Славой Жижек "Если бог есть, то все позволено" - журнал vienigi. Если Бога нет — то все можно

Все позволено

Все позволено

Если попросить назвать самую известную цитату из Достоевского, то первой, вероятно, будет «Красота спасет мир» (хотя мало кто может ясно сказать, что это, собственно, означает), а второй — «ЕСЛИ БОГА НЕТ, ТО ВСЕ ПОЗВОЛЕНО».

Правда, у Достоевского именно такого изречения нет. Это «сводная» цитата, возникшая из двух фрагментов романа «Братья Карамазовы» (1879—1880). Первый — мысль Ивана Карамазова в пересказе одного из персонажей романа, Ракитина: «Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, все позволено». Второй — слова Дмитрия Карамазова: «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это стало быть теперь все позволено, все можно делать?» «У Ивана Бога нет. (...) Я ему говорю: стало быть, все позволено, коли так?»

Мысль эта проведена через весь огромный роман с высокой степенью художественной убедительности, а потому обычно связывается с именем Достоевского. Однако сама по себе она Достоевскому не принадлежит и, можно сказать, стара почти так же, как христианство.

Почти то же самое — и почти теми же словами — говорил уже латинский богослов III—IV вв. Лактанций: «Как скоро люди уверятся, что Бог мало о них печется и что по смерти они обратятся в ничто, то они предаются совершенно необузданности своих страстей, (...) думая, что им все позволено». Трактат Лактанция «Божественные установления», в котором содержатся эти слова, вышел в русском переводе в 1848 г. Насколько этот перевод был известен, остается вопросом. Но изданные в 1670 г. «Мысли» Блеза Паскаля были известны очень хорошо, а там утверждалось: «Человеческая нравственность целиком зависит от решения вопроса, бессмертна душа или нет».

Почти одновременно с «Братьями Карамазовыми» вышла знаменитая книга Ницше «Так говорил Заратустра» (1883) с ее «переоценкой всех ценностей». Здесь тень Заратустры восклицает: «“Нет истины, все позволено” — так убеждала я себя. (...) Ах, куда девалось все доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой некогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи!»

В следующей книге Ницше («К генеалогии морали», 1884) изречение «Ничего истинного, все позволено» приведено как тайный девиз средневекового мусульманского ордена ассасинов, практиковавшего, среди прочего, индивидуальный террор как средство политической и религиозной борьбы.

В XX веке формула «Все позволено» шагнула из философии и литературы в политику. 8 августа 1918 г. в Киеве вышел первый номер газеты «Красный Меч» — орган Политотдела Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии. «У нас, — заявляли чекисты, — новая мораль, наша гуманность абсолютна, ибо в основе ее славные идеалы разрушения всякого насилия и гнета. Нам все позволено, ибо мы первые в мире подняли меч не ради закрепощения и подавления, но во имя всеобщей свободы и освобождения от рабства».

Вернемся, однако, к Достоевскому. Легко заметить, что для него, так же как для Лактанция и Паскаля, формула «Все позволено» связана не просто с неверием в Бога, но прежде всего с неверием в бессмертие души. Современник Паскаля, великий еретик Бенедикт Спиноза решительно отрицал эту связь: «Мы с полным правом можем считать большой нелепостью то, что говорят многие богословы, которых считают великими, а именно: если бы из любви к Богу не вытекала вечная жизнь, то каждый стал бы искать своего собственного счастья — как будто можно найти нечто лучше Бога. Это такая же нелепость, как если бы рыба сказала (хотя для нее вне воды нет жизни): если за этой жизнью в воде для меня не последует вечной жизни, то я желаю выйти из воды на землю». Эти слова взяты из «Краткого трактата о Боге, человеке и его счастье», написанного в 1660 г. и опубликованного полностью лишь два века спустя.

Не позднее 1940-х гг. появилось изречение «ЕСЛИ БОГ ЕСТЬ, ВСЕ ПОЗВОЛЕНО», «опрокидывающее» формулу Ивана Карамазова. А в 1974 г. вышел в свет роман итальянского писателя Леонардо Шаша «Любой ценой», один из героев которого замечает: «Говорят: “Бог не существует, следовательно, все дозволено”. Никто никогда не пытался совершить маленькую, простую, банальную операцию: видоизменить эти великие слова: “Бог существует, следовательно, все дозволено”. Никто, повторяю, кроме самого Христа. И вот что такое христианство в глубокой своей сущности: все дозволено. Преступление, боль, смерть, — вы думаете, они были бы возможны, если бы не было Бога?».

