Корчак с больной девочкой на руках.

Кадр из фильма "Корчак".

Александр Галич, тщательно изучавший воспоминания и свидетельства очевидцев событий того времени, в поэме "Кадиш", посвященной Янушу Корчаку, так описывает марш Дома сирот по привокзальной площади:

Мы проходим по трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак", -
Если верить сказке, я молчу,
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот"

Мы никогда не узнаем, что сказал доктор Корчак своим детям, но они были спокойны. А вот люди, которым приказали стоять у своих домов, понимали зловещий смысл происходящего. Очевидец вспоминал: «Горе глазам, видевшим тот ужас. Рыдали камни мостовых…»

Что это такое? - удивленно спросил комендант вокзала у своих подчиненных.

Ему сказали: это Дом сирот Януша Корчака. Комендант задумался, он попытался вспомнить, откуда ему известно это имя. Когда дети были уже в поезде, комендант вспомнил.

Он подошел к вагону и спросил у Януша Корчака: «Это Вы написали книгу «Банкротство маленького Джека»?
- Да, - ответил Корчак, - а это имеет какое-нибудь отношение к эшелону?
- Нет, - сказал комендант, - просто читал в детстве, хорошая книга…
Вы можете остаться, Доктор, - добавил комендант…
- А дети? - спросил Корчак.
- Детям придется поехать…
- Тогда и я поеду, - сказал старый доктор и захлопнул дверь вагона изнутри.

Корчак и его дети прошли вдоль этой железной дороги по пути в лагерь уничтожения Треблинка 5-го августа 1942 года..
И шагнули в вечность!

А до этого, было страшное Варшавское гетто.

Из дневника Януша Корчака:

«У тротуара лежит подросток, не то живой, не то мертвый. И тут же рядом, у трех мальчишек, игравших в лошадку, перепутались веревочки (вожжи). Мальчишки переговариваются, пробуют и так, и эдак, злятся, задевают ногами лежащего. Наконец один из них говорит: «Отойдем немножко, а то он мешает». Они отошли на несколько шагов и продолжали распутывать вожжи».

В гетто на попечении Корчака оказалось двести детей, забота о них была бы непосильным бременем и для человека менее почтенного возраста (Корчаку было за шестьдесят) и в более спокойные времена. Теперь же надо было думать, - чем накормить детей. Ввозить продовольствие за каменный забор пятачка, куда было согнано 370 тысяч евреев, было запрещено. Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами доставая еду для детей. Он возвращался поздно вечером, иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками, пробирался по улице между мертвыми и умирающими.

Каждую неделю, по субботам, как и положено, Корчак взвешивал детей, дети катастрофически худели. “Час субботнего взвешивания - час сильных ощущений”, - записывает Корчак в дневнике.

Но в Доме сирот продолжались занятия. Жизнь детей шла по обычному расписанию, заведенному с 1911 года. Сотрудники Дома сирот с прежней тщательностью заботились о чистых руках и одежде своих воспитанников, старшие дети заботились о младших. Младших стало больше: на попечении Корчака оказался и Дом подкидышей. В помещении, рассчитанном на две-три сотни человек, находилось несколько тысяч детей.

В одну из февральских ночей ударил мороз. Всю ночь Старый Доктор, его сотрудники и старшие дети готовились к «экспедиции» в Дом подкидышей: собирали теплую одежду и просто тряпки, грели воду, готовили еду.

Как только закончился комендантский час, доктор Корчак и его помощники отправились в Дом подкидышей.

«С порога в нос ударил запах кала и мочи. Младенцы лежали в грязи, пеленок не было, моча замерзла, закоченевшие трупы лежали, скованные льдом.
Прежде всего бросились отогревать еще живых. Их протирали тряпками, смоченными в теплой воде, укутывали как могли. Часть сотрудников Дома сирот выносила заледеневшие трупы младенцев на улицу и складывала на покрывала, чтобы потом похоронить в братской могиле.
Выжившие дети сидели на полу или на скамеечках, монотонно качаясь, и, как зверушки, ждали кормежки. Детей накормили еще не остывшей кашей, дали по кусочку хлеба и кружке кипятка».

Мог ли Старый Доктор не думать: для чего, для какого будущего он воспитывает своих детей? Прививать им хорошие манеры, учить доброте - зачем? Для газовой камеры в Треблинке, для крематория в Освенциме?

Удивительная чистота и доброта этого человека не отступили перед лицом кошмарной действительности и грузом непосильной ответственности. Он оставался все тем же Старым Доктором, в душе которого не было ненависти даже к солдатам, охранявшим гетто.

За два дня до отправки Дома сирот в Треблинку Януш Корчак записывает: «Я поливаю цветы. Моя лысина в окне - такая хорошая цель. У охранника - карабин. Почему он стоит и смотрит спокойно? Нет приказа. А может быть, до военной службы он был сельским учителем или нотариусом, дворником? Что бы он сделал, если бы я кивнул ему головой? Дружески помахал рукой? Может быть, он не знает даже, как все на самом деле? Он мог приехать только вчера, издалека…»

Застенчивый невысокий человек, "старый доктор", с детскими голубыми глазами, имел титаническую волю. Потрясал мир своими последними деяниями, он обрел безоговорочное право называться величайшим педагогом за всю историю человечества.

Вот еще одна из последних записей из знаменитого "Дневника" Корчака, чудом спасенного его учениками.

"Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что бы я сказал детям на прощание. Хотелось бы только сказать: сами избирайте свой путь:
Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается:".
5 августа 1942 года.

Последнее фото Корчака, сделанное в гетто.

Дети и смерть. Само сочетание этих слов способно привести любого человека в отчаяние. Всю свою жизнь Януш Корчак готовил детей к жизни. После перевода Дома сирот в гетто надо ответить на вопрос, которого нет и не может быть ни в одном учебнике педагогики: как готовить детей к смерти? Говорить им правду, или обманывать их?

Он предпочел третье, остаться со своими воспитанниками навсегда...

После отправки Дома сирот в Треблинку в Польше долго не верили в смерть детей и Корчака.

«Они живы, - говорили люди, - и Старый Доктор, и дети. Живы! Их не взял огонь - отступился…Дети живы. И пан Доктор жив. Ходят по селам. Где добрый человек живет - они в дверь постучат. А если злой живет - пройдут мимо …»

Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву,
Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"

На месте смерти Корчака, в Треблинке стоит большой камень. На нем короткая надпись: "Януш Корчак и дети".

Семен КИПЕРМАН, Израиль

В конце июля 1942-го началась массовая высылка евреев из Варшавы в Треблинку. 5 августа очередь дошла до корчаковского сиротского приюта. Когда детей стали загонять в вагоны, нашелся «великодушный» немецкий офицер, предложивший Корчаку спасти свою жизнь. Он подошел к автору «Маленького Джека» и, заметив, что читал книгу в детстве, предложил Корчаку выйти из вагона. На вопрос о детях последовал равнодушный ответ: дети уедут, но вы можете остаться. «Ошибаетесь, – ответил Корчак. – Не все люди мерзавцы», – и поднялся в вагон к своим детям.

Таким остался в памяти людей польский писатель, педагог и врач Януш Корчак (Генрик Гольдшмидт), человек-бессребреник, человек-подвижник.

О еврейском происхождении Корчака, его гибели в фашистском концлагере известно многим. Но не все знают об интересе Корчака к Эрец Исраэль, его поездках на родину предков, о планах поселиться в Иерусалиме.

Известный израильский специалист по Корчаку Ицхак Перлис отмечает, что жизненный путь Януша Корчака был труден и извилист. Сложным и противоречивым было его отношение к еврейству, но бесспорно, что с годами он стал осознанно стремиться к духовному единению с народом, к которому принадлежал по крови. Именно поэтому его раздумья о будущем связывались с Эрец Исраэль. «Несмотря ни на что, – писал он в пору надвигавшейся грозы на Польшу и Европу в середине 30-х годов, – я верю в будущее человечества, евреев, Эрец Исраэль». Подтверждением этому были дважды совершенные им поездки в Палестину, планы поселиться в Иерусалиме.

Интерес к стране Корчак проявлял задолго до поездок. В 1925-м в Варшаву прибыла израильская делегация, и Януш Корчак был одним из девяти евреев, подписавших обращение-призыв к еврейской интеллигенции пожертвовать дневной заработок в Еврейский Национальный фонд («Керен каемет ле-Исраэль») для приобретения и освоения земли в Эрец Исраэль. В подписанном Корчаком обращении содержалась и такая фраза: «Воззвание выражает нашу солидарность с братьями, строящими Страну евреев». Поставленная им подпись под этим обращением свидетельствовала о пробуждавшемся у него интересе к земле предков.

