Книга: Джон Стюарт Милль «О гражданской свободе. Джон Стюарт Милль

«– Законы создаются с одной только целью, — ответил он мне, — держать нас в узде, когда наши желания становятся неумеренными. А пока мы умеренны, в законах нет нужды».
Дж.М. Кутзее.

Перечитывать классику – всегда полезно, а нередко и приятно. Приятно постольку, поскольку статус «классического» текст завоевывает и тем более удерживает заслуженно – если далеко не всегда те тексты, которые этого достойны, его получают, то получившие данный статус имеют к тому весомые основания. И одно из них – это как раз способность быть перечитываемым, давать при каждом новом обращении существенную прибавку смыслов и, помимо прочего, дарить наслаждение движения по тексту, его продуманности куда большей, чем способен ухватить первоначальный взгляд. Его нюансы, структура, отступления и вроде бы необязательные примечания – то, что первоначально обычно проходит «мимо» нас, спешащих ухватить основной посыл, «генеральную логику» повествования – все это оказывается хорошо продуманным и вносящим иные оттенки смысла, а иногда способным обернуться и иной логикой, не противостоящей «генеральной», но лишающей ее одномерности, уводящей куда дальше, чем то, куда вроде бы «призывал» текст, если он относится к числу «призывающих».

Полезность здесь является продолжением приятности – или же заменой ее, если таковой для нас не нашлось (в конечном счете классический текст с большой вероятностью является приятным, но отнюдь не обязан быть таковым – речь о нашей близости/далекости к нему, к тому, что переживается как «удовольствие», а одним из наибольших удовольствий является, как давно известно, удовольствие мышления, к которому текст способен нас подтолкнуть, дать повод).

«О свободе» (“On Social Freedom”, 1859) Джона Стюарта Милля (1806 – 1873) – один из ключевых текстов либеральной традиции, и основные тезисы, в нем изложенные, известны всякому, имеющему хоть какой-то интерес к вопросам политическим и социальным. Ключевой тезис уже и в то время ценился за ясность и четкость формулировки, а отнюдь не за новизну:

«Единственная свобода, которая достойна этого названия, это – та свобода, при которой мы имеем возможность домогаться своего собственного блага, следуя по тому пути, который мы сами себе избираем, при том, однако, условии, что мы не лишаем своих ближних возможности достижения той же цели или не препятствуем им в их стремлении к приобретению тех же благ» (стр. 28 – 29) 1 .

Однако куда больший интерес вызывает то, что вынудило Милля обратиться к данной теме, что – при общеизвестности ключевых тезисов, в провозглашении которых он и не претендует на оригинальность, отсылая к либеральной традиции – составляет напряжение его текста. Собственно (пытаясь свести эти и подобные вопросы в один) – что побудило его написать трактат о гражданской свободе?

Новизну ситуации в своем понимании Милль фиксирует в первых страницах текста, и все последующее будет развернутым комментарием к ним. Если до недавнего прошлого, утверждает Милль, главный (если не единственный) враг свободе виделся в лице правительства и борьба за свободу оказывалась борьбой с ним – а правовой порядок был компромиссом, который достигался между сторонами, в той мере, в какой каждая сумела отстоять свои позиции, то с недавних пор оказалось, что угроза исходит не только от государства. Появился новый субъект, притязания которого вызывают не меньшие опасения, чем со стороны привычного противника. Раньше борьба шла за то, чтобы добиться доступа новых слоев к власти, расширить или изменить круг лиц, принимающих основные решения, и круг лиц, определяющих состав первых. Власть мыслилась как противостоящая народу/обществу – а свобода заключалась в том, чтобы вынудить власть следовать народным нуждам/потребностям/желаниям, и, по возможности, так изменить само устройство власти, чтобы подобное противостояние было ликвидировано или сведено к минимуму. Но после Французской революции, когда после целого ряда попыток было достигнуто приближение к тому, чтобы власть стала «народной» (и еще большее приближение к этому идеалу стало мыслиться вопросом времени), выяснилось, что «народная власть может быть направлена к угнетению известной части своих же сочленов; поэтому предупредительные меры так же точно необходимы против власти народа, как необходимы и против злоупотреблений всякой другой власти» (стр. 11).

Прежний либерализм был либерализмом «хорошего общества», фактически – тем самым требованием «третьего сословия», добивавшегося прав для себя в противостоянии с государством (которое оно же и использовало, но которое чем дальше, тем в большей степени начинало ему мешать: отстраняя от политической власти, время от времени хватаясь за остатки сословных прав, все еще сохранявших на тот момент значение «привилегий», давая обогащаться, но заставляя делиться – причем со все менее понятными основаниями к этому «дележу», т.е. все менее давая взамен, сохраняя статус «людей второго сорта», и напоминание об этом становилось все болезненнее по мере того, как у «людей первого сорта» не оставалось ничего, кроме самого статуса). «Третье сословие» словами Сийеса утверждало, что оно будет «всем», оно есть «народ», «нация», однако незамедлительно после его победы оказалось, что существует еще и «четвертое сословие» (ставшее «народом», в отличие от «третьего сословия», обретшего статус «политической нации»).

На горизонте замаячила демократия – и тенденции развития стали достаточно очевидны для внимательных наблюдателей уже с 1830-х гг. Как писал один из современников, если даже союз трона и алтаря не смог остановить противника, то цензовый парламентаризм не имел надежды удержаться – вопрос стоял лишь о темпе и катастрофичности перемен. Отсюда и центральный вопрос, заботящий Милля – и обеспечивающий ему одно из главных мест в либеральной традиции – вопрос о том, как сохраниться либерализму при демократии. Показательно, что, вообще редко кого-то цитируя и называя по именам, Милль делает исключение для Алексиса де Токвиля, причем обращаясь одновременно к двум его основным текстам – «Демократии в Америке» и «Старому режиму и революции». Прежнее единое требование свободы обнаруживает свою противоречивость, когда оказывается, что свобода большинства легко переходит в его тиранию и ключевым вопросом становится защита прав индивида перед лицом любых общих требований, защита не «большой свободы», а «малой», той, которая существует в личном измерении – то противопоставление, которое впервые было «нащупано» Бенжаменом Констаном в разграничении свободы античной и свободы современной, когда в первой свободным субъектом является «общество», «народ», «государство», а во второй речь идет о моей, частной свободе:

«Существуют пределы, за которые законное вмешательство общественного мнения в личную независимость не должно переступать, и установить эти пределы и защищать их от всякого посягательства столь же необходимо для поддержания общественного благополучия как необходима охрана общества от политического деспотизма» (стр. 12 – 13).

Милль фиксирует первые признаки становящегося «массового общества», отмечая новые угрозы, которые не умещаются в рамки прежних противостояний – и пытается найти ответы на них. Например, предпринимает попытку совместить многообразие форм обучения, которое необходимо сохранить, с потребностью во всеобщем образовании. Обнаруживая неожиданные ранее идейные сближения, проявляющиеся, например, в его интересе к Токвилю – и, в свою очередь, выражающиеся в настойчивом внимании к рассуждениям Милля со стороны Константина Леонтьева. Который сделает конспект миллевского эссе, разумеется, ничуть не разделяя его либеральных взглядов, но реагируя на то, что для классического либерализма становящаяся демократия оказывается угрозой не меньшей, чем с точки зрения разнообразных консерваторов, угрожая разнообразию (которое Милль, как и Леонтьев, находил в обществах прошлого). Фиксируя многообразие свободы, Милль тем самым пытается вернуть политической мысли утрачиваемую ею глубину – отмечая, что противостояния проходят не по поверхностным разделениям и, в результате, являясь одним из первых аналитиков и одновременно участников радикально меняющейся политической карты последней трети XIX – XX вв. Когда речь пойдет зачастую не о противостоянии порядка и свободы, а о разных свободах и о выборе между ними, который и будет определять создаваемые «порядки».

______________________

1 Здесь и далее цитаты приводятся по 2-му изданию перевода М.И. Ловцовой (1-й вышел в 1901 г.) по изданию: Милль Дж.Ст. О гражданской свободе. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012. – (серия: «Из наследия мировой философской мысли: социальная философия»).