Остается процитировать апостола Павла:

«Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1-е послание коринфянам, 6:12).

Константин Душенко.

Довольно часто от православных христиан можно услышать мысль, де Достоевский еще сказал, что если Бога нет, значит все можно. Поэтому если человек атеист, то он явно подлец и способен на всякие там гадости. Но копнем глубже в эту простую цитату и немножко ее разберем. Во-первых ее происхождение, а во-вторых осмысленность этой фразы.

В истории с писателями часто бывает, что слова их персонажей приписывают им. Достоевскому, к примеру, приписывают «Красота спасет мир». А сказал эту фразу князь Мышкин. С тем же успехом можно взять мысли каких-нибудь подлецов из романа Достоевского, Ставрогина например, и также приписать Фёдору Михайловичу. Что, конечно, будет не верно. Но с мыслью о Боге и вседозволенности история еще интереснее. Такой цитаты – прямой – у Достоевского и вовсе нет. Она дважды упоминается в романе «Братья Карамазовы» - Дмитрий практически точно озвучивает ее: «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это стало быть теперь все позволено, все можно делать?». И здесь, что довольно принципиально для самого Достоевского – упоминается именно душа. И бессмертие души.

А вообще – именно в таком виде, в каком ее цитируют батюшки с амвона, эту мысль озвучил Жан Поль Сартр. В своей работе «Экзистенционализм – это гуманизм» Сартр выдает следующую мысль: «Достоевский как-то писал, что «если Бога нет, то всё дозволено». Это – исходный пункт экзистенционализма». Удивительно, но именно атеист сумел разглядеть в этой мысли ту глубину, о которой не задумываются христиане. Сартр размышляет так: да, если Бога нет то человеку все дозволено. Но в этом-то и дело что Бога нет. И вот есть один человек, один-одинешенек, при этом ему все дозволено. И эту дилемму теперь ему придется решать. Как жить дальше. Без Бога и с этой самой вседозволенностью.

Мысль вполне себе интересная. Действительно, исходя из этой цитаты атеист несет на себе гору ответственности за свои поступки, а верующий, при этом ни за что и не отвечает. Бог есть, мне вот это нельзя и вот это тоже. Значит можно спать спокойно. Но беда-то в том, что подобное отношение совершенно чуждо христианству. Она целиком и полностью противоречит мысли апостола Павла: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1-е послание коринфянам, 6:12).

Это не атеисту, это христианину все позволительно. Тут выходит что либо апостол Павел уверен в отсутствии Бога, а ему при этом все дозволено, либо эта мысль полностью противоречит апостолу Павлу, а значит и христианской мысли в целом.

Так что если вдруг услышите эту глубочайшую мысль, приписываемую Достоевскому от верующего, знайте, она вполне может быть использована против него. Эту цитату можно а) перевернуть и перевести в пользу атеизма, следуя логике Сартра («Да, так и есть. Бога нет, мне все дозволено. И как теперь с этим жить?»), а можно опровергнуть, приведя цитату апостолу Павлу (стоп-стоп-стоп, а разве не верующему «все дозволено, но не все полезно»?). Удачной игры.

Очень часто вспоминают фразу Достоевского, что если бога нет, то всё дозволено. Я сейчас решил посмотреть , что же говорил Достоевский.

- Вообще эту тему я опять прошу позволения оставить, - повторил Петр Александрович, - а вместо того я вам расскажу, господа, другой анекдот о самом Иване Федоровиче, интереснейший и характернейший. Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу в дамском обществе, он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество - не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие. Иван Федорович прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия . Но и этого мало: он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении. По такому парадоксу можете заключить, господа, и о всем остальном, что изволит провозглашать и что намерен еще может быть провозгласить наш милый эксцентрик и парадоксалист Иван Федорович.
- Позвольте, - неожиданно крикнул вдруг Дмитрий Федорович, - чтобы не ослышаться: "Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника!" Так или не так?
- Точно так, - сказал отец Паисий.
- Запомню.
Произнеся это, Дмитрий Федорович так же внезапно умолк, как внезапно влетел в разговор. Все посмотрели на него с любопытством.
- Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? - спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
- Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
- Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
- Почему несчастен? - улыбнулся Иван Федорович.
- Потому что по всей вероятности не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
- Может быть вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил... - вдруг странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.