Но повседневная жизнь пока отодвигала мысли об этом. Его детищем оставался Дом сирот, без детей он не представлял своей жизни. «Я знаю, как мало знал бы я, если бы не видел, как растут маленькие дети и как становятся мужчинами и женщинами среди своего народа». Показательно, что в своих раздумьях о детях он обращается к впечатлениям от чтения Торы. В цикле «Дети Библии» он рисует время, когда Моисей был ребенком. В отличие от летописцев, историков, художников и скульпторов, писавших и рисовавших Моисея, Януш Корчак ищет свою картину, свою статую, свою книгу: когда Моисей был ребенком, мальчиком, юношей, мужчиной и старцем – так, как сам он это видел и знал.

В 1928-м в переписке с бывшими воспитанниками, проживающими в Израиле, Корчак отмечал, что не сомневается в том, что страна может рассказать ему много интересного и важного, но ко всему происходящему не следует подходить внезапно.

Известно, что Корчак не знал иврита, о чем сожалел не однажды. Это обстоятельство тормозило отъезд в Палестину. Но он считал важным и необходимым, чтобы в Доме сирот дети могли изучать язык своего народа, так же как и основы иудаизма, которые он сам преподавал.

Спустя какое-то время в письме бывшему ученику «бурсы» при Доме сирот, переехавшему в кибуц Эйн ха-Мифрац, Корчак писал: «Я еще надеюсь, что немногие оставшиеся мне годы проведу в Эрец Исраэль, чтобы оттуда тосковать по Польше».

При всех колебаниях, ощущаемых в письмах, чувствуется основательность подготовки к поездке. Свою возможную поездку он связывает с теми мыслями, которые «родились бы у меня там. Что скажет мне Синай, Иордан…, Университет, пещеры Маккавеев, озеро Кинерет, а потом, может быть, Пурим в Тель-Авиве, плантации цитрусовых?». Здесь же подчеркивается: «Ведь я прожил бы тогда двухтысячный исторический опыт Европы, Польши, еврейских скитаний».

В другом письме тому же адресату говорилось: «Я должен знать, что я скажу Эрец Исраэль о ней самой и о Польше, и что я скажу Польше об Эрец Исраэль. Вот причина моих колебаний».

Приход Гитлера к власти в Германии (1933) вызвал серьезные изменения во взглядах Корчака. Первые антиеврейские акции в Германии сказались и на положении евреев в Польше, и так страдавших от местных антисемитов.

В этот период в Палестине находилась Стефания Вильчинская (1886-1942) – первый и самый близкий друг и помощник Корчака по Дому сирот со времени его организации (1911). Вильчинская разделила вместе с ним и детьми печальную судьбу в газовых камерах Треблинки.

Вильчинская посетила кибуц Эйн-Харод, где встретилась с бывшими воспитанниками Корчака. Они, в свою очередь, отправили ему приглашение посетить Эрец Исраэль.

В первую трехнедельную поездку Корчака в Эрец Исраэль (1934) он большую часть времени провел в кибуце Эйн-Харод, выезжая ненадолго, чтобы ознакомиться с достопримечательностями Иорданской долины и Галилеи. Краткое пребывание старался, по его словам, использовать, чтобы «впитать в себя прошлое, подумать о настоящем и заглянуть в будущее». Его тронуло теплое отношение окружающих. Одна из бывших воспитанниц приюта обратилась к нему со словами: «Если вы здесь – я еще больше уважаю эту страну».

Пребывая в Эйн-Хароде, Корчак в тихие ночные часы работал над серией литературных портретов «Дети Библии», посвященных детским годам величественных фигур библейской истории – Моисея, Давида и др. Делясь впечатлениями, Корчак отмечал: «Удивительно, как можно обогатиться за 20 таких коротких дней (Эйн-Харод), сколько можно узнать, понять, приобрести – надолго и навсегда». Особенно его радовала молодежь, добрые и ясные улыбки передавали очарование Эрец Исраэль.

Возвратившись в Польшу, Корчак уговаривает известного польского актера Ярача Стефана вместе с группой других артистов посетить Палестину, заверяя его в радушном приеме и успехе.

Значительно расширилась переписка с кругом новых знакомых в Израиле. Присланную в 1935-м фотографию Ашдот-Яаков поместили на почетном месте.

В письме редактору Объединенного кибуцного движения «Ми-би-фли» Корчак писал: «Сердце подсказывает мне, что через несколько лет... я буду именно с вами».

Януш Корчак все ближе воспринимал и чувствовал молодое поколение евреев, которое поселилось на земле предков. В августе 1936-го он вновь, но уже ко всем «Воспитанникам в Эрец Исраэль» обратился со словами: «Вы молоды, будет хорошо. Страна велика, мудра и прекрасна. Ради этого стоит перетерпеть, и надо трудиться. Здесь – суровые истины Моисея... Через пару лет солнце станет благодатным для вас... Сердечно жму руки. Старый доктор».

Часто вспоминая время, проведенное на Земле Обетованной, Корчак не мыслил себя без детей: «Я дал обет и такова моя воля: стоять за ребенка, на страже его интересов». Он говорил, что был бы вправе приехать в Эрец Исраэль и остаться там при одном условии: не быть в тягость.

В письмах новым знакомым в Эрец Исраэль Корчак пишет: «Любая весточка оттуда – для меня большое событие».

В 1936-м он вновь возвращается в ставшие ему близкими места. На этот раз у него больше времени – шесть недель. Он посещает десятки кибуцев, мошавы и города. При посещении Назарета вспоминал, что писал о городе Ахад а-Ам. Любовался городом на горе Кармель в Хайфе и Всемирным центром бахайской религии. И, конечно, испытывал исключительные чувства близости к Иерусалиму, любуясь панорамой открывающегося перед ним города. Вооружившись Библией, Корчак заходил в узкие улочки Старого города, ходил по улицам Тверии, интересуясь всем и исследуя все новое, что открывалось ему.

Его заметки – устные и письменные – свидетельствуют, что после второго посещения Корчак все больше склоняется к идее алии.

В марте 1937-го он пишет в Палестину супругам Лихтенштейн, что после продолжительных нелегких раздумий решил предпринять последнюю попытку обосноваться в Израиле, вначале в Иерусалиме, где будет учить иврит, чтобы через какое-то время перебраться в кибуц.

В другом письме Моше Зильберталю Корчак писал: «Может быть, Иерусалим придаст мне силы». Отмечает также: «Хотел бы уже завтра сидеть в отдельной, маленькой и тесной комнатенке в Иерусалиме над Библией, учебниками, словарем иврита, с бумагой и карандашом...»

В письмах близким в Эйн-Хадону и Хайфу высказывает серьезную озабоченность в связи с надвигавшимися на Европу тучами фашизма.

«Перекраивается карта Европы, и распределяются роли повелителями, не знающими укоров совести». «Мы накануне великих событий. Неужели кровопролитие? Неужели мы не преуспеем, неужели невозможно заменить схватку с помощью клыков и когтей магией слова? Объяснить и убедить?»

Планируя в ближайшее время поехать в Израиль, Корчак не скрывал беспокойства относительно возможности не найти себя в новой стране и оказаться без работы с детьми. «Уехать к вам – это ответственность, – делится он с Зильберталем, – за то, что я оставляю здесь, и за то, что буду вынужден взять на себя там. Смогу ли? Обмануть доверие – преступно и постыдно… Я чувствую себя в долгу у ребенка, которому хотел бы служить, с которым связал труд своей жизни».

Обнаруженные во время ремонта в одном из домов кибуца Эйн-Харод документы раскрывают малоизвестные стороны жизни Я. Корчака и его сподвижницы Вильчинской в 1938-1939 гг. Зная о его опасениях в случае репатриации остаться без работы, секретариат кибуца Эйн-Харод незадолго до войны направил Корчаку письмо с обещанием «устроить и работу, и жизнь». «Приезжайте, вы нам нужны, как вы сами, так и ваша мудрость, – говорилось в письме. – Если приедете, мы обеспечим вам должность старшего».

В начале августа 1939-го Корчак обращается к Сабине Дам и указывает даже время предполагаемого приезда (октябрь) в страну, просит помочь найти комнату в Старом Иерусалиме. Но, увы, последнее письмо Януша Корчака пришло в кибуц, когда немецкие войска развернулись для наступления на Варшаву.