Джон Стюарт Милль

О свободе

Предлагаемый Вашему вниманию текст статьи Джона Стюарта Милля приводится по источнику:

Милль Дж. О свободе / Пер. с англ. А. Фридмана // Наука и жизнь. - 1993. № 11. С. 10-15; № 12. С. 21-26.

В последние годы мы часто слышим и читаем утверждения о том, что нам еще предстоит построить правовое государство, что нужно научиться политической культуре, что необходимо гарантировать свободу каждому гражданину страны. И если дело обстоит так, то вряд ли отыщется для всей этой жизненно необходимой работы лучший учебник, нежели статья основателя английского позитивизма философа и экономиста Джона Стюарта Милля (1806-1873) «О свободе». Вот как определяет предмет своего труда сам автор, Дж. Милль:

«Предмет этого эссе не так называемая свобода воли, столь неудачно противопоставляемая доктрине философской необходимости, а гражданская, или социальная свобода; сущность и пределы власти, которую общество вправе осуществлять над личностью. Вопрос редко ставился и вряд ли обсуждался, но в последнее время глубоко влияет на практические противоречия века и, видимо, вскоре его признают самым существенным для будущего. Он далеко не нов, в некотором смысле разделял человечество с давних времен, но по мере прогресса цивилизованных народов проявляется по-новому и требует различного и более основательного рассмотрения».

Автор статьи глубок и честен в своих доводах, изложенных со старомодной неторопливостью и обстоятельностью. Написана она в 1859 году, когда у нас еще только шли дебаты об отмене крепостного права. Она позволит еще раз проверить, насколько продуманы и обоснованы ваши демократические убеждения, избавит от иллюзорной надежды на спасительное действие голых юридических схем, покажет тот рубеж, к которому предстоит вернуться, и вызовет грустную зависть, свидетельствующую, что не все еще нами потеряно и «за гранью страданий есть новые дни».

(Наука и жизнь. - 1993. № 11. С. 10.)

Джон Стюарт Милль

Борьба свободы с Властью - наиболее заметная черта известной нам истории, особенно в Греции, Риме и Англии. В старое время это был спор подданных и правительства. Под свободой разумелась защита от тирании правителей. Правители (кроме некоторых демократий в Греции) были поставлены в неизбежно антагонистическую позицию по. отношению к народу. Власть считалась необходимым, но и весьма опасным оружием, которое можно обратить как против внешнего врага, так и против подданных. Следовательно, нужно ограничить власть правителя над обществом, и это ограничение и есть то, что мыслится под свободой. Ее можно достичь двумя путями. Во-первых, признанием некоторых прав. Во-вторых, установлением конституционных ограничений. Однако приходит время, когда подданные уже не думают, что независимая власть правителей, противоречащая интересам людей, - закон природы. Они предпочитают рассматривать правителей как уполномоченных, которых можно отозвать. Постепенно это новое требование выборной и ограниченной во времени власти становится целью народной партии. Нужно, чтобы правители были из народа, чтобы их интересы и воля совпадали с народными. Правителю, по-настоящему подотчетному, должным образом смещаемому, можно доверить власть. Это будет власть народа, лишь сконцентрированная в форме, удобной для исполнения. Таково мнение, а вернее, чувство, обычное для теперешних либералов в Англии и, видимо, доминирующее на континенте.

Выдающийся английский философ, психолог, социолог и экономист Джон Стюарт Милль (1806–1873) исследует проблемы гражданской свободы личности. По словам самого автора, предметом работы служит «не так называемая свобода воли», а именно гражданская, или социальная, свобода, то есть «свойства и пределы той власти, силою которой общество полноправно управляет отдельными индивидами». В различных главах книги Милль рассуждает о свободе мысли и слова, об индивидуальности как одном из условий человеческого благополучия, а также о существующих пределах власти общества над индивидом.

Эта книга была включена Томом Батлер-Боудоном в число .

Джон Стюарт Милль. О гражданской свободе. – М.: Либроком, 2012. – 240 с.

Скачать конспект (краткое содержание) в формате или

Глава 1. Введение

Предмет моего исследования не так называемая свобода воли, столь неудачно противопоставленная доктрине, ложно именуемой доктриною философской необходимости, а свобода гражданская или общественная, свойства и пределы той власти, которая может быть справедливо признана принадлежащей обществу над индивидуумом. В настоящее время в политических умозрениях «тирания большинства» обыкновенно включается в число тех зол, против которых общество должно быть настороже. Вот почему недостаточно иметь охрану только от правительственной тирании, но необходимо иметь охрану и от тирании господствующего в обществе мнения или чувства.

Есть граница, далее которой общественное мнение не может законно вмешиваться в индивидуальную независимость; надо установить эту границу, надо охранить ее от нарушений, – это также необходимо, как необходима охрана от политического деспотизма. Итак, симпатии и антипатии общества или наиболее могущественной части общества, – вот что в действительности главным образом определяет, какие именно правила обязаны соблюдать индивидуумы под страхом, в случае несоблюдения их, навлечь на себя преследование со стороны закона или со стороны общественного мнения. Большая часть великих писателей, которым мы и обязаны той религиозной свободой, какую только имеем, признавали право совести неотъемлемым правом человека и решительно отрицали, чтобы человек был обязан кому-либо отчетом в своих религиозных верованиях.

Цель настоящего исследования состоит в том, чтобы установить тот принцип, на котором должны основываться отношения общества к индивидууму. Принцип этот заключается в том, что люди, индивидуально или коллективно, могут справедливо вмешиваться в действия индивидуума только ради самосохранения, что каждый член цивилизованного общества только в таком случае может быть справедливо подвергнут какому-нибудь принуждению, если это нужно для того, чтобы предупредить с его стороны такие действия, которые вредны для других людей, – личное же благо самого индивидуума, физическое или нравственное, не составляет достаточного основания для какого бы то ни было вмешательства в его действие. Никто не имеет права принуждать индивидуума что-либо делать, или что-либо не делать, на том основании, что от этого ему самому было бы лучше, или что от этого он сделался бы счастливее, или наконец, на том основании, что, по мнению других людей, поступить известным образом было бы благороднее и даже похвальнее.

Только в том случае дозволительно подобное вмешательство, если действия индивидуума причиняют вред кому-либо. Та сфера человеческой жизни, которая имеет непосредственное отношение только к самому индивидууму, и есть сфера индивидуальной свободы. Сюда принадлежат, во-первых, свобода совести, свобода мысли, чувства, мнения касательно всех возможных предметов; во-вторых, свобода выбора и преследования той или другой цели, свобода устраивать свою жизнь сообразно со своим личным характером; в-третьих, свобода действовать сообща с другими индивидуумами, соединяться с ними для достижения какой-либо цели, которая не вредна другим людям. Не свободно то общество, какая бы ни была его форма правления, в котором индивидуум не имеет свободы мысли и слова, свободы жить, как хочет, свободы ассоциации.

Глава 2. О свободе мысли и критики

Не дозволять высказываться мнению на том основании, что оно ложно, значит признавать свои личные мнения за абсолютную истину, – значит объявлять притязание на непогрешимость. Как ни прост этот аргумент, но простота не лишает его силы, и этого простого аргумента достаточно, чтобы произнести окончательный приговор над всяким препятствием свободно высказываться какому бы то ни было мнению.

Мы можем по крайней мере сказать противникам свободы мнения: если вы не считаете себя людьми более умными и более добродетельными, чем Марк Аврелий , то воздержитесь от преследования мнений, подумайте о том, к каким бедственным последствиям вера в непогрешимость своего мнения и мнения толпы привела великого правителя Рима.

Изречение, что истина всегда торжествует над преследованием, принадлежит к числу тех странных заблуждений, которые так охотно повторяются людьми, что обращаются наконец для них в обиходную истину, несмотря на все опровержения, какие встречаются против них в действительной жизни. История богата примерами, как преследование заставляло безмолвствовать истину, и если не истребляло ее навсегда, то, по крайней мере, отдаляло ее торжество на целые столетия.

Обыкновенно бывает так, что люди служат истине не с большею ревностью, чем с какою служат и заблуждению. Преследование со стороны властей или даже только со стороны общественного мнения действует одинаково успешно против всякой пропаганды, будет ли иметь эта пропаганда своею целью распространение того, что истинно, или того, что ложно.