http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0100.shtml

Давайте сосредоточимся на том, что акцент тут не столько на существовании бога как законодателя, сколько на бессмертии. Но ниже Достоевский опровергает тезис Ивана Фёдоровича. Фактически он говорит, что человек рассуждающий таким образом скорее всего духовно слеп. Он не способен любить, а рассуждения оказываются своего рода костылями. Вот и думайте, в чью же пользу говорил Достоевский: атеистов или христиан. И зрелы ли те христиане, отстаивающие лозунг о дозволенном.

». Представляет собой краткое изложение взглядов Ивана Карамазова . Точной цитатой не является и как единая фраза в указанном романе отсутствует.

Фразу (и различные её варианты) относят к числу цитат из Достоевского . Её даже признают (например, философ И. Б. Чубайс) самой известной из них или же (например, культуролог и историк К. В. Душенко) второй по известности . Мы находим её на страницах энциклопедии по искусству кино и словарей по философии , она используется философами , писателями , священниками , звучит по радио , присутствует в мемуарах Керенского . Жан-Поль Сартр в своей лекции «Экзистенциализм - это гуманизм» берёт её за исходный пункт философии экзистенциализма .

Обычно (хотя и не всегда) её связывают с романом Достоевского «Братья Карамазовы », и неспроста: «» . Однако выражение «Если Бога нет, всё позволено» как единая фраза в указанном романе отсутствует. Нет её и в других произведениях Достоевского .

Мысль эта проведена через весь огромный роман с высокой степенью художественной убедительности

Тезис Достоевского приводится в нескольких вариантах (см. врезку). Ни один из них не является точной цитатой из Достоевского. Курсивом выделен тот вариант, который связан с именем Сартра (см. ниже.)

Тезис Достоевского можно как принимать, так и не принимать (см. ниже). В случае принятия тезиса он допускает как религиозную, так и атеистическую интерпретацию.

Анализируя тезис Достоевского, писатель Виктор Ерофеев , по сути, приводит одно из доказательств бытия Божия :

В самом деле, если мы согласны с тем тезисом, что если Бога нет, всё позволено , а также убеждены или приходим к убеждению, что не всё позволено , то мы должны бы согласиться с тем, что Бог есть .

В отличие от Ерофеева философ Жан-Поль Сартр не оспаривает тезис, а берет за исходную точку экзистенциализма :

Достоевский как-то писал, что «если Бога нет, то всё дозволено». Это - исходный пункт экзистенциализма.

Будучи представителем атеистического экзистенциализма, он приходит к тому, что, как отмечает философ Фредерик Коплстон ,

Тезис Достоевского можно рассматривать как «сводную» цитату, как бы полученную при помощи «ножниц и клея» из нескольких разных . Но даже одной цитаты достаточно, чтобы тем же способом получить фразу «Без Бога <…> всё позволено » .

Другое возможное объяснение происхождения фразы лежит на поверхности: она в готовом виде содержится у Сартра (см. выше).

В любом случае тезис «Если Бога нет, всё позволено» представляет собой краткую, но достаточно точную формулировку взглядов Ивана Карамазова . Эти взгляды он первоначально высказывает во время какого-то спора, который в романе не описан. Затем свидетель спора (Петр Александрович Миусов) в келье старца Зосимы так пересказывает эти взгляды :

– Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец Ивана Федоровича.

– Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе .

Выслушав рассказчика, Иван Карамазов не только не опровергает его, но и, отвечая на вопрос старца Зосимы, вполне подтверждает сказанное Миусовым: если нет бессмертия, позволено всё. Такого рода убеждение становится для Ивана источником крайнего несчастья (см. врезку).

Трактат Лактанция «Божественные установления», в котором содержатся эти слова, вышел в русском переводе в 1848 г. Насколько этот перевод был известен, остается вопросом. Но изданные в 1670 г. «Мысли » Блеза Паскаля были известны очень хорошо, а там утверждалось: «Человеческая нравственность целиком зависит от решения вопроса, бессмертна душа или нет» .