Не получил ответа на свое письмо Корчак. С началом войны и захватом немецкими войсками Польши введенная британскими властями цензура прервала всякую переписку. После оккупации гитлеровцами Польши и создания там еврейского гетто еще более возросла ответственность Корчака за судьбу сирот, своих воспитанников. Его выбор был однозначным: не покидать их, быть с ними в это страшное время.

За три месяца до гибели, в мае 1942-го, Корчак начал вести дневник. В нем отражены самые сильные переживания, испытанные им в жизни.

Есть в нем упоминания о посещенных кибуцах в Эрец Исраэль, переданы мечты, с которыми он связывал судьбы воспитанников, для которых на исторической родине будут построены общие столовые и спальни, и маленькие «домики для отшельников». А для него – небольшая комнатка с прозрачными стенами, чтобы не пропустить ни одного восхода и захода солнца, чтобы можно было писать по ночам, иметь возможность смотреть на звезды. Увы, всему этому не дано было сбыться...

5 августа 1942 года Януш Корчак вместе с детьми Дома сирот погиб в газовых камерах Треблинки. Каждый год многочисленные представители израильской общественности приходят в лес евреев Польши, недалеко от Иерусалима, и возлагают венки к памятнику Янушу Корчаку. Обязательно приходят живущие еще, слава Б-гу, в Израиле его бывшие воспитанники. С ними поддерживает связь созданная 40 лет назад Израильская ассоциация им. Я. Корчака, возглавляемая Биньямином Аноликом. Члены ее проводят большую работу по освещению жизни и педагогической деятельности Корчака. Ежегодно проводятся два-три семинара «Уроки Корчака» для учителей, студентов, школьников. Издаются корчаковские научные сборники. Уже переведено на иврит (с польского) 9 томов произведений Корчака, всего их будет 16. Каждый том привлекает внимание широких кругов читателей.

Рядом с музеем Борцов Сопротивления «Бейт лохамей ха-геттаот» открыт новый музей «Яд ло-елед», посвященный памяти полутора миллионов еврейских детей – жертв Катастрофы. В одном из залов представлены экспонаты и фотографии о жизни Януша Корчака. В архиве музея хранятся его письма, прижизненно изданные книги.

Сегодня в различных городах страны именем Корчака названы улицы и школы, выпущена памятная марка.

В сентябре 2008-го будет проведена седьмая Международная конференция памяти этого замечательного человека.

Иоанна Ольчак-Роникер
КОРЧАК. ПОПЫТКА БИОГРАФИИ

(Отрывок)

Когда определяли границы «закрытой территории», Хлодная получила статус «арийской» улицы. К гетто был отнесен только маленький отрезок между Желязной и Вроньей. Дома под номерами от 28-го до 48-го и от 25-го до 42-го должны были быть очищены от поляков. На Хлодной, 33 размещалось Государственное мужское коммерческое училище имени Юзефа и Марии Реслеров, и теперь оно должно было оттуда съехать. Так что Корчак совершил обмен с директором училища, Щепаном Боньковским, передав училищу здание на улице Крохмальной. Обе стороны пообещали заботиться о вверенном им имуществе, а с окончанием войны вернуться каждый на свое место. Здание училища было разрушено в 1944 г., во время Варшавского восстания. Дом Сирот уцелел, однако возвращаться в него было некому.

Эмилия Мантоффель, директор варшавского Центра здравоохранения и опеки над детьми, официально посетила два еврейских детских дома перед их переездом в гетто и составила отчет по результатам этих визитов.

«Невероятно грустную картину представляло в момент переезда Учреждение для ортодоксальных по Вольской ул., 18. В обшарпанных, холодных комнатах сидели или лежали обессилевшие, до крайности истощенные дети, укрытые грязными лохмотьями, с выражением безнадежной тоски в огромных, словно сверкающих в лихорадке глазах. Директор, врач и прочие сотрудники уже не производили впечатления вменяемых людей. Их ненатуральное оживление не могло одолеть глубочайшего отчаяния, а на лицах читалось страстное ожидание спасения и ужас от осознания того, что оно невозможно. (...)

В Доме Сирот на Крохмальной, 92, директор д р Януш Корчак и его заместитель г жа Вильчинская поражали стойкостью и самообладанием. Характерный идеализм не оставлял доктора и в эти дни, он верил, что его дети будут спасены и с наивной верой умолял директора Отдела опеки и здоровья [Яна Старчевского] о транспортировке через так называемую «зеленую линию», то есть подвальными переходами, о живой корове, чтобы дать детям немного молока, а также нескольких мешках картошки; это, однако, в сложившихся условиях было абсолютно нереально».

В начале ноября 1940 г. начался переезд. На первый взгляд ничего особенного — переезжаешь с одной улицы на другую, но по сути это было перемещение из мира живых в преисподнюю. Доктор очень хотел, чтобы этот переезд стал демонстрацией несогласия с распоряжением властей и насмешки над ним — гротескным, карнавальным походом, во время которого дети несли бы свое любимое снаряжение и игрушки, лампы, цветы в кадках, клетки с птицами, миски, чашки и ночные горшки. Это, в конечном итоге, было не более чем рефлексией, вызванной бессильным гневом. В действительности всё было сделано гораздо спокойнее и без излишней нарочитости. За порядком, как обычно, следила госпожа Стефа. И тем не менее, ярость Корчака нашла себе применение.

Немецкие жандармы, расставленные в воротах, ведущих в еврейский квартал, под предлогом имущественного досмотра переселяющихся хватали всё, что плохо лежало. На этот раз они конфисковали перевозимые на телеге мешки с картофелем, ценившегося в те времена на вес золота, поскольку он давал все шансы выжить. Поэтому Доктор провел в новом пристанище только одну ночь, а утром, как обычно, надел свой офицерский мундир и, как всегда, без нарукавной повязки отправился на Театральную площадь во дворец Бланка, где размещалась оккупационная администрация, чтобы заявить о произошедшем грабеже. По свидетельству Игоря Неверли гитлеровский чиновник спросил:

«— Собственно, а вам-то какое дело?

— Я врач.

— Прекрасно, лечите польских детей сколько угодно, ведь Вы не еврей.

— Я как раз еврей.

— А где тогда твоя повязка?!

— Я не признаю этого позорного знака».

Его ударили по лицу — наверное, впервые в жизни. Он услышал: «Du verfluchter Jude!». Для всех воспоминаний о Катастрофе характерно это ощущение шока, вызванное первым столкновением с физическим или психическим надругательством со стороны гитлеровцев. Впоследствии унижения стали регулярными, начались и куда более страшные вещи, но не проходило ощущение, что рухнули все прежние иерархии, перейдены все границы дозволенного, отменены все былые табу. Ущемленная гордость саднила не меньше, если не больше, чем израненное тело. Сказано же в Талмуде: «Публичный позор приравнивается к убийству».

Корчак был проницателен и прекрасно отдавал себе отчет, что тактика нацистов заключается в том, чтобы лишить своих жертв чести и достоинства — атрибутов человечности. Но сдаваться без боя он не собирался. Следуя своей анархической натуре, он начал борьбу за сохранение независимости на собственных условиях, не выказывая страха смерти. Вот почему он демонстративно носил польский мундир, отказавшись надевать обязательную для евреев повязку. Во дворце Бланка, доверху набитом оккупантами, этот хрупкий, беззащитный пожилой человек в одиночку померился силами с врагом и выиграл первое сражение. Его не застрелили на месте, отправив в тюрьму Павяк.

Впереди было еще почти два года жизни, хотя ему казалось, что его часы сочтены. Позднее он напишет в «Дневнике»: «О, как тяжела жизнь, как легка смерть». О его мужестве свидетельствует строгая самодисциплина, к которой он в то время сам себя приговорил. Остаться самим собой. Сохранить внутреннюю свободу. Это безразличие к собственной судьбе стало для него железным правилом во время работы в Доме Сирот. А сейчас, во время допросов в гестапо на аллее Шуха, он держал между собой и гитлеровцами ироничную дистанцию, достойную Сократа. Ему грозил крупный штраф за нарушение установленных правил. Наличных не было. Он был готов отдать свою довоенную сберегательную книжку, на которой было три тысячи злотых, однако для гестаповцев она не представляла никакой ценности. Они предлагали ему свободу в обмен на выкуп, который заплатит еврейская община. Он отказался.

— Ты не хочешь, чтобы за тебя заплатила община?

Его отвезли обратно в Павяк.