Если мнения никогда не подвергаются полному и всестороннему обсуждению, то из этих мнений, которые никогда не были в состоянии выдержать подобного осуждения, хотя и не распространяются, но тем не менее существуют. Притом, общественное осуждение, тяготеющее над всякого рода исследованием, которое несогласно в своих выводах с ортодоксией, делает главным образом вред собственно не еретикам, а, напротив, тем, кто верен ортодоксии: для них, главным образом, оно и составляет препятствие к умственному развитию и сковывает их ум страхом впасть в какую-нибудь ересь.

Не для того исключительно и не для того главным образом необходима свобода мысли, чтобы могли образоваться великие мыслители; напротив, она в такой же степени и даже еще в большей необходима для того, чтоб сделать для людей вообще достижимой ту степень умственного развития, к какой они способны. Бывали и снова могут явиться великие мыслители и при общем умственном рабстве; но при этом рабстве никогда не было и не может быть умственно развитого народа. Если какой народ достигал большей или меньшей степени умственного развития, то единственно потому, что, по крайней мере, хотя на время, был свободен от страха перед еретическими мнениями. Но там, где принципы стоят вне критики, где обсуждение величайших вопросов человеческой жизни считается завершенным, там нельзя надеяться, чтобы могла когда-нибудь развиться такая умственная деятельность, какою ознаменовались некоторые исторические эпохи.

Только тот вполне знает истину, кто с равным вниманием и с равным беспристрастием изучал все различные мнения и равно уяснил себе все аргументы всех различных мнений. Вследствие несвободы мнений люди не только не знают основания того, что признают истиной, но сама эта истина утрачивает для них всякий смысл, – выражающие ее слова перестают возбуждать в них, или же возбуждают только отчасти, те идеи, которые ими первоначально выражались. Необходимость разъяснить истину, защищать ее против противников весьма сильно содействует правильному, живому ее пониманию, и эта польза от столкновения различных мнений весьма важна.

Мы до сих пор рассмотрели только две гипотезы: мы предположили сначала, что общепринятое мнение может быть ложно, и что истина, следовательно, может быть на стороне какого-нибудь непризнанного мнения, а потом – что общепринятое мнение истинно, и нашли, что в таком случае столкновение этого мнения с заблуждением существенно необходимо для ясного понимания и живого сознания самой той истины, которая заключается в общепринятом мнении. Нам остается сделать еще третье предположение, которое действительная жизнь осуществляет гораздо чаще, чем оба первые, а именно: что ни одна из спорящих между собой доктрин ни истинна, ни ложна, а что все они частью истинны и частью ложны, – что непризнанная доктрина необходима для полноты той истины, часть которой заключается в доктрине общепризнанной.

Так в политике теперь стало уже почти общим местом, что партия порядка или сохранения status quo и партия прогресса или преобразования суть два элемента, равно необходимые для здорового состояния политической жизни. Если обе, противостоящие одна другой, стороны, демократия и аристократия, собственность и равенство, ассоциация и соперничество, роскошь и воздержание, общественность и индивидуальность, свобода и дисциплина, одним словом, противоположные друг другу стремления по всем практическим вопросам жизни не будут выражаться с одинаковой свободой, не будут доказываемы и защищаемы с одинаковым талантом и энергией, то и не будет, конечно, никакого шанса, чтобы каждая сторона получила должное, и весы необходимо склонятся в пользу одной из них. Вообще по всем великим практическим вопросам жизни истина заключается преимущественно в примирении и соглашении противоположностей.

Надо желать, чтобы исключительное притязание одной части истины быть целой истиной встречало против себя протест. Когда люди вынуждены выслушивать обе стороны, то есть надежда, что они познают истину; но, когда они слышат только одну сторону, тогда заблуждения укореняются, превращаясь в предрассудки, тогда сама истина утрачивает все свойства истины и вследствие преувеличения становится ложью.

Мы представили четыре различные одно от другого основания, по которым признаем, что для умственного благосостояния людей необходима свобода мнений и свобода выражать мнения.

Мнение, которое заставляют молчать, может быть истина. Отрицать возможность этого, значит признавать себя непогрешимым.
Хотя мнение, лишенное возможности высказываться, и есть заблуждение, но оно может заключать в себе часть истины, как это по большей части и бывает, – и так как общепринятое или господствующее мнение редко или почти никогда не заключает в себе всей истины, то только при столкновении между собой различных мнений остальная непризнанная часть истины и может достигнуть признания.
Если даже общепринятое мнение не только истинно, а заключает в себе всю истину, но если при этом оно не дозволяет себя оспаривать и на самом деле не подвергается серьезному, искреннему оспариванию, то оно в сознании или чувстве большей части людей утрачивает свою рациональность и превращается в предрассудок.
Мало этого: делая себя недоступной критике, доктрина подвергает себя опасности утратить самый свой смысл, ослабить свое влияние на характер и поступки людей, и даже совершенно лишиться этого влияния, – догма превращается в пустую, совершенно бесплодную формальность, которая только занимает место без всякой пользы и препятствует зарождению действительных, искренних убеждений, исходящих от разума или из личного опыта.

Глава 3. Об индивидуальности как об одном из элементов благосостояния

Индивидуальная свобода должна быть ограничена следующим образом: индивидуум не должен быть вреден для людей, но если он воздерживается от всего, что вредно другим, и действует сообразно своим наклонностям и своим мнениям только в тех случаях, когда его действия касаются непосредственно только его самого, то при таких условиях по тем же причинам, по которым абсолютно необходима для людей полная свобода мнений, абсолютно необходима для них и полная свобода действий.

В соответствии с кальвинистской теорией иметь свою волю есть величайшее преступление. Все добро, к какому только способно человечество, заключается в повиновении. Вам не оставляется никакого выбора, – все должны поступать именно так, а не иначе. Человек от рождения порочен, и только неустанно сдерживая естественные порывы, можно надеяться на милость Господа. Но если религия признает, что человек создан существом добрым, то не соответственнее ли этому было бы поверить, что это доброе существо дало человеку все его способности для того, чтобы он пользовался ими, развивал их, а не для того, чтобы он их искоренял.

Люди достигают высокого достоинства и превосходства не через выкраивание себя по известной мерке, а через развитие своей индивидуальности, вызывая ее к жизни в тех пределах, которые условливаются правами и интересами других людей. Все, что уничтожает индивидуальность, есть деспотизм, какое бы имя оно ни носило, во имя чего бы оно ни действовало, все равно, во имя ли воли Божьей, или во имя человеческой.

Свобода есть единственный верный и неизменный источник всякого улучшения: там, где существует свобода, там может быть столько же независимых центров улучшения, сколько индивидуумов. Впрочем, прогрессивный принцип, под каким бы видом он ни проявлялся, под видом ли любви к свободе, или любви к улучшению, во всяком случае есть враг господства обычая и необходимо предполагает стремление освободить людей от его ига. В борьбе между этим принципом и обычаем и заключается главный интерес истории человечества. Большая часть мира, собственно говоря, не имеет истории именно потому, что там безгранично царствует обычай. Такова судьба всего Востока. Там обычай есть во всем верховный судья, – там справедливость, право – значит соответствие обычаю.

У народов Востока существовала некогда индивидуальность, оригинальность: это были некогда многочисленные, образованные народы, у которых процветали многие искусства, и всем своим развитием они были обязаны самим себе, и были тогда самыми великими, самыми могущественными народами мира. И что же теперь стало с ними? Они теперь в подданстве или в зависимости у тех самых племен, которых предки странствовали в лесах в то время, как их предки имели великолепные дворцы и храмы, и все это сделалось потому, что у этих варварских племен обычай господствовал только наполовину, и рядом с обычаем существовали свобода и прогресс.

Что предохраняло до сих пор Европу от подобной участи? Почему семья европейских народов была до сих пор не неподвижно, а постоянно совершенствующейся частью человечества? Не потому, конечно, чтобы европейские народы имели какое-нибудь превосходство перед другими народами, так как это превосходство, если оно и существует, во всяком случае есть следствие, но не причина, – а потому, что они постоянно отличались большим разнообразием характеров и культуры. Индивидуумы, классы общества, народы, все это представляло в Европе весьма резкое разнообразие, и все эти разнообразия стремились к прогрессу весьма различными путями.