Константин Душенко указывает , что мысль Достоевского «стара почти так же, как христианство », и приводит следующую цитату латинского богослова III-IV веков Лактанция :

На тезис Достоевского психоаналитик Жак Лакан ответил следующим тезисом: «Если бог есть, то всё позволено». Философ Славой Жижек использует эту фразу в качестве названия своей статьи .

Я представляю себе, мой милый, что бой уже кончился и борьба улеглась. <…> И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. <…> Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга.

Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить её; и весь великий избыток прежней любви к Тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку.

У самого Достоевского в романе «Подросток » устами Версилова высказывается идея, противоположная по смыслу (см. врезку), которую философ Николай Бердяев именует «гeниaльнoй пo cилe пpoзpeния» фантастической утопией, картиной бeзбoжнoй любви «нe oт Смыcлa бытия, a oт бeccмыcлицы бытия», - любви, по сути своей противоположной христианской :

…люди пpилeпляютcя дpyг к дpyгy и любят дpyг дpyгa, пoтoмy чтo иcчeзлa вeликaя идeя Бoгa и бeccмepтия. <…> Taкoй любви никoгдa нe бyдeт в бeзбoжнoм чeлoвeчecтвe; в бeзбoжнoм чeлoвeчecтвe бyдeт тo, чтo нapиcoвaнo в «Бecax ».

Хотя фразу «Если бога нет, то все позволено» обычно приписывают Достоевскому (одним из первых на нее сослался Сартр в работе «Бытие и ничто»), он вообще-то никогда этого говорил.

Наиболее приближенными к этому злосчастному афоризму являются слова Дмитрия в романе «Братья Карамазовы», передающие слова Алеши, сказанные в споре с Ракитиным: «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?»

Сам факт столь долгой живучести этой фразы, несмотря на всю некорректность цитирования, свидетельствует о том, что она задевает некий нерв нашей идеологической доктрины. И неудивительно, что консерваторы так любят выкапывать ее, как только разгорается очередной скандал, связанный с представителями нашей элиты, склонной к атеистическому гедонизму.

Эту фразу обычно вспоминают, как только речь заходит о жертвах ГУЛАГа, о зоофилии или однополых браках. Вот, дескать, чем заканчиваются все попытки отрицать трансцендентную власть, которая только и является абсолютным ограничителем всех человеческих стремлений.

Развивая далее свою мысль, они приходят к выводу о том, что без подобных трансцендентных ограничений ничто не сможет уберечь нас от безжалостной эксплуатации своих ближних и от использования их лишь в качестве орудия для извлечения наживы и получения удовольствия. Ничто, якобы, не удержит нас от порабощения, унижения и массового убийства. Между нами и этим моральным вакуумом - отсутствием трансцендентного ограничения, отныне будет стоять лишь самоограничение и произвольно заключаемые «пакты между волками», служащие интересам выживания и временного благополучия тех же «волков». Но и эти «пакты» могут быть нарушены в любой момент.

Только так ли все обстоит на самом деле? Как известно, Лакан утверждал, что практика психоанализа инвертирует данную фразу из романа Достоевского: «Если бога нет, то все запрещено ». Такая инверсия, конечно, противоречит общепринятой морали и поэтому одна словенская левая газета, например, сгладила это утверждение Лакана, подав его следующим образом: «Даже если бога нет, то не все позволено» - а это уже благопристойная вульгарность, превращающая провокационную инверсию Лакана в умеренное заявление: дескать, даже мы, атеисты-безбожники, уважаем некоторые этические ограничения.

Тем не менее, насколько бы ни казалась парадоксальной инверсия Лакана, даже беглый взгляд на наше общее состояние морали подтверждает, что она более подходит для объяснения гедонизма либеральных атеистов: они посвящают свою жизнь погоне за удовольствиями, но поскольку над ними отныне не довлеет внешняя власть, которая могла бы гарантированно предоставить им личное пространство, где можно предаваться удовольствиям, они попадают в густую сеть самоограничений («политкорректных» норм).