Никто не знал, чем закончится это опасное приключение. Можно представить, до какой степени арест Доктора напугал госпожу Стефу, воспитателей, детей — всем им пришлось бы начать новую, полную неизвестности и опасностей жизнь без него. Но у Стефании Вильчинской был железный характер. Она сумела взять себя в руки во время всеобщей дезориентации и паники, заставив всех работать. Размещение ста пятидесяти детей в новых, не приспособленных к нюансам работы приюта помещениях, решение проблемы со спальными местами, школьными классами, кабинетами и мастерскими, да и вообще такая организация жизни, словно ничего не произошло, — всё это требовало огромных усилий и не оставляло времени предаваться отчаянию.

В свои пятьдесят четыре года сил у госпожи Стефы, кажется, было куда меньше, чем раньше, однако на нее смело можно было рассчитывать. Она прекрасно со всем справлялась, как и тогда, в 1914 году, когда Доктор ушел на войну, а она, двадцативосьмилетняя, осталась одна, посреди опасностей военного времени, с вверенными ей воспитанниками. Она всегда была сильной. И всегда одинокой. Чего ей это стоило? Никто такими вопросами не задавался.

Шок от переезда немного смягчил тот факт, что на Хлодной они нашли сравнительно безопасное убежище. Участок №33 занимали два здания: гимназия и жилой дом. Дом Сирот получил в свое распоряжение здание гимназии, а в частных квартирах, из которых были выселены поляки, разместились евреи, вынужденные покинуть «арийский район». Среди них оказался Михал Зильберберг, школьный учитель, иудаист. Благодаря ему мы знаем, что дом был одним из самых чистых и ухоженных в гетто, а случайные соседи — ортодоксы, ассимилированные, крещеные, сионисты, социалисты — всячески избегали конфликтов. «Общая судьба и такая же неуверенность в завтрашнем дне объединяли нас, мы жили как одна большая семья».

В субботу, 16 ноября 1940 года, «еврейский жилой участок» оказался заперт. Его и раньше окружали стены и колючая проволока. Теперь же в двадцати двух воротах, установленных на перекрестках улиц, стояли немецкие, польские и еврейские полицейские. Без специального пропуска ни один житель гетто не мог его покинуть. В этот день немецкая полиция перевернула вверх дном «арийскую» часть Варшавы в поисках спрятавшихся евреев — свыше одиннадцати тысяч было поймано и переселено в стены гетто.

Владислав Шпильман, герой кинофильма Романа Полянского «Пианист», вспоминал:

«В тот вечер у меня были какие-то дела в конце Сенной, на ее пересечении с Желязной. Несмотря на дождь, для этого времени года было еще очень тепло. На темных улицах роились толпы людей с белыми повязками на рукавах. Все были сильно взволнованы и сновали туда-сюда, словно животные в клетке, к которой они еще не успели привыкнуть. Вдоль стен домов на мокрых и грязных одеялах сидели плачущие женщины с орущими от ужаса детьми — это были еврейские семьи, в последний момент брошенные в гетто, не имевшие крыши над головой. В уже давно переполненном районе, рассчитанном на сто тысяч человек, теперь должны были жить полмиллиона несчастных.

На фоне темной улицы хорошо была видна освещенная прожекторами, вытесанная из свежей древесины решетка ворот гетто, отделявшая нас от мира свободных людей».

В течение следующих десяти дней поляки могли приходить в гетто без пропусков. Эммануил Рингельблум записал, что варшавяне приносили хлеб своим еврейским друзьям. Депортированным также присылали цветы.

Корчак вернулся к своим в начале декабря. Впоследствии он в шутку хвастался, что во время ареста выдержал экзамен на состояние здоровья. «Несмотря на причинявшие неудобства условия содержания, я не болел, не обращался к врачу и ни разу не попробовал увильнуть от гимнастики, которую так избегает даже молодежь».

На самом же деле уже тогда он чувствовал себя очень скверно. Как к нему там относились? Не слишком ли мучили? Неизвестно. Через несколько недель состоялось судебное заседание, и его приговорили к штрафу — («три тысячи или пять — не помню»). Денег у него не было, однако немецкие врачи потребовали на суде, чтобы в связи с плохим состоянием здоровья Корчак был отпущен под залог, который заплатили его бывшие воспитанники: Беньямин Цукер, Гарри Калишер и Бурштын. По другой версии, выполняя просьбу председателя юденрата Адама Чернякова, деньги заплатили два состоятельных еврейских коллаборациониста: Давид Штернфельд и Авраам Ганйвайх. Кажется, Черняков пытался потом вернуть им деньги, но они их не приняли.

Суд постановил, что штраф может быть выплачен в рассрочку — пятьсот злотых ежемесячно. Польский «темно-синий» полицай доставил судебный приказ только через несколько недель, объясняя, что дольше уже не мог держать у себя письмо. Стелла Элиасберг вспоминала, что Корчак решил не платить штраф. «Пусть сами придут и возьмут, у меня денег нет, сиротских не трону, а пожертвований не приму». Но эта история мучила его до самого конца.

Михал Зильберберг писал, что Корчак, едва выйдя из тюрьмы, приказал замуровать главный вход в здание с улицы Хлодной:

«Нам это показалось странным, но ему хотелось иметь как можно меньше точек соприкосновения с немцами. После тюрьмы и пережитого стресса он боялся собственной тени. А наш дом находился как раз на границе гетто, немцы были совсем рядом».

Было ли ему страшно? Или он хотел уберечь детей от контакта с улицей? Ведь в дверь постоянно стучали несчастные, умоляющие о помощи люди, которым приходилось в этой помощи отказывать. Он надеялся, что им удастся в изолированном пространстве детского дома переждать худшие времена.

Стелла Элиасберг рассказывала:

«На Хлодной жизнь детей была организована совершеннейшим образом; вместо школы — приходящие учителя, а также уроки Корчака. Ежедневные занятия: швейная мастерская, кружок развивающих игр, куклы, любительские представления для наших выпускников и их семей, а также для детей из других учреждений. Главным организатором была г жа Клима Крымко, после войны она руководила Варшавским театром для детей. В священные дни, когда синагога была уже недоступна, поминальные богослужения проходили в Доме Сирот».

Не говоря уже о том, сколько нужно было вложить сил, чтобы раздобыть средства на содержание воспитанников, численность которых со ста пятидесяти вскоре выросла до двухсот. Жители гетто получали продовольственный паек, суточный объем которого составлял 200-300 калорий ежедневно, в то время как необходимый человеческому организму минимум составляет 2400 калорий. Поэтому Доктор был вынужден, обходя еврейские общественные учреждения, а также относительно богатые и влиятельные дома, просить, умолять, требовать, собирая своим подопечным на хлеб, кашу и картофель.

Доктор Мечислав Ковальский, носивший тогда фамилию Кон и работавший в юденрате в отделе здравоохранения, рассказывал:

«Ко мне в кабинет зашел невысокий, худощавый, сутуловатый пожилой человек, с морщинистым лицом, рыжей, слегка поседевшей бородкой и необычайно добрыми, вызывающими доверие глазами. Без лишних предисловий он признался, что детям недостает всего: еды, белья, лекарств, но сейчас больше всего необходимо мыло. Мне удалось достать немного, после чего Корчак стал навещать меня довольно часто, не задерживаясь, впрочем, надолго. Он вечно куда-то спешил и никогда не говорил о себе...»

В январе 1941 г. жителям тех еврейских гетто, которые были организованы в местностях, лежащих в пределах варшавского дистрикта, было приказано переехать в столицу. Пешком, на подводе, как угодно. Местные гетто ликвидировались. Те евреи, которые прятались, подлежали расстрелу. Так что в Варшаву направлялись тысячи изгнанников из Седлец, Ловича, Гуры-Кальварии, Минска-Мазовецкого… За оказание им помощи или укрывательство грозила смертная казнь. Прушков, Пястув, Жбикув, Миланувек, Подкова-Лесна — все эти местности, лежащие под Варшавой, должны были быть очищены от евреев. Именно там абсолютно незнакомые, случайные люди, несмотря на смертельную опасность, прятали мою бабушку, мою маму и меня. И именно там другие люди бегали в полицию с доносами. Поэтому нам приходилось часто менять убежище. Но мы выжили, и никто из-за нас тоже не пострадал.

Даже подумать страшно, что было бы, если б моим бабушке и маме не хватило силы духа и они решили бы променять хорошо знакомый им кошмар нелегального положения на абсолютно абстрактный для них кошмар гетто.