Этому разнообразию путей Европа и обязана, по моему мнению, своим прогрессивным и многосторонним развитием. Но в настоящее время она начинает уже значительно утрачивать это качество и заметно склоняется к китайскому идеалу, – к уничтожению всякого рода разнообразий.

Глава 4. О пределах власти общества над индивидуумом

Тот факт, что индивидуум живет в обществе, делает для него неизбежным существование обязанности исполнять известные правила поведения по отношению к другим людям. Эти правила состоят, во-первых, в том, чтобы не нарушать интересов других людей, или, правильнее сказать, тех их интересов, которые положительный или подразумеваемый закон признает за ними, как право; а, во-вторых, они состоят в том, что каждый должен выполнять приходящуюся на его долю часть трудов и жертв, необходимых для защиты общества или его членов от вреда и обид.

Нельзя наказывать человека за то только, что он пьян: но следует наказать солдата или полицейского служителя, если он будет пьян при исполнении своей службы. Одним словом, все, что причиняет прямой вред индивидууму или обществу, или заключает в себе прямую опасность вреда для них, все это должно быть взято из сферы индивидуальной свободы и должно быть отнесено к сфере нравственности или закона.

С другой стороны, есть те, кто утверждает: «Каждый индивидуум имеет абсолютное социальное право на то, чтобы каждый другой индивидуум поступал во всем, во всех отношениях безукоризненно, так, как должен, – кто отступает в чем-либо от того, что должен, тот нарушает мое социальное право, и я имею право требовать от законодательной власти устранения этого нарушения». Такой чудовищный принцип несравненно опаснее всякого вмешательства в индивидуальную свободу, потому что нет такого нарушения свободы, которое нельзя было бы им оправдать.

Хотя то чувство, которое в настоящее время обнаруживается в постоянно повторяемых попытках прекратить движение по железным дорогам в воскресные дни, запереть музеи и т.п., – хотя это чувство и не имеет той жестокости, какой отличались чувства религиозных преследователей прежнего времени, но оно свидетельствует об умственном состоянии, в сущности, совершенно одинаковым, с тем, которое делало людей способными на религиозные преследования. Это чувство свидетельствует о существовании желания не дозволять другим делать то, чего не дозволяет моя религия.

Глава 5. Применения

Необходимо, чтобы высказанные нами принципы сделались более общепринятым базисом при обсуждении частных вопросов, и только тогда можно ожидать сколько-нибудь состоятельного их применения в различных отраслях правительственной и нравственной сферы. В этой главе я намерен представить, собственно говоря, не применения, а образчики применений, которые бы уясняли смысл и пределы обоих основных правил, составляющих сущность изложенной доктрины.

Припомним эти правила: 1) индивидуум не подлежит никакой ответственности перед обществом в тех своих действиях, которые не касаются ничьих интересов, кроме его собственных. Советовать, наставлять, убеждать, избегать сношений, когда признает это нужным для своего блага, – вот все, чем общество может в этом случае справедливо выразить свое неудовольствие или свое осуждение; 2) в тех действиях, которые вредны для интересов других людей, индивидуум подлежит ответственности и может быть справедливо подвергнут социальным или легальным карам, если общество признает это нужным.

Из действий, которые вредны для интересов других людей, следует исключить соревнования, когда многие стремятся к достижению какого-нибудь предмета. Общепризнанно, что это не только не вредит, а напротив, даже полезно для интересов человечества. Это могут быть не только спортивные состязания, но и конкуренция в более широком смысле.

Доктрина свободной торговли основана на принципе, хотя не менее прочном, совершенно различном от принципа индивидуальной свободы. Подчинение торговли или производства каким-либо ограничениям есть, конечно, стеснение и, как всякое стеснение, оно есть зло.

Индивидуумы всегда лучше сделают, чем правительство, всякое дело, которое до них касается. Говоря вообще никто так не способен управлять каким-либо делом, указать, как и кем должно быть оно сделано, как те, которые лично заинтересованы в этом деле. Этот принцип заключает в себе осуждение вмешательства законов и администрации в обыкновенные промышленные операции.

Правительственная деятельность всегда во всем и повсюду имеет наклонность к однообразию. Напротив, деятельность индивидуальная и посредством свободных ассоциаций всегда отличается наклонностью к бесконечному разнообразию.

Самый сильный довод в пользу ограничения правительственного вмешательства заключается в том, что всегда в высшей степени вредно увеличивать правительственную власть без крайней к тому необходимости. Всякое расширение правительственной деятельности имеет то последствие, что усиливает правительственное влияние на индивидуумов, увеличивает число людей, возлагающих на правительство свои надежды и опасения, превращает деятельных и честолюбивых членов общества в простых слуг правительства.

Никакая бюрократия не в состоянии принудить такой народ как американцы делать или терпеть что-нибудь, чего он не хочет. Но там, где все делает за народ бюрократия, там ничто не может быть сделано, что противно интересам бюрократии. Политическая организация бюрократических стран представляет нам сосредоточение всего опыта, всей практической способности народа в одну дисциплинированную корпорацию для управления остальной его частью, – и чем совершеннее эта организация, чем более привлекает она к себе способности из всех слоев общества, чем успешнее воспитывает она людей для своих целей, тем полнее общее порабощение, а вместе с тем и порабощение самих членов бюрократии.

Никогда не может быть излишней такая деятельность правительства, которая не препятствует индивидуальной деятельности и индивидуальному развитию, а только помогает им, поощряет их. Зло начинается там, когда вместо того, чтобы вызвать людей на деятельность индивидуальную или коллективную, правительство заменяет их деятельностью своей собственной, когда вместо того, чтобы служить источником, откуда каждый мог бы черпать нужные ему сведения, вместо того, чтобы советовать, а в случае нужды и призывать на суд, оно заставляет людей работать против их воли или стоять в стороне, сложа руки, и само за них делает то, что они должны были бы делать.

Я приобрел книгу в Интернет-магазине, и каково же было мое изумление, когда оказалось, что это репринтное издание 1901 г… со всеми вытекающими последствиями: ятями и пр. При том что от издателей по ГОСТу требуется указывать, если издание репринтное. Немного помучавшись, я нашел и скачал современный текст из Интернета. В некоторых изданиях используется название «О свободе».

Дарвин показал человеку, что он некоторым образом животное. Милль объяснил, чем это животное отличается от всех остальных. В отличие от других животных, человек способен манипулировать собой - выбирать образ жизни и формировать свой характер. Но чтобы эта природная способность человека была реализована, ему нужна свобода мысли и действий. И эта свобода должна быть ему предоставлена.

Немногим более 150 лет назад (1859) были опубликованы две книги: «Происхождение видов» Чарльза Дарвина и «О свободе» Джона Стюарта Милля - два замечательных документа эмансипации человеческой личности, глубоко связанные друг с другом общей темой, как хорошо видно из нашего времени. Дарвин объяснил человеку его ретроспективу на стреле эволюции, а Джон Стюарт Милль наметил перспективу.

В своё время Джон Стюарт Милль предостерегал: нежизнеспособна федерация, где один участник на два порядка или хотя бы на порядок превосходит по своему потенциалу всех остальных по отдельности. Восстановление советского блока (при прочих равных условиях) в силу чисто геополитической логики возможно только без супрематии России, то есть только при условии её собственной федерализации или даже формальной дезинтеграции.

Свобода у Милля - общественное благо. Потому что свободная личность производительнее (Адам Смит), чем несвободная, и имеет больше шансов на «счастье», на чём настаивал в своё время сам Милль. Сейчас мы с полным основанием можем подозревать, что свобода - условие дальнейшей эволюции индивида и, главное, коллективностей, то есть культуро- и социогенеза. Выживание человека как вида зависит, как можно думать теперь, от его способности варьировать формы коллективного существования. Без преувеличения можно сказать, что Милль первым почувствовал, в каком направлении идёт дальнейший процесс всеобщей эволюции или даже должен идти, чтобы не прекратиться.