Они словно бы несут ответственность перед суперэго, которое действует гораздо более сурово, чем традиционная мораль. Ими овладевает мысль о том, что в погоне за наслаждениями, есть вероятность нарушить пространство других - и, следовательно, они регулируют свое поведение, принимая различные детализированные предписания о том, как себя вести, чтобы не навредить другим. При этом, они принимают не менее сложный режим правил «заботы о себе» (фитнес, здоровая пища, духовная релаксация и так далее).

В наше время ничто настолько не зарегулировано, ничто настолько не подавляет человека, как обычный гедонизм.

Но есть и другой аспект, неразрывно связанный с первым: именно те, кто напрямую апеллируют к «богу», обычно воспринимают сами себя в качестве инструмента свершения его воли. Следовательно - им все позволено. Это в первую очередь относится к так называемым фундаменталистам, практикующим извращенную версию того, что Кьеркегор называл религиозным упразднением этического.

Итак, почему же в наше время происходит такой подъем религиозного (или этнического) насилия? Именно потому, что мы живем в эпоху, которая сама себя считает пост-идеологической. Поскольку великими общественными деяниями отныне нельзя обосновать массовое применение насилия (иными словами, поскольку господствующая идеология призывает нас наслаждаться жизнью и реализовывать самих себя), большинству людей уже практически невозможно преодолеть отвращение к убийству других людей.

Большинство людей в наше время стихийно моральны: сама мысль о пытках и убийствах уже оказывает на них травматическое воздействие. Следовательно, для того чтобы все же заставить их поступать таким образом, необходимо какое-нибудь «священное дело - нечто, заставляющее обывателя воспринимать убийство в качестве тривиального явления.

И принадлежность обывателя к определенной религиозной или этнической группе идеально подходит для этой цели. Конечно, бывают отдельные патологические случаи, когда и атеисты способны совершать массовые убийства лишь из удовольствия и ради удовольствия - но они, все-таки, являются редким исключением. Большинству людей все же необходимо какое-то обезболивающее средство, притупляющее чувствительность к страданиям другого. А для этого необходимо какое-нибудь «священное дело» - без него мы будем ощущать всю тяжесть своих поступков, и при этом не будет никакого Абсолюта, на который можно было бы свалить всю ответственность за собственные поступки.

Религиозные идеологи часто утверждают (не важно, правда это или нет), что религия заставляет плохих людей совершать добрые дела. Но опыт нашего времени говорит как раз о том, что следует скорее принять утверждение Стивена Вайнберга (американский физик, лауреат Нобелевской премии, атеист - прим. перев.):

«Без религии хорошие люди будут делать добро, и плохие люди будут делать зло. Но чтобы заставить хорошего человека делать зло — для этого необходима религия».

Не менее важным является то, как этот принцип проявляется, когда речь заходит о так называемых «человеческих слабостях». Отдельные случаи проявления безбожниками-гедонистами крайних форм сексуальности сразу же возвышают их до уровня общего явления, делая из них символы, презентующие развращенность всех безбожников. В то же время, любые вопросы о связи между ярко выраженным феноменом клерикальной педофилии и институтом церкви сразу же отвергаются, как антирелигиозная клевета. Прекрасно известно, как католическая церковь защищала педофилов в своих рядах - что лишь еще раз подтверждает: если бог существует, тогда все дозволено. Что наиболее отвратительно в подобной практике защиты педофилов церковью? То, что этим занимаются отнюдь не гедонисты, которым, якобы, все позволено - а именно тот институт, который позиционирует себя в качестве охранителя общественной морали.

Что же тогда насчет сталинских массовых убийств? Что насчет юридически не обоснованной ликвидации миллионов людей? Нетрудно заметить, что все эти преступления оправдывались собственным эрзац-богом или «неудачным божеством», говоря словами Игнацио Силоне - разочаровавшегося коммуниста, сказавшего по этому поводу: «у них был свой бог, поэтому им было все позволено».

Иными словами, здесь действовала та же логика, что и при практике насилия, совершаемого религиозными группами. Коммунисты-сталинисты отнюдь не считали себя гедонистами-индивидуалистами, наслаждающимися свободой действий. Они скорее считали себя инструментом исторического прогресса, неизбежно толкающего человечество вперед - к «высшей» стадии коммунизма. И именно это оправдание с отсылкой на собственный Абсолют (и на свои привилегии во взаимоотношениях с ним), позволяло им делать, что хочется.