15 мая 1941 г. немецким комендантом «еврейского района» Варшавы был назначен Хайнц Ауэрсвальд. Уже во время первых бесед с Адамом Черняковым он заявил, что план гетто ему не нравится, а это, в свою очередь, предрекало скорое изменение границ. Настроения и прогнозы на будущее делались все хуже и хуже. Самой сложной задачей Доктора, кроме проблемы продовольствия для воспитанников, было уберечь их от апатии, парализующей волю к жизни.

1 июня 1942 г. отмечалась тридцатая годовщина смерти доктора Исаака Элиасберга, одного из основателей Дома Сирот и многолетнего его опекуна. Корчак хотел, чтобы по этому поводу на могиле их друга, лежащего на еврейском кладбище, состоялось торжество освящения флага, под который они встали в первые месяцы оккупации. Мероприятие состоялось на восьмой день годовщины — 8 июня 1942 года. Перед этим Доктор должен был подвергнуться болезненной операции по поводу давно мучившего его и сильно запущенного нарыва в районе лопатки. Стелла Элиасберг писала:

«Уже издали была видна длинная шеренга детей, идущих парами, празднично одетых. В главе колонны шел персонал и сам Доктор, сгорбленный, с перебинтованными шеей и спиной, в пиджаке, наброшенном на плечи. Старшие мальчики несли флаг (...). Доктор нес маленький свиток Торы. Вид у них был очень трогательный. На могиле моего мужа Доктор произнес речь. (...) Хор сирот исполнил полагающиеся по случаю песни, после чего Доктор призвал детей принести, по желанию, присягу, держа руку на Торе, что они будут жить с любовью ко всем людям, ради справедливости, правды и труда. Присягнули все».

Поразительно, какое большое значение придавал Корчак духовному развитию своих подопечных. Они искал примеры для подражания в христианстве и иудаизме, в восточной, древнеримской и древнегреческой философии, теософских и антропософских доктринах, масонских идеях — во всех этических системах, которые рассматривают поиски высших ценностей и смыслов как основное мерило человечности. Смелость существования, как говорят мудрые, в том и заключается, чтобы не поддаваться ни прозе жизни, ни жестокостям мира, ни собственным страхам и слабостям. Нужно только оставаться верным себе, воспринимая каждое мгновение своей жизни как вечное и одновременно последнее.

Воспоминания Михала Зильберберга позволяют нам вглядеться в события тех лет словно через прозрачную занавеску. Мы видим двор на Хлодной, 33, в котором невероятно жарким летом 1941 г. собираются жильцы:

«Это был наш «зал собраний», неофициальных дискуссий, любимых занятий и игр в свободную минуту (...). Корчак мог просиживать здесь часами, держа на каждом колене по малышу, болтая и развлекая их. Уделял он внимание и детям квартирантов. И меня, как бывшего учителя, зазвал в мир Дома Сирот».

В эти летние вечера они говорили не только о том, как спасти детей от голодной смерти и бушующего кругом тифа. Прикидывали, кто из еврейских интеллигентов и общественных деятелей смог бы выступить перед воспитанниками с лекциями. Зильберберг прочитал лекцию о Переце Маркише — известном еврейском поэте и писателе, связанном с Варшавой. Зильберберг рассказывал о нем по-польски, а стихи поэта читал на идиш. «Все люди — братья... Нас создал Бог... Этот мир — наша общая родина». Дети слушали как зачарованные.

«Совсем рядом, из-за стены гетто, были слышны зловещие размеренные шаги немецких часовых».

Зильберберг с изумлением наблюдал, как Корчак всё больше и больше отождествляет себя с еврейской средой. Когда на Хлодной собирались провести благотворительный концерт, пригласив на него и ассимилированных, и ортодоксальных евреев, разгорелся спор о языке мероприятия. Польский, идиш или иврит? Спор разрешил Доктор, сказав: «Большинство людей в гетто говорят и думают на идиш и, даже умирая, шепчут слова на этом языке. Таким и должен быть язык концерта. Иначе у представления не будет души».

До войны в Доме Сирот с большим почтением относились к еврейским праздникам. Корчак — человек религиозный, но очень по-своему, не принадлежавший к конкретному вероисповеданию, — считал, что дети, происходящие в основном из ортодоксальной среды, должны знать основы иудаизма, сохраняя тем самым свою идентичность, черпая из нее утешение и веру. Однако он уважал и любой иной выбор. В гетто одной из его забот был глубокий контакт воспитанников с Богом. Для самодеятельной газеты он однажды записал один запомнившийся ему случай еще из довоенных времен, подчеркивая, до чего по-разному может выглядеть та отдушина, которую сулят человеку всевозможные религиозные практики:

«Когда собрались все мальчики, записавшиеся на ежедневную молитву, я спросил, почему они молятся, что заставляет их приходить молиться. Это было давно, что именно они говорили, я точно не помню, а тетрадь, в которую я записывал их ответы, пропала. Но отвечали они примерно так:

Первый сказал:

— Почему бы мне не молиться, раз я еврей.

Второй сказал:

— До завтрака в комнате делать нечего, а в классе тепло и светло.

Третий сказал:

— Хочу получить открытку на память о 280 совместных молитвах. Осталось 40.

Четвертый сказал так:

— Друзья во дворе сказали: кто не молится, к тому ночью явится дух, посадит в мешок, завяжет и удушит. Вот мне и страшно — а вдруг это правда?

— Меня мама попросила, — сказал пятый.

А шестой сказал так:

— Когда я прихожу по субботам к своим, дед всегда спрашивает — набожны ли дети в Доме Сирот, молятся ли? Если скажу, что нет, ему будет обидно, а врать нехорошо. (...)

Пятнадцатый сказал:

— Если я заболею, или дома какая беда с мамой или братом, или денег нет, или хозяин ворчит, или сосед — мне грустно. А как помолюсь и попрошу о чем-нибудь — сразу легче на душе становится.

Шестнадцатый сказал:

— Сам не знаю, почему прихожу молиться. Я молюсь, потому что молюсь. Не задумывался, почему. А как пойму, я вам напишу и ответ брошу в почтовый ящик.

Семнадцатый сказал:

— Когда я молюсь, сразу вспоминаю дом и как оно все было раньше. По субботам я всегда ходил с отцом в синагогу. Здесь, в Доме Сирот, тоже такой ужин устраивают, но по-другому. Мне здесь хорошо, но, когда я жил дома, больше любил людей и меня больше любили. (...) В Доме Сирот тоже дают конфеты, но тогда их приносил домой папа и дразнил меня, мол, не дам, не дам, съем сам и угощу маму. Это было весело, ведь я знал, что он шутит. По субботам дома готовили чолнт. Дома все по-другому.

Пока он так говорил, предыдущий мальчик что-то вспомнил и сказал:

— О, я знаю. У меня то же самое. Молитва — это словно я в будний день пришел домой. Молюсь и вспоминаю себе и то, и это — прямо как дома».

Сохранилось приглашение для Эммануила Рингельблума и его жены на торжество по случаю праздника Песах, устроенного на Хлодной весной 1941 г. как для воспитанников, так и для гостей Дома Сирот. Рассказывают, что Доктор в окружении двенадцати самых старших мальчиков лично произносил слова молитвы на иврите. В сентябре 1941 г. он попросил Михала Зильберберга, чтобы тот помог ему в организации богослужения во время осенних праздников — Рош-Хашана (еврейского Нового года) и Йом-Кипура (Дня искупления). Он не очень хорошо справлялся с литургией, а ошибок допускать не хотел, ведь это самые важные еврейские праздники. Во время Рош-Хашана высший Судия записывает имена добрых людей в книгу жизни, а имена злых — в книгу смерти. Следующие десять дней — это Дни Трепета, или Дни Покаяния, время, когда нужно поладить с собственной совестью, попросить прощения за нанесенные ближним обиды. В эти дни еще можно как-то обжаловать божий приговор. Затем приходит час Йом-Кипура, и судьба человека решена.

По случаю праздников воспитанники украсили актовый зал приюта так, чтобы помещение выглядело как молельня. Пронесли в гетто цветы, раздобыли коврики и серебряные подсвечники, одолжили Ковчег Завета, в котором были свитки Торы в расшитых чехлах. Поскольку по приказу властей все синагоги в гетто были закрыты, безработные канторы пели на улицах для прохожих. Одному из них заплатили, чтобы он пропел текст молитвы. Зал был полон. Кроме детей и воспитателей в богослужении участвовали и гости. Кантор декламировал:

В Первый День Года приговор написан

И в День Покаяния скреплен печатью,

Сколько уйдет и сколько родится.