Эмансипация индивида, разумеется, началась раньше, но ко времени Милля в Европе, переходившей к модерну и напуганной ускорившимся распадом традиционных институтов, люмпенизацией широких масс и нарастающей отчуждённостью индивида, усилилась как раз противоположная тенденция. Набирала силу культурная реставрация. Консерватизм, возникший сперва как вторичное идеологическое явление (реакция на либерализм, как недавно очень ко времени напомнил и разъяснил на ), в середине XIX века выглядел интеллектуально более внушительно, чем либерализм. Милль плыл не по течению, а, скорее, против течения и, как оказалось позднее, сильно помог ещё раз изменить течение. Решительный шаг вперёд был сделан уже поколениями, воспитывавшимися после Милля, читателями его трактата; в ещё довольно тёмном XIX веке его трактат был одним из главных бестселлеров - почти как «Гарри Поттер» в блистательно просвещённом сегодня.

Милль выступает против самоограничений индивида, против ограничений свободы индивида со стороны общества и против ограничений свободы индивида и общества со стороны государства.

Разумеется, Милль прекрасно понимал, что совместная жизнь индивидов невозможна вообще безо всяких ограничений свободы. Сам Милль говорил, что «свобода одного кончается там, где начинается свобода другого». Граница эта, разумеется, подвижна и конвенциональна и, к слову, поддерживается в ходе свободной дискуссии. Милль в своём трактате даёт некоторые уточнения, как эта граница должна определяться. Но где бы она ни проходила от случая к случаю, Милль настаивает на том, что свобода - это норма, а её ограничения - это либо рационально обоснованные исключения, либо патология. Индивид имеет право на любые пороки и безумства, если при этом он не наносит ущерба никому, кроме самого себя. Причём сфера поведения, безвредного для других, у Милля максимально расширена. Если поведение индивида вызывает моральное возмущение и эстетическое отвращение у соседей, то, пожимает плечами Милль, пусть они оставят свои чувства при себе: свобода общественно полезна и общественное благо важнее, чем их чувства. Такова у Милля рационализация терпимости. В старом советском анекдоте (я его сильно упрощаю) Черчилль объясняет Сталину: у вас, говорит Черчилль, ничего нельзя, кроме того, что можно, а у нас всё можно, кроме того, что нельзя. Черчилль был глубокий либерал; он учился в хорошей школе, где трактат Милля был обязательным чтением.

Государственная цензура индивидуального поведения волновала Милля скорее как опасность, чем как злоба дня. В старой Европе вплоть до времени Милля вмешательство государства в индивидуальные жизненные практики и в свободу самовыражения (включая свободу высказывания) ещё не было актуально. Не потому, что тогдашнее государство было таким уж благожелательным к личным свободам, разрешительно-либеральным, а просто потому, что у него руки не доходили чисто технически, государство тогда ещё концентрировалось на других прерогативах, никто ещё не отдавал себе отчёт, как широка может оказаться сфера потенциальной свободы индивида, поскольку жизнь была скудна содержанием, и, наконец, прерогатива регулирования нравов тогда принадлежала церкви и общине. Так называемая просвещённая монархия примерялась к роли «воспитателя масс», но в эпоху «великой трансформации» (особенно на родине Милля) эта инициатива была надолго почти заброшена.

Поэтому Милль был больше озабочен давлением на индивида со стороны общества. Со стороны разных институтов как агентуры нормативной репрессивности и (или) со стороны большинства, то есть доминирующего общественного мнения. Возникавшее у него на глазах конституционное государство в его представлении должно было взять на себя роль защитника свободы. Милль не очень надеялся, что сами индивиды, общаясь друг с другом, будут уважать свободу соседа больше, чем свою собственную. Индивид хочет скорее господства, чем свободы, во всяком случае роковым образом путает эти два блага. Либеральное государство, по Миллю, должно следить за тем, чтобы один свободный индивид не переходил границу, где его свобода наносит ущерб свободе другого индивида. Корни этой логики нетрудно обнаружить у двух предшественников Милля - Гоббса и Локка с их представлениями о государстве как арбитре.

Озвучивая своё мнение публично, вы занимаетесь пропагандой определённой точки зрения, а значит, несёте полную ответственность за возникающие последствия. Недавно интернет-общественность всколыхнула новость: «Жительницу Москвы задержали за запись в блоге». На первый взгляд - возмутительно. Но что делать, если способ распространения информации является вполне законным, а вот её содержание напрямую противоречит интересам общества?

Со времени Милля многое изменилось. Либеральная концептуализация государства, как он и надеялся, худо-бедно утвердилась, хотя не сразу и не везде. Правовая защищённость частной жизни и терпимость, а в другом плане всеобщее избирательное право, свобода совести и свобода публичного выражения мнения (отсутствие формальной цензуры) - всё это теперь привычно, как стакан воды и кусок хлеба, по меньшей мере как авторитетный образец.

В то же время государство в своём дальнейшем развитии опасным образом обнаружило тенденцию (как в форме острых приступов, так и хронически нарастающую) к контролю над индивидом, авторитарно-патерналистский цензурный синдром, и если бы Милль писал свой трактат сейчас, то его больше беспокоила бы, вероятно, репрессивность государства, а не других форм коллективностей. Похоже, что 150 лет спустя потенциальные агентуры репрессивности поменялись местами. Для свободы индивида на первый план выходит возможность выбора между разными общностями, обладающими корпоративной автономностью от государства. Они, даже конфессиональные секты, хотя и не все, оказываются защитниками личности от посягательств государства.

Вместе с тем проблема репрессивности общества в лице его консолидированного большинства отнюдь не потеряла актуальности, но обнаружила новые стороны.

Освобождение нравов зашло далеко: некогда скандальный либертинаж теперь стал нормой и в положении девиантного меньшинства оказались теперь скорее пуристы. А их попытки напомнить, что граница между дозволенным и недозволенным, может быть, слишком сильно сместилась с точки зрения общественного блага, сейчас почти не слышны.

И это напоминает нам о более общей проблеме. Либеральной конституции, может быть, достаточно для саморазвития индивидуального характера, но для того, чтобы эта индивидуальная активность была бы добавлена в совокупный человеческий капитал и получила бы шанс продуктивно участвовать в процессе культурогенеза и социогенеза, нужно, чтобы общество было к ней достаточно чувствительно, для чего в первую очередь достаточно осведомлено. Словами Милля, «ложные суждения и вредные практики постепенно отступают под давлением фактов и аргументов, но, чтобы произвести нужный эффект на сознание, они должны быть сперва доведены до сведения его субъекта».

А это требует весьма эффективной «архитектуры» общественного мнения. В трактате Милля 150 лет назад эта проблема, конечно, ещё не обсуждается, но там есть пассаж, который может быть использован как исходная позиция для этого обсуждения. Это одновременно и один из самых характерных и знаменитых фрагментов его трактата. Вот этот пассаж:

«Во-первых, если кому-то не позволяют высказать мнение, то следует помнить, что он на самом деле может быть прав. Отрицать это значит претендовать на нашу непогрешимость.

Во-вторых, хотя запрещённое мнение может быть ошибочным, оно может содержать и очень часто содержит долю правды, а поскольку превалирующее мнение по любому предмету редко содержит или никогда не содержит всей правды, только столкновение противных мнений даёт возможность обнаружить остальную часть правды.

В-третьих, даже когда принятое мнение не только правдиво, но полностью правдиво, если оно не подвергнуто суровому и пристрастному испытанию, оно станет для всех, кто его принял, предрассудком без понимания или ощущения его рациональных оснований.

И не только это, а, в-четвёртых, смысл важной доктрины может быть потерян или ослаблен, и она потеряет влияние на характер человека и его поведение; догма, признаваемая только формально, бесполезна и только путается под ногами, мешая выработке реального и искреннего убеждения на основе разума и личного опыта».

Со времени Милля масса вербально активных индивидов выросла на несколько порядков. И почти все вербально активные индивиды, реализующие себя и доносящие до сведения города «своё» мнение, повторяют одно и то же. Под прессом идей, овладевших массами и ставших таким образом материальной силой, в безбрежном болоте воспроизводимых бездумно (Милль), но при этом ещё и переживаемых как «собственное мнение» предрассудочных банальностей, здравая и живая, критическая и скептическая неконвенциональная мысль не видна и не слышна. Её поражения в ХХ веке следовали одно за другим. Начиная с разгула социальной инженерии после Первой мировой войны вплоть до недавнего финансового краха, который, как теперь стало ясно, предвидели многие, чей голос остался не услышан на фоне стадного воспроизведения господствующих догм.