Сталинизм (а фашизм в еще большей степени) вносит в эту логику дополнительное искажение: с целью оправдания практики безжалостного насилия и злоупотребления властью сталинисты не только возвеличивают собственную роль, считая себя инструментом Абсолюта, но и демонизируют оппонентов, изображая их в качестве некоего воплощения загнивания и упадничества.

В свою очередь, нацисты немедленно возвеличивали каждый отдельный случай развращенности до уровня некоего символа еврейского вырождения, подтверждая для себя тем самым взаимосвязанность таких явлений, как антимилитаризм, финансовые спекуляции, модернизм в культуре, сексуальная свобода и т.д. - поскольку все это воспринималось ими в качестве производных самой сущности еврейства и результатом действий некой невидимой организации, тайно контролирующей все общество.

Подобная демонизация имела четко выраженную стратегическую функцию: она оправдывала вседозволенность нацистов. Так как в борьбе со столь мощным врагом все дозволено - раз уж мы живем при перманентном чрезвычайном положении.

Что не менее важно, есть определенная ирония в том, что те, кто сожалеет об утрате трансцендентных ограничений, представляют себя в качестве христиан. Хотя страстное желание неких новых трансцендентных/внешних ограничителей - то есть, стремление к тому, чтобы некий божественный агент извне наложил некие ограничения - это, по сути своей, не христианское желание. Христианский бог - это не бог трансцендентных ограничений, а бог любви. Бог, прежде всего, есть любовь. Он присутствует лишь тогда, когда между его последователями есть любовь.

Поэтому не удивительно, что фразу Лакана - «если бог есть, то все позволено» - открыто принимают многие христиане, для которых она является следствием христианского учения о преодолении запретительного закона с помощью любви. Ведь если вы пребываете в божественной любви, то вам уже не нужны никакие запреты - вы можете делать все, что пожелаете. Если вы действительно пребываете в божественной любви, то вы просто не пожелаете совершить ничего дурного.

Формула «фундаменталистского» религиозного упразднения этического была предложена еще Августином Блаженным: «Люби бога и поступай, как тебе нравится» (или в иной версии: «Люби - и делай, что хочешь» - что, с точки зрения христианства., фактически одно и то же, поскольку бог - есть любовь). Суть здесь в следующем: если ты действительно любишь бога, то ты будешь желать того, чего и он желает. Все, что угодно ему - угодно, стало быть, и тебе; а что ему неугодно, то является несчастьем и для тебя. Следовательно, ты не можешь просто «делать, что хочешь» - твоя любовь к богу (если только она подлинная) является гарантией того, что в своих желаниях ты следуешь высочайшим этическим стандартам.

Это как в анекдоте: «Моя девушка никогда не опаздывает на свидания, потому что если она вдруг опоздает, то она уже не моя девушка». Если ты любишь бога, то можешь делать все, что захочешь - так как, если ты совершишь что-либо дурное, это само по себе будет доказательством того, что на самом-то деле ты не любишь бога.

Тем не менее, двусмысленность сохраняется - ведь нет никакой гарантии (внешней по отношению к твоей вере), что бог действительно этого от тебя хочет. И в отсутствие каких-либо этических стандартов, внешних по отношению к твоей вере и любви к богу, всегда существует опасность того, что ты используешь свою любовь к богу в качестве легитимизации самых страшных своих действий.

Более того, Достоевский развивает свою мысль, и утверждение: «если бога нет, то все позволено» становится в контексте не просто предостережением против неограниченной свободы. В данном случае он не взывает к богу, как к силе, способной наложить трансцендентный запрет, ограничивающий человеческую свободу. Ведь в обществе, которым управляет инквизиция, как раз ничего не дозволено. Бог используется здесь в качестве некой высшей инстанции, ограничивающей нашу свободу, а отнюдь не являющейся ее источником. Сама суть притчи о Великом Инквизиторе заключается в том, что люди забыли послание Христа. И если Христос вернется, то его сожгут на костре, посчитав смертельной угрозой общественному порядку и благополучию - поскольку он преподнес людям дар (оказавшийся нелегким бременем) свободы и ответственности.