Кому суждено жить, а кому умереть...

Доктор, погруженный в молитву, стоял в углу зала. На нем была его потрепанная офицерская шинель и армейские ботинки, на голове — шелковая ермолка. В руке он держал польский молитвенник.

Перевод Игоря Белова

Kнига выйдет полностью в 2013 году в издательстве "Текст" в переводе Аси Фруман.

Кто-то сегодня напомнил мне о Корчаке. И я вытащил на свет божий один кусок старой переписки. Скажу сразу - текст не претендует на научную точность, но общая канва соответствует фактам.

> А почему Януш Корчак добровольно пошел в газовую камеру?
> Потому что имел идеалы.

С Корчаком всё очень непросто.

Общеизвестно, что у него был выбор - идти в газовую камеру самому или не идти. Он выбрал - идти. Потому что имел идеалы.

"Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю, как это делается" . (С) Януш Корчак.

Менее известно то, что у него также был выбор - отправлять ли в газовую камеру детей из "Дома сирот", или нет. И он выбрал - отправлять. Потому что имел идеалы.

Хочешь знать, как это было?

"Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черед, как ни крути,
Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!"

К Старому Доктору пришли вежливые немецкие интеллигенты, работающие в СС. И уважительно, ни в коей мере не фамильярно и, упаси бог, не грубо, объяснили. Что они испытывают почтение к светилу мировой педагогики пану Янушу Корчаку. Поэтому им крайне неловко его беспокоить. Но дело в том, что еврейский детский дом в Варшаве им как чирей на заднице. То есть, в сущности, даже не им самим - право, они люди широких взглядов. А их начальству, которое спешит отчитаться перед своим начальством. И что они вынуждены принять меры, пока начальство не приняло меры к ним самим.

И предложили два варианта на выбор.

Либо распустить детский дом и дать детям возможность уйти из города. По честному, без дураков - слово дворянина. Но одним, без учителя. И пусть дальше выкручиваются кто как сумеет, дай им бог здоровьечка. Авось да повезёт.

Либо ликвидировать всех детей. "Паровоз, вокзал, Треблинка" . Негуманно, конечно, и они предпочли бы не доводить дело до такого - не звери же они. Но если другого выбора не останется, придётся пойти на это.

И старый Корчак сидел, седел и думал. И решил, что его идеалы педагога не позволяют ему выбрасывать бедных детей за дверь. И что лучше будет, если их убьют - всех, быстро и сравнительно безболезненно - чем если они будут жить и страдать, и, возможно, тоже умрут, но с меньшим комфортом. И принял то решение, которое принял.

"Мы идем по-четверо, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон.
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак",-
Если верить сказке, я молчу..."

Но по очевидным причинам официальные биографы предпочитают не вспоминать о первом выборе Корчака, а говорят только о втором.

"Такие дела" (С) Курт Воннегут.

Так что я несколько настороженно отношусь к идеалам.

Upd: Многие спрашивают: откуда такая информация. Отвечаю. Из лекции по истории педагогики, которую читали много лет назад в Хайфском Университете.

Почему я склонен в эту историю поверить? Потому что общеизвестно, что Корчак действительно не пытался спасти детей, вывести их, распустить, как-то ещё дать шанс на жизнь хотя бы части из них - а с песней, в колонне по четыре, отвёл их на вокзал и усадил в поезд.

В общем, сделал в точности то и в точности так, как хотели фашисты. Идеальная жертва.

«Я взываю о Magna Charta Libertatis, о правах ребёнка. Может, их больше, но я нашёл три основных. 1. Право ребёнка на смерть. 2. Право ребёнка на сегодняшний день. 3. Право ребёнка быть тем, что он есть». (Корчак, Ребёнок в семье, гл. 37).

Уж не сам ли заботливый "дядюшка" носил в газовую камеру ничего не подозревающих и бесконечно верящих ему детей?...

Оригинал взят у wowavostok в Януш Корчак, гигант мысли и отец ювенальной юстиции

В соцсетях мне регулярно попадаются высказывания «всемирно известного детского психолога и писателя» Януша Корчака с непременным упоминанием о том, что он добровольно вошел в газовую камеру вместе с детьми. Мы уже рассказывали о том, «Как получить дар ясновидения» . Благодаря этому дару, я вдруг совершенно ясно увидела, что Януш Корчак - еврей.

Поисковики это подтвердили, настоящее имя — Хенрик Гольдшмидт. Ради статьи я решила ознакомиться с его творчеством: начала читать его книгу «Как любить ребенка», которую рекомендует к прочтению сама Юлия Гиппенрейтер (о ее вредоносном учении мы уже писали: «Осторожно, Гиппенрейтер!»).

Довольно быстро я поняла, что эта книга может представлять интерес только для психиатра. Воспользуюсь здесь готовыми отзывами, которые созвучны моим мыслям:

Никаких конкретных мыслей, рекомендаций или призывов к действию. Как же все-таки любить ребенка, я не поняла. Я даже сомневаюсь, что это возможно по мнению автора. Слова, обрывки фраз и съеденные мысли, неправильно построенные предложения. Ощущение, будто читаешь чьи-то записи в личном дневнике, понятные только тому, кто это писал».

«Тяжело читается. Не люблю я читать книги, написанный в форме чистого потока сознания. Перепрыгивая с мысли на мысль, автор оставляет незаконченными фразы и предложения.

«Растить. Не тех детей, которых нет, а тех, которые родились и будут жить».

Не отвечает на вопросы. Многие говорят, что книга дает ответы на множество вопросов, которые волнуют молодых родителей. У меня же сложилось впечатление, что непонимания стало только больше, так как автор сам задает множество вопросов, оставляя их без ответов.

«Куда мне вести вас? К великим идеям, высоким подвигам? Или привить лишь необходимые навыки, без которых изгоняют из общества? Но научив сохранять своё достоинство? Может быть, для любого из вас свой путь, пусть на вид самый плохой, будет единственно верным?»

Причем вопросы эти, к сожалению, не побудили меня задуматься.

«Всякий раз, когда, отложив книгу, ты начнешь плести нить собственных размышлений, — книга достигла цели».

Автор пишет о своем опыте работы воспитателя в интернате. И это было бы плюсом, если бы не странный анализ своих поступков, из разряда «Я так сделал, хотя этого было делать нельзя. А потом переживал. Однако понимал, что по-другому было поступить невозможно».

ИТОГ: Я абсолютно не поняла, почему эту книгу рекомендуют к прочтению многие психологи и педагоги. Множество размышлений без основной мысли, отсутствие какой-либо систематизации информации, сложный язык, — всё это поставило это произведение в ряд аутсайдеров среди книг о детской психологии».

Но нам с кумой более всего удивительно то, что Януша Корчака восхваляют даже те, кто борется с ювенальной юстицией. По-видимому, они его книг не читали, а восхваляют лишь потому, что в них срабатывает стадный инстинкт. Специально для них приведем здесь «Приложение» из этой книги:

«ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ДЕТЕЙ»

Януш Корчак говорил о необходимости создать Декларацию прав детей задолго до того, как подобные документы были разработаны в рамках Женевской конвенции (1924) или Генеральной Ассамблеей ООН (1959). Он представлял себе эту декларацию не как призыв к доброй воле, а как требование активных действий. К моменту смерти Корчака она осталась незавершенной. Читая «Право ребенка на уважение», «Как любить ребенка» и другие работы, я собрала вместе те права, которые Корчак считал наиболее важными.

Ребенок имеет право на любовь. («Любите ребенка, не только своего собственного».)

Ребенок имеет право на уважение. («Давайте потребуем уважения для сияющих глаз, гладких лбов, юной энергии и доверчивости. Почему потухшие глаза, морщины, неопрятные седые волосы или усталое безразличие вызывают большее уважение?»)

Ребенок имеет право на оптимальные условия для роста и развития. («Мы требуем: долой голод, сырость, зловоние, тесноту, перенаселенность».)

Ребенок имеет право жить настоящим. («Дети — это не люди будущего, это люди сегодняшнего дня».)

Ребенок имеет право быть самим собой. («Ребенок — не лотерейный билет, от которого ждут выигрыша главного приза».)

Ребенок имеет право на ошибки. («Среди детей не больше дураков, чем среди взрослых».)

Ребенок имеет право на неудачу. («Мы отвергаем обманчивое стремление сделать ребенка совершенным».)