И это, увы, не только результат порабощения личности злонамеренными властями, как предпочитают думать имитаторы либерального сознания, но также (если не в первую очередь) парадоксальный результат освобождения личности. Чтобы вырваться из этой ловушки, либералам нужно не повторять заученные наизусть лозунги, а основательно подумать, начав с перечитывания замечательного трактата Джона Стюарта Милля. Иначе свобода, которая то ли завоёвана индивидом, то ли предоставлена ему благожелательно-либеральным сувереном, то ли свалилась на него с неба, никому не пойдёт впрок.

Гуманистическая мысль ставит свободу мысли и свободу выражать свои идеи в центре своей платформы, причем это относится как к философии, так и к общественно-политическим наукам. Свобода прессы, возможность свободно и мирно выражать публичный протест, свобода верования, право на собрания и другие подобные институты на Западе - все они происходят из идеала свободы, сформулированного современным гуманизмом. В то же время в мусульманских странах эти же свободы происходят из другого источника. С философской точки зрения идеал свободы родился еще в античном мире, когда философы бросали вызов друг другу и всем остальным по самым разным вопросам и сидели на рыночной площади, споря между собой, так что все, кому это было интересно, могли их слушать. Некоторые из величайших идей классической мысли пришли к нам от этих философов, которые позволяли себе думать и говорить свободно, отказываясь накладывать оковы на свой разум и свой голос, когда этого требовало государство, пусть даже за эти идеи их в конце концов обрекали на смерть или отправляли в изгнание.

В современном западном мире некоторые философы и писатели с большой силой выражают этот идеал свободы. На мой взгляд, однако, никто не выражал этот идеал более широко и более радикально, чем это делал британский общественный и политический теоретик XIX века Джон Стюарт Милль. В этой главе я сопоставляю идеи Милля и Гюлена вокруг идеала свободы мысли. Милль и Полей очень далеки друг от друга, и это очевидно и многозначно. Но несмотря на различный контекст их существования и различия в мировоззрении, оба философа формулируют специфические картины общества, которое, по крайней мере теоретически, было бы толерантным в том, что касается религиозных верований и практики, и допускало бы свободные дебаты относительно поиска истины в большинстве, а возможно, и во всех областях. Это сходство между их соответствующими "обществами" существует благодаря их общему признанию идеала свободы, особенно в вопросах мысли и морали.

Самая известная работа Милля - "Утилитаризм", его труд, посвященный этической философии, и позже в этой главе я буду обращаться к этой работе. Однако вначале я хотела бы сосредоточиться на другом его важном труде, опубликованном в 1859 году, - "О свободе". В этом тексте Милль демонстрирует свои формулировки социальной, или гражданской свободы, т.е. "природу и ограничения той власти, которую общество может законно осуществлять над индивидуумом" (1). Он поясняет, что недавно еще существовавшее на Западе поколение было встревожено тиранией чиновников и поэтому разработало репрезентативные формы управления, которые сбросили деспотическое правление монархов, обладавших властью от Бога, и т.п. Он сам и его поколение пожинают плоды этой борьбы и большей частью уже не борются против тирании такого вида.

Милль утверждает, что его поколение (т.е. поколение, жившее в Великобритании в середине XIX века) должно бороться против тирании другого рода - тирании большинства. Милль говорит:

"Общество само по себе тирания, тирания коллектива над отдельными личностями, и возможность угнетать не ограничивается действиями чиновников. Общество вводит свои законы, и, если они неверны или вообще касаются вещей, в которые обществу нечего вмешиваться, возникает тирания куда сильнее любых политических репрессий, и хоть дело не доходит до крайностей, но ускользнуть от наказаний труднее, они проникают в детали жизни гораздо глубже и порабощают саму душу. Законов против тирании чиновников недостаточно; нужна защита от тирании господствующих мнений и чувств, от стремления общества навязать свои идеи как правила поведения" (2).

Иными словами, Милль видит скрытую тиранию, которая существует в обществе даже при наличии репрезентативного правительства. Эта тирания - социальная, или гражданская - есть давление, которое осуществляет общество в отношении своих членов, требуя соответствия "нормальным" верованиям и образу жизни во всех областях просто потому, что это - "норма", которой придерживается большинство в обществе. Следовательно, утверждает логика большинства, все должны придерживаться принятых стандартов, иначе их заставят делать это. Милль отрицает эту тиранию и пытается установить принципы, согласно которым мы можем определить те границы, в рамках которых государство или общественные институты могут законным образом вмешиваться в параметры свободы индивидуума, поскольку общепринятые предпочтения чаще всего бывают основаны просто на личных предпочтениях или традициях. В начале своего эссе Милль формулирует свой принцип гражданской свободы:

"...Единственное оправдание вмешательства в свободу действий любого человека - самозащита, предотвращение вреда, который может быть нанесен другим. Собственное благо человека, физическое или моральное, не может стать поводом для вмешательства, коллективного или индивидуального. Не следует заставлять его делать что-либо или терпеть что-то из-за того, что, по мнению общества, так будет умнее и справедливее. ...Чтобы оправдать вмешательство, нужно выяснить, причинит ли его поведение кому-нибудь вред. Человек ответственен только за ту часть своего поведения, которая касается других. В остальном - абсолютно независим. Над собой, своим телом и душой личность суверенна" (3).

Это радикальный принцип свободы, который, вероятно, не осуществляет на практике ни одно из существующих ныне обществ. Согласно этому принципу, только прямой и заметный ущерб, наносимый другим, является практически единственным законным основанием для того, чтобы государство или гражданская власть осуществляли какое-либо вмешательство в действия отдельного гражданина. Этот принцип, скорее всего, является слишком либеральным для Гюлена. Например, ислам в целом запрещает такой акт, как самоубийство, поэтому принцип Мил-ля, что свобода ограничена только вредом, наносимым другим, но не самому себе, является здесь недостаточным. Гюлен, следуя учениям ислама, вероятно, сказал бы, что люди не имеют свободы наносить вред самим себе в форме прекращения собственной жизни. Тем не менее, действительно существует резонанс между Гюленом и Миллем в том, что касается этой идеи свободы, особенно в том, что касается свободы мысли и обсуждений, чему Милль посвящает целую главу в своем эссе.

Милль безоговорочно поддерживает свободу мысли и обсуждений, даже если идеи, которые высказываются и обсуждаются в обществе, в конечном итоге оказываются ложными. Он говорит, что утверждение, представленное на обсуждение обществу, может быть истиной, ложью или чем-то посередине - полуправдой или частичной ложью. Тем не менее, в интересах общества - возможность свободного выражения и обсуждения любых идей. Если идея истинна, то люди обретут свежее восприятие этой истины в обсуждении ее, вновь рассматривая доказательства, подтверждающие ее истинность, и защищая ее от нападок. Таким образом истинные идеи остаются свежими и полными жизни вместо того, чтобы стать обветшавшими и унылыми только из-за того, что их воспринимают поколениями как истину, не требующую доказательств. Если идея ложна, то обществу пойдет только на пользу ее публичное обсуждение. Свидетельства этой ложности будут представлены или разъяснены всем, кто вовлечен в дискуссию, и вследствие этого люди теперь более ясно воспринимают истину, поскольку убедились заново в ее верности. Вероятнее всего, говорит Милль, идея окажется смесью истины и лжи. Ведь никто не знает полной правды о чем-либо. Человеческий разум не способен охватить истину во всей ее полноте о каком-либо предмете, и уж, во всяком случае, не истину о Боге или о Бесконечности, поскольку мы не знаем этих вещей самих по себе, но только наше личное восприятие вещей. Более того, конечный разум не может охватить бесконечность. Следовательно, в обществе необходимо свободно обсуждать любые идеи, чтобы частичные истины могли разворачиваться шире благодаря механизмам гражданской вовлеченности и дебатов.