Таким образом, смысл фразы «если бога нет, то все позволено» не столь однозначен - достаточно лишь внимательно перечитать эту часть «Братьев Карамазовых», и особенно - беседу Ивана с Алешей (часть 2, книга 5). Иван рассказывает Алеше притчу о Великом Инквизиторе. Христос возвращается на землю в испанской Севилье во времена инквизиции. После того, как он совершает чудеса, люди узнают его, начинают прославлять - но вскоре инквизиция арестовывает Христа и приговаривает к сожжению на костре. Великий Инквизитор навещает Христа в камере и говорит, что церкви он более не нужен - его пришествие лишь помешает церкви исполнить свою миссию, помешает ей осчастливить людей. Христос, по его мнению, переоценивает человеческую природу: большинство людей не умеют обращаться со свободой, которую он им преподнес. Иными словами, предоставив человеку свободу выбора, Христос тем самым изначально лишил большинство людей возможности спасения, и обрек их на страдание.

Поэтому, чтобы осчастливить людей, Инквизитор и церковь следуют за «страшным и умным духом, духом самоуничтожения и небытия», то есть - за дьяволом - ведь лишь он один в состоянии помочь положить конец человеческим страданиям и объединить человечество под знаменем церкви. Масса людей должна быть ведома избранными - теми, кто достаточно силен, чтобы выдержать бремя свободы. Лишь так все остальные люди смогут счастливо прожить свою жизнь и умереть в блаженном неведении. Ну, а те, кто достаточно силен, чтобы вынести бремя свободы, являются настоящими мучениками, которые сами себя обрекли на мучения, посвятив свою жизнь делу избавления человечества от свободы выбора.

Поэтому и Христос напрасно отверг предложение дьявола, искушавшего его предложением обратить камни в хлеб - ведь люди всегда будут идти за тем, кто поможет им набить брюхо. Христос отверг предложение дьявола со словами: «не хлебом единым жив человек», отвергнув тем самым и мудрость, гласящую: «накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!»

Христос не отвечает Инквизитору. Все это время он молчит, а затем подходит и целует Инквизитора в губы. Пораженный Инквизитор отпускает Христа, но требует от него более никогда не возвращаться… Выслушав эту историю, Алеша повторяет жест Христа: он тоже целует Ивана в губы.

Смысл данной истории не только в атаке на церковь - она говорит и о необходимости возврата к полной свободе, данной нам Христом. Сам Достоевский не дает на этот счет прямого ответа. Не следует, однако, забывать, что притчу о Великом Инквизиторе следует воспринимать в общем контексте дискуссии, частью которой она является. А начинается она с того, что Иван, рассуждая о жестокости бога, о его безразличии к людским страданиям, вспоминает строки из Книги Иова (9.22-24):

«Он губит и непорочного и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмеевается. Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?»

Контраргумент Алеши сводится к тому, что аргументация Ивана демонстрирует невозможность ответить на вопрос о страдании с помощью лишь бога-отца. Мы, дескать, не евреи и не мусульмане - у нас есть бог-сын. Таким образом, аргумент Ивана, по сути, играет на руку христианству - и вместо того, чтобы оспаривать теизм и веру как таковую, лишь подтверждает, что: Христос «может всё простить, всех и вся и за всё, потому что сам отдал неповинную кровь свою за всех и за всё». И именно в этом контексте (где речь идет о Христе, и его связи с богом-отцом) Иван рассказывает притчу о Великом Инквизиторе. И хотя напрямую это и не говорится, но можно предположить, что решением противоречия между отцом и сыном является Дух Святой - как полная эгалитарная ответственность каждого за всех вместе и каждого в отдельности.

Можно также сказать, что описание жития старца Зосимы, следующее за главой о Великом Инквизиторе, является попыткой ответа на вопрос Ивана. Зосима на смертном одре рассказывает о том, как он обрел веру во время дуэли в годы своей бунтарской юности, и решил стать монахом. Зосима учит, что люди должны прощать других, признавая собственные грехи и свою вину перед другими: ни один грех не совершается в уединении, и потому каждый отвечает за грехи ближнего.

Разве это не является у Достоевского вариантом фразы: «если бога нет, то все запрещено»? Если дар Христа заключается в том, чтобы дать нам полную свободу, то свобода эта несет и тяжкое бремя тотальной ответственности.

Перевод Дмитрия Колесника