Ребенок имеет право на то, чтобы его воспринимали всерьез. («Кто спрашивает мнение ребенка или его согласие?»)

Ребенок имеет право, чтобы его ценили за то, что он есть. («Ребенок, будучи маленьким, имеет низкую рыночную цену».)

Ребенок имеет право желать, предъявлять требования, просить. («С каждым годом разрыв между потребностями взрослых и желаниями детей стремительно расширяется».)

Ребенок имеет право на тайны. («Уважайте их секреты».)

В отдельных случаях ребенок имеет право солгать, обмануть, украсть. («Он не имеет права лгать, обманывать, воровать».)

Ребенок имеет право на уважение его собственности, его бюджета. («У каждого есть право на собственность, какой бы незначительной или малоценной она ни была».)

Ребенок имеет право на образование.

Ребенок имеет право сопротивляться педагогическому воздействию, если оно вступает в противоречие с его собственными убеждениями. («Человечеству повезло, что у нас нет возможности принудить детей уступить нашим нападкам на их здравый смысл и человеколюбие».)

Ребенок имеет право на протест против несправедливости. («Мы должны положить конец деспотизму».)

Ребенок имеет право на Детский Суд, где он может судить равных себе и быть судим ими. («Сейчас мы — единственные судьи действий, мыслей и планов ребенка… Я знаю, как важен Детский Суд, и уверен, что через пятьдесят лет не останется ни одной школы, ни одной организации без такого суда».)

Ребенок имеет право на защиту в рамках судебной системы для малолетних преступников. («Преступивший закон ребенок остается ребенком… К сожалению, нищета, распространяющаяся подобно эпидемии, питает садизм, преступность, грубость, жестокость».)

Ребенок имеет право на уважение его огорчений. («Даже если это всего лишь потеря красивого камушка».)

Ребенок имеет право на общение с Богом. Ребенок имеет право на преждевременную смерть. («Глубокая любовь матери к своему ребенку должна дать ему право на преждевременную смерть, на то, чтобы жизнь его продлилась одну или две весны… Не всякий кустик вырастает в дерево».)

Как видите, это все тот же «гуманизм» . Это та самая отрава, которой теперь пичкают детей школьные психологи . Это те самые идеи, которые вошли в современную «Конвенцию о правах ребенка» , т.е. это ювенальная юстиция в чистом виде. Кстати, к настоящему времени право ребенка на смерть (детскую эвтаназию) на западе уже отстояли.

Из биографии Януша Корчака

Дед Корчака, врач Хирш Гольдшмидт, сотрудничал в газете «Ха-Маггид» («Проповедник» — еженедельная газета на иврите ).

В 1889 году у отца Генрика обнаружилась душевная болезнь, и свою жизнь он закончил спустя 7 лет в сумасшедшем доме. Януш Корчак выбрал карьеру врача. Осознав, как велик для него риск плохой наследственности, он навсегда отказался от мысли иметь детей.

Из книги Бетти Лифтон «Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака»:
«В романе [«Дитя гостиной»] заключены все стороны жизни самого автора: его стесненное детство, страх перед самоубийством и сумасшествием, стремление уклониться от секса, решимость стать реформатором общества, преданность детям».

Исследователи творчества Януша Корчака утверждают, что он имел склонность к гомосексуализму . В «Исповеди бабочки», имеющей автобиографический характер, он писал о своих чувствах к ровеснику Сташу:

«Да, это любовь. Держать его руки доставляет мне удовольствие, а он это знает и чувствует. Когда мы останавливаемся, обнимаю его, и мы говорим - ни о чем. Это не дружба, но такая любовь, которая бывает только у девочек […]. Видимо, любовь к такому же полу встречается не только у девочек».

Корчак стал педиатром в разгар детского туберкулеза. Причины высокой заболеваемости он увидел в высокой рождаемости. В 1930-х годах предложил законопроект по принудительной стерилизации всех бедняков и душевнобольных в Польше. В «Сенате безумцев» Корчак писал:

«Я утверждаю, что без евгеники мы все увязнем в болоте, и уже не будет спасения. И уже раз и навсегда. Рождает каждый, кто хочет и сколько хочет. Рождает и подкидывает нам всё новых и новых людей равнодушная злая воля. На ларёк с газированной водой требуется патент. Удостоверение личности, соответствующие квалификации, основной капитал, контроль. Требуется сдать экзамены на парикмахера, трубочиста, сапожника, пирожника, садовника, сановника. А тут шут гороховый, первый от конца, последний из последних, становясь отцом, вступает в бессмертие - созидает будущее!»

Эта идея Януша Корчака, а именно «лицензия на родительство» , — уже воплощается в жизнь — она вошла в Форсайт-проект «Детство 2030» .

Янушк корчак увлекался теософией — духовным течением, многое взявшим из религий Востока, а также египетских верований и неоплатонических доктрин. Его приверженцы верили в возможность внутреннего изменения человечества, чему должны были способствовать групповые медитации и духовные практики (в Православии это называют колдовством и бесовщиной).

Какую религию исповедовал Януш Корчак?

Судите сами. В 1899 г. он был гостем 2-го Сионистского конгресса . С 1920-х годов принадлежал к масонской ложе «Заря моря» Международной Федерации «Le Droit Humain».

Януш Корчак дважды побывал в Израиле (вернее, тогда это была еще подмандатная Палестина): в 1934 году провел там 3 недели, а в 1936 году — 1.5 месяца. Работал как рядовой кибуцник в кибуце «Эйн Харод».

(В подмандатной Палестине коммуны-кибуцы были важнейшими форпостами колонизаторов. Кибуцы создавались в спорных районах Палестины, чтобы «застолбить» территорию за еврейскими колонистами. Кибуцы давали жилье и кров новым эмигрантам, только сходившим с палубы корабля. Также кибуцы поставляли первоклассный человеческий материал для армии. Армия была нужна для «очистки» этих земель от коренных жителей - палестинцев. Впрочем, она нужна им для этих целей и в настоящее время).

В 1937 году Януш Корчак снова собирался в Эрец Исраэль: «Я должен приехать в мае в Иерусалим, я должен изучить язык, продержусь на студенческих харчах, а там — поеду в любое место, куда позовут, и буду делать то, что потребуют… Не поздно ли?.. Я хочу уже сегодня сидеть в маленькой темной комнате с Торой, учебником, словарем иврита ».

О его религиозности и идентичности свидетельствует одна из последних записей: в немецкой анкете за сентябрь 1940 года в графе «вероисповедание» Корчак написал «Моисеево» .

Неожиданное

Информацию о Януше Корчаке мы собирали по крупицам со всего интернета. И когда мозаика сложилась, картинка оказалась совершенно неожиданной для нас с кумой.

Из книги Бетти Джин Лифтон «Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака»:

«Одно дело было писать о том, как любить ребенка, и совсем другое — не иметь ребенка, чтобы любить его. Когда в феврале 1917 года полевой госпиталь задержался на неопределенный срок в Галиции под Тернополем, Корчак был особенно уязвим. Прошло почти три года с тех пор, как он оставил своих сирот в Варшаве.
Едва ему выпало несколько свободных часов, Корчак отправился в приют для бездомных детей , организованный в Тернополе муниципальными властями. То, что он там увидел, его ошеломило. Это было не спасительное убежище, а «помойка , куда детей вышвыривали, как отбросы войны, как отходы дизентерии, тифа, холеры, которые унесли их родителей, а точнее — матерей, пока их отцы сражались за лучший мир».

Януш Корчак взял под свою опеку беспризорника Стефана Загородника.

«Его теплое чувство к Стефану (и ко всем шалунам, которых он особенно отличал в приюте) может показаться читателям фрейдистской ориентации столь же подозрительными, как отношение Льюиса Кэрролла к Алисе Лиддел или Джеймса Барри к мальчикам Ллевелин-Дэвисам, вдохновившим его на создание Питера Пэна. Интимность жизни со Стефаном в тесной квартире , возможно, напомнила Корчаку собственное детство — на что указывают некоторые его размышления, — или же пробудила отцовскую потребность в ребенке, которого он поклялся не иметь, или обнажила реальную тягу к мальчикам , которую он подавлял в себе всю жизнь. А возможно, включала элементы всех трех предположений. Как бы то ни было, он вспоминал их общение как педагогический эксперимент . «Утомленный воспитатель группы имеет право , если не сказать — должен, использовать в своей работе такой вот «севооборот».