Гражданские преимущества, вытекающие из наличия свободной мысли и дискуссий, очевидны, но Милль углубляется в изучение более глубокого воздействия, которое оказывает свободная мысль на отдельные личности, которые и составляют общество. Ведь общество достаточно часто, особенно в том, что касается проблем религии, отрицает свободомыслие и дебаты, стремясь избежать впадения в ересь. Однако такие запреты оказывают куда меньшее влияние на самих еретиков, нежели на прочих членов общества. Милль пишет:

"Больше всего пострадают отнюдь не еретики, а те, чье умственное развитие сдавлено, а разум окован из страха перед ересью. Кто подсчитает, сколько потерял мир из-за того, что многие могучие интеллекты, соединенные, однако, с робким характером, не решились следовать отважным, независимым мыслям" (4).

"Нельзя быть великим мыслителем, не признавая, что твой первый долг - идти за своим интеллектом, куда бы он ни привел. Истина обретает больше от ошибок того, кто, после соответствующего обучения и подготовки, думает сам, нежели от убежденного мнения тех, кто придерживается его лишь потому, что не утруждает себя самостоятельными мыслями" (5).

Опять же, истинные идеи слабеют и стагнируют, если их не подвергать постоянному обсуждению и дебатам. Те, кто становятся сторонниками истинных идей, не относятся к этим истинам искренне, если они не позволяют себе думать свободно, что может означать и то, что эти идеи будут подвергаться сомнению. Милль, однако, утверждает, что цель - вовсе не в том, чтобы создавать индивидуальных мыслителей.

"Но свобода мысли нужна не только великим. Средним людям она еще нужнее, чтобы они могли достичь того уровня, на который способны. В атмосфере умственного рабства было много и много еще будет великих философов-одиночек, но никогда не было и не будет в этой атмосфере интеллектуально активных людей" (6).

Здесь мы видим, что Милль формулирует идеал свободы в интересах самых гуманистических причин в дополнение к идеям утилитарным. В этом отрывке звучит намек на убежденность, что человеческие существа - существа мыслящие, ищущие истину относительно мириадов вещей - от самых простых до самых возвышенных, создающие знания. И эти действия - часть того, что означает быть человеком. Свобода мысли, выражения мнений и исследований жизненно необходима не только для гениев, которые никогда не смогли бы разделить с обществом свою гениальность без свободы в работе. Свобода еще более необходима для обычных людей, которые живут своей жизнью, для людей с обычным разумом, чтобы они могли быть интеллектуально активны и заняты делом. Конечно, такие люди полезны обществу, и эта деятельность, следовательно, имеет утилитарное, или функциональное значение. Но она также имеет и гуманистическое значение благодаря тому, что она делает для простых людей.

И здесь мы можем вновь вернуться в нашей дискуссии к Гю-лену, поскольку он очень часто говорит об идеале свободы и в утилитарном, и в гуманистическом смысле. В своих трудах Гюлен часто говорит о свободе от тирании. Во многих случаях он имеет в виду тиранию, которую пришлось терпеть различным группам мусульман в условиях секуляризма и колониализма. В иных случаях он, однако, говорит более обобщенно о свободе, которой обладает каждый индивидуум просто благодаря тому, что он - человек. Его взгляды перекликаются с провозглашенным Миллем принципом свободы, когда он утверждает, что "свобода состоит в том, чтобы человек мог делать все, что посчитает нужным, но соблюдая справедливость и не нанося вред другим людям" (7). Последний пассаж - "остаются полностью преданными истине" - может быть, заставил бы Милля призадуматься, но он мог бы возразить, что даже те, кто заблуждается или полностью принял ложь, на деле преданы истине: просто они заблуждаются в том, что касается самой истины. Говорить или действовать, не будучи "полностью преданным истине", по мнению и Милля, и Гюлена, могло бы включать в себя такие вещи, как клевета, ложные заявления или крик "Пожар!" в переполненном театре, хотя на самом деле никакого пожара нет.

Защита толерантности, с которой выступает Гюлен, невозможна без преданности свободе мысли и дискуссий, большей частью потому, что толерантность не является необходимостью, если свобода мысли, дискуссий, личного выбора и т.д. не допускается. Толерантность - это добродетель именно потому, что люди свободны и могут выбирать различные верования, религии и занятия. Гюлен подчеркивает это много раз, как в дискуссиях о проблемах демократии только, так и говоря о демократии и исламе, между которыми он не видит абсолютно никакой несовместимости. В эссе о прощении Гюлен связывает между собой толерантность и демократию через концепцию свободы. "Что же касается демократии, то это система, которая даёт возможность каждому жить согласно его чувств и воззрений. И толерантность является неотъемлемым атрибутом демократии и придаёт ей особую глубину. По сути, можно сказать, что о демократии не может быть и речи там, где не существует толерантности" (8).

В таких заявлениях, однако, нет того резкого радикализма, который мы видим у Милля, заявляющего о необходимости свободы и о защите людей от тирании общества. Но когда Гюлен развивает свои идеи об идеальных людях, или "тех, кто унаследовал Землю", как он говорит в одном из своих трудов, мы видим не только его глубочайшую преданность идее свободы, но и причину этой преданности - истинно гуманистическую причину. В "Статуе наших душ" он изображает широкое видение общества и мира, которые возглавляют личности, обладающие превосходными духовными, моральными и интеллектуальными качествами. Он говорит, что эти люди "унаследовали Землю" (9), и достаточно подробно описывает их характеры и свойства (мы подробнее поговорим об этой концепции Гюлена в главе 3). Перечисляя их основные свойства, под номером пятым он определяет "способность свободно думать и уважение к свободе мысли" (10). Он продолжает:

"Быть свободным и чувствовать свободу - это особое качество человеческой воли, которое представляет собой волшебную дверь, открывающую тайны личности. Того, кто не проникся этим и не вошёл в эту дверь, трудно назвать человеком" (11).

Так что свобода мысли есть центральное ядро состояния "быть человеком", самой человечности. Без свободы мысли, не только в качестве общественного и политического принципа, но также и в качестве личного качества, невозможно по сути называться человеком. Другими словами, никто не становится человеком без свободы мысли. Гюлен подчеркивает:

"В условиях, когда накладываются ограничения на чтение, мысли, чувства и образ жизни, невозможно сохранить в себе человеческие качества, не говоря уже о достижении обновления и прогресса. В подобной ситуации достаточно трудно даже оставаться на уровне простого, обычного человека. Речь даже не идет о том, чтобы появились великие люди, которые одушевлены духом обновления и реформы, чьи взоры устремлены в бесконечность. В таких условиях существуют только слабохарактерные люди, которые переносят отклонения в своей личности, и люди с ленивой душой и парализованными чувствами" (12).

Развитие человеческой личности и, говоря шире, развитие и рост общества - все реформы и прогресс - зависят от свободы мысли и образа жизни. Общество, в котором нет такой свободы, не рождает людей, обладающих духом и видением, которые поведут это общество к новым измерениям. Хуже того, подобное общество, вероятно, даже не поощряет развитие в полной мере человеческих качеств в самых обычных людях. Здесь идеи Гюлена перекликаются с высказываниями Милля, когда он защищает свободу во имя ее пользы для общества и ее гуманистической ценности. Поистине, польза свободы для общества укоренена именно в ее ценности с гуманистической точки зрения. Ведь свобода приносит пользу обществу благодаря той "работе", которую она выполняет, создавая и развивая личности из отдельных людей. Как мы уже видели в предыдущем разделе, именно люди обладают высочайшей ценностью. Следовательно, развитие человеческих способностей, развитие "человечности" тоже обладает высочайшей ценностью.

Гюлен сожалеет о пути развития Турции и других исламских регионов, где населению приходилось существовать (а кое-где это продолжается и поныне) в условиях социальной структуры, в которой свобода мысли и обучения запрещена или из-за открытой цензуры, или благодаря доминирующей идеологии, поддерживаемой государством. Рассматривая в особенности мир исламской науки, он говорит о живом прошлом познания, которое было открыто различным сферам знания и научного исследования. В цивилизации этого типа постулаты, в определенной степени ограничивающие свободу, были основаны на сунне Пророка Мухаммада и подобных ей исламских установлениях, которые сами по себе высоко оценивают человеческую свободу. Этот дух познания, однако, сменился узостью и запоминанием одобренных трудов. С этого момента весь человеческий потенциал начал медленно разрушаться, становясь легкой добычей стремящихся воспользоваться случаем тиранов, идеологов и колониалистов.