Он завершил эту заметку коротким сообщением: «Я провел с ним только две недели. Я заболел, и мне пришлось уехать, но мальчик еще некоторое время оставался там. Потом на фронтах началось движение, и мой ординарец вернул его в казенный приют ».

Иными словами, мальчика вернули в ту самую помойку, откуда его взяли. Довольно жестокий эксперимент над ребенком, вы не находите?

Эта любовь к детям, которая так измучила одинокого холостяка Януша Корчака, что он в срочном порядке отправился в дом сирот, чтобы взять опеку над круглым сиротой, натолкнула нас с кумой на определенную мысль. Мы попытались найти что-нибудь на эту тему, вбивая в поиск запрос «Януш Корчак педофил», но это ни к чему не привело. Запрос, заданный по-английски, также не дал результата. А вот по-польски вышло на удивление много сайтов. Браузер услужливо перевел нам статью с польского на русский, и вот что получилось:

«Ада Познаньская-Хагари, которая столкнулась с Янушем Корчаком в 30-е годы в «Доме Сирот», говорила:

«Самого себя, без ограничений, в полном объеме отдал ребенку. Ночью брал к себе в постель детей , страдающих или имеющих беспокойные сны. Объяснял это тем, что в его постели, в контакте с ним легче уснут».

Сам он описал похожие события в любви уже в работе „Как любить ребенка. Интернат. Летние лагеря”:

«Помню, как, весь дрожа, в приступе безнадежного отчаяния, вошел ко мне мальчик, перепуганный сном о мертвецах. Я взял его к себе в постель. Он рассказал сон, рассказал о покойных родителях и о своем пребывании после их смерти у дяди. Мальчик говорил задушевным шепотом, может быть, желая вознаградить за прерванный отдых, а может, из страха, что я усну раньше, чем от него отступятся злые видения…»

Такое поведение было для Януша Корчака «нормальным проявлением здорового эротического чувства» и не было в тогдашних реалиях педагогических явлений исключительным. Убеждение, что физическая близость воспитателя и ученика может иметь терапевтическое значение или играть положительную роль в воспитательном процессе, мы находим в писаниях и действиях некоторых современных ему педагогов, хотя необходимо подчеркнуть, что оно было чем-то обычным, и, одновременно, вызывало споры.

Современный Корчаку немецкий педагог Густав Адольф Винекен (1875-1964), основатель «Свободной школьной общины», писал, что воспитанник «должен чувствовать себя окруженным, окрыленным любовью своего любимого воспитателя так, чтобы в его душе не осталось ни одного воспоминания о прежнем отношении, когда молодой человек был объектом и материалом в руках воспитателя». Контакт телесный, объятия, поцелуи и ласки были для Винекена практическими способами реализации его концепции.

Сам Густав Адольф Винекен защищал применяемые методы следующими словами: «Возможно, что кто-то, кто никогда не любил страстной любовью благородного мальчика, не может ощутить этого счастья, ”которое сердца греков делало открытыми”».

Стоит сопоставить это с постулатом Корчака: «воспитатель, который не сковывает, а освобождает, не подавляет, а возносит, не комкает, а формирует, не диктует, а учит, не требует, а спрашивает, переживет с ребенком много вдохновляющих минут…»
Можно сказать, что и Густав Адольф Винекен, и Януш Корчак по-своему реализовали древний греческий идеал воспитания, о котором историк и философ Ксенофонт (ок. 430-355 до н. э.) писал в «Лакедемонской политии» следующим образом:
”Ликург […] считал за лучшее воспитание, если кто-либо, будучи таким, каким должен быть настоящий мужчина, в восхищении перед душой мальчика старается сделать из него безупречного друга и желает быть ему супругом, то такие отношения одобряются. Если же самоочевидно, что место душевной привязанности занимает стремление к обладанию телом, то такие отношения грязны и ужасны” ».

После такого уже совсем иначе воспринимаются невинные на первый взгляд факты из его биографии:

«В больнице, где он работал после окончания университета, его услугами пользовались богатые и влиятельные люди Варшавы. Он постепенно становился известным врачом. Было непонятно, почему он столько времени проводил с беспризорными мальчиками. За ним установилась полицейская слежка, и вскоре ему пришлось покинуть Польшу».

«И в течение многих лет «Дом Сирот» на Крахмальной улице является не только главным делом его жизни, но и постоянным местом обитания. В комнате под чердаком он отдыхает, пишет свои повести и статьи, спит. Дети получили право на свободный доступ в мансарду к Корчаку. Он договорился с ними обо всем. Разрешил им играть, даже разговаривать вполголоса, только иногда просил соблюдать абсолютную тишину, а сам в это время внимательно следил за ними».

«Раз в неделю производилось купание детей. Можно сказать даже - обряд купания. Корчак нередко сам принимал участие в этом обряде. Он мыл самых маленьких детей и учил этому воспитателей».

В 1940 году Януш Корчак вместе с воспитанниками «Дома сирот» был перемещён в Варшавское гетто. Воспитанники Корчака изучали иврит и основы иудаизма . За несколько недель до Песаха (еврейский праздник) в 1942 году Корчак провёл тайную церемонию на еврейском кладбище : держа Пятикнижие в руках, взял с детей клятву быть хорошими евреями и честными людьми.

Для тех, кто в курсе, что значит быть «хорошим евреем» , эти слова звучат зловеще. Но зачем он взял эту клятву на кладбище?! Из того, что мы знаем о еврействе, на память приходит только книга Владимира Даля «Записка о ритуальных убийствах» . Слышали про словарь Владимира Даля? Вот он и есть автор этого скандального исследования. Мы с кумой полагаем, что Янушу Корчаку, как врачу, не составляло труда раздобыть немного крови христианского ребенка.

Кстати, работы Корчака оказали значительное влияние на известного советского педагога В. А. Сухомлинского. Из Википедии мы узнали, что Сухомлинский «создал оригинальную педагогическую систему, основывающуюся на принципах гуманизма , на признании личности ребёнка высшей ценностью, на которую должны быть ориентированы процессы воспитания и образования». Так что теперь при заявлениях «так сказал великий Сухомлинский» вы уже будете знать, что это за фрукт.

Но вернемся к Корчаку. Он отказывался от предложений Сопротивления бежать из гетто для личного спасения. Но вместе с личным спасением подпольщики неоднократно предлагали ему вывести из гетто детей, чтобы спрятать их среди поляков. Но каждый раз получали отказ. В воспоминаниях бойца польского Сопротивления Казимежа Дебницкого приводятся такие слова Януша Корчака в ответ на предложение выйти из гетто вместе с детьми:

«Выйти не могу. Останемся тут. Я — воспитатель, заботящийся, чтобы в детях были чувства, сердечность, чтобы они не свернули на плохую дорожку, а это так легко может случиться; чтобы воспитательный процесс , говоря сухо, как в профессорском докладе — двигался дальше. <…> Это будущее там тоже ненадёжное, зато при детях меня точно не будет и точно я не смогу заботиться и влиять на них. Ну, я подсчитываю. И выходит отрицательный результат. Так я на это смотрю сегодня…»

У детей, остававшихся в гетто, не было никаких шансов выжить. Януш Корчак обрек 200 детей на гибель. Неужели только потому, что считал себя великим педагогом и решил, что для этих детей лучше смерть, чем воспитатели, не столь гениальные как он? Ответ мы нашли в книге «Кицур шулхан арух».

«Кицур шулхан арух», 1994, Иерусалим, том II, стр.360

«Кицур шульхан арух», 2012, Москва, стр.165

Поляки исповедуют христианскую религию (католицизм).

«Кицур шулхан арух», 1994, Иерусалим, том II, стр.548

Из почти 200 воспитанников Януша Корчака от гибели в Треблинке спаслись лишь несколько подростков.

Адель Зильбершац 14-летней девочкой попала в поезд смерти. 6 августа 1942 года она подняла восстание против Корчака и не подчинилась его решению спокойно ехать навстречу гибели. Хрупкая Адель выломала несколько вагонных досок («до сих пор не понимаю, откуда силы взялись, мы же все были голодны и истощены») и выпрыгнула на ходу.

«Ты паршивая девчонка, из-за тебя дети испугались, ты отравила страхом последние часы их жизни», - прошипел Корчак вслед Адели».

Право на смерть остальных детей Янушу Корчаку удалось отстоять. Благодаря мощной пропаганде, мы все уже знаем, что сам он тоже погиб в газовой камере вместе с детьми.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ: http://2kumushki.ru/yanush_korchak_gigant_mysli_i_otec_uvenalnoy_usticii.php/