Он стремится к обновлению среди мусульман, чтобы исламская цивилизация вновь смогла занять свое место во главе мира, как это было в прошлые века, когда многое из того, что составляет "цивилизацию", приходило из исламского мира. Чтобы это произошло, говорит он, "необходимо, чтобы мы более свободно думали и обладали свободной волей. Нам нужны эти распахнутые сердца, которые могут объять бесстрастное свободное мышление, которые открыты познанию, наукам и научным изысканиям, которые могут узнать согласие между Кораном и сунна-туллахом (имеются в виду неизменяемые действия Всевышнего во вселенной. - Прим. авт.) в широком диапазоне от вселенной до жизни" (13).

Без обновления способности свободно мыслить, как индивидуально, так и коллективно, исламская цивилизация, да и цивилизация вообще, обречена. Без свободы мысли нет возможности существования истинной, деятельной человечности. Без истинной человечности нет возможности существовать величию в цивилизации.

Так что Гюлен и Милль созвучны друг другу в том, что касается многих аспектов жизненно важной роли, которую играет свобода в обществе - как в терминах его, общества, функционирования, так и в терминах общих гуманистических концепций. Общество, которое подавляет свободную мысль, - это не процветающее, работающее общество, и в этом обществе не ценят человека, как бы оно ни пыталось защищать свои действия, заявляя об интересах человека.

Однако мне хотелось бы обратиться к понятию "свобода", как в трудах Гюлена, так и в трудах Милля, с несколько иной точки зрения. Я имею в виду качество свободы, о которой говорят они оба в своем творчестве. Мы увидим, что качество свободы, которую оба они считают необходимой для людей. - это тот тип свободы, который присущ исключительно человеку, что отражается в гуманистическом контексте.

В том, что касается проблемы свободы, Милль больше всего известен своим эссе "О свободе", поэтому я в основном и сфокусировалась на нем в этой главе. Его другая крупная работа - "Утилитаризм", труд, посвященный этической философии, в котором он отрицает этику Канта и пытается сформулировать постулаты этической философии, основанной на понятиях счастья или удовольствия. Утилитаризм как философия известен в истории под многими названиями, включая эпикурейство. Во времена Милля наиболее привычным названием для него было "принцип наибольшего счастья". Милль дает определение утилитаризму в своей книге:

"Учение, которое принимает в качестве своего основания "утилитаризм", или "принцип наибольшего счастья", утверждает, что действия следует принимать за верные в пропорции с тем, как они увеличивают счастье; неверные - если они имеют тенденцию совершать действия противоположные увеличению счастья. Под счастьем поднимаются намеренное удовольствие и отсутствие боли; под несчастьем - боль и лишение удовольствия... Удовольствие и отсутствие боли - вот две единственные вещи, которые оказываются, в конце концов, предпочтительными всему другому; и... все желаемые вещи (которые весьма многочисленны как в утилитарианской, так и в любой другой схеме) оказываются желаемыми или из-за удовольствия, скрытого в них самих, или как средство поощрения получения удовольствия и предупреждение боли" (14).

В утилитаризме, как и в древнем эпикурействе, удовольствие и боль являются критериями того, что есть хорошо и к чему следует стремиться, а в конце концов того - что есть правильно и что неправильно. Здесь Милль дает утилитаризму определение в полном соответствии с древнегреческой философией. Далее он объясняет, что, как и античных последователей Эпикура, его и других мыслителей-утилитаристов противники обвиняют в том, что они исповедуют философию, достойную разве что только свиней, поскольку у нее нет более благородной цели, чем получение удовольствия, и это кажется "низким и неблагородным, доктриной, достойной только свиней" (15). Милль отвечает на это обвинение так же, как это делали древние эпикурейцы: он говорит, что не утилитаристы, но их критики устанавливают для людей уровень "свиней", ибо считают, что люди способны только ценить удовольствия, достойные свиней. Иными словами, люди отказываются от эпикурейства (часто называемого этическим гедонизмом) или принципа наибольшего счастья потому, что, по их мнению, такие слова, как "удовольствие" и "счастье" вызывают образы разврата, избыточной чувственности и разгула. Если "удовольствие" означает именно это, разумеется, люди будут отвергать это понятие в качестве этического руководства. Однако Милль, как и античные эпикурейцы, отвергает эту критику в основном потому, что считает, что человек способен стремиться, будучи существом более высоким, нежели животные, к удовольствиям куда более высоким. Он объясняет:

"Сравнение эпикурейской жизни с жизнью животной унизительно именно потому, что животные удовольствия не могут удовлетворить человеческую концепцию счастья. Люди обладают способностями более возвышенными, нежели животные аппетиты, и, когда они осознают это, не считают что-либо счастьем, если оно не включает в себя осуществление устремлений этих талантов... Не существует какой-либо эпикуреанской теории жизни, которая не признавала бы удовольствий интеллекта, удовольствий чувств и воображения и моральных сантиментов имеющими значительно более высокую ценность, нежели удовольствия простых ощущений" (16).

Здесь мы видим, что подчеркивается серьезное различие между удовольствиями человеческими и животными; Милль говорит о более высоких способностях и потребностях человека, который находит удовольствие в более благородных вещах. Эти благородные вещи относятся к миру разума, эмоций и сознания, а не к миру тела или ощущений. Милль не отказывает людям в способности испытывать чувственные, или телесные удовольствия, отнюдь нет. Просто он защищается от обвинений в том, что он является защитником философии, которая в качестве краеугольного камня своего учения ставит чувственные удовольствия. Люди, единственные создания, которые владеют моралью и разрабатывают моральные философские учения, обладают более высоким потенциалом к получению удовольствия, нежели животные, и поэтому удовольствия, поставленные во главу угла в такой философии, будут иметь более благородный характер.

Милль продолжает развивать свой тезис, говоря, что люди, которые обладают богатым опытом удовольствий и более низких, и более высоких, предпочитают последние и предпочитают тот образ жизни, который ставит на первое место именно более высокие удовольствия. Ни один человек в здравом уме, утверждает он, не поменяется местами с животным в обмен на то, чтобы испытать в полнейшей мере животные удовольствия. Животные удовольствия, которые являются инстинктивными и телесными, не могут сравниться с более высокими человеческими удовольствиями разума, эмоций и сознания, пусть даже эти удовольствия отмечены некоторой болью. Милль говорит:

"Созданию с более высокими возможностями требуется гораздо больше для того, чтобы ощущать себя счастливым; вероятно, оно способно более остро ощущать страдание и, разумеется, оно подвержено страданиям больше, нежели создание более низкое. Но, несмотря на эти сложности, оно никогда не сможет искренне пожелать опустить на то, что оно ощущает как более низкий уровень существования"" (17).

В конце концов создания с более высокими способностями не бывают истинно счастливы благодаря низменным удовольствиям. Счастье, которое подобает людям, - это то, что достигается не только в основных сферах чувственности или плотско-сти, но главным образом в интеллектуальной, эмоциональной и этико-духовной сферах. Эту истину, согласно Миллю, не опровергает тот факт, что люди часто выбирают более низкие удовольствия за счет высоких. Он признает, что люди часто себе во вред делают выбор в пользу временных, более низких удовольствий. Например, кто-то выбирает удовольствия от чрезмерной еды или питья в ущерб собственному здоровью, которое является большим благом и обеспечивает более продолжительное удовольствие. Другие отказываются от занятий более высокого уровня в пользу низкого эгоизма и удовлетворения своих прихотей. Милль объясняет это, упоминая о характере человека, говоря, что по какой-то причине люди в какой-то момент теряют способность помнить о своей врожденной способности к более высоким удовольствиям. Он объясняет:

"Способность к более благородным чувствам во многих натурах существует наподобие очень нежного растения, которое легко может погибнуть - не только от враждебного воздействия на него, но и просто от отсутствия заботы и поддержки. И в большинстве молодых людей эта способность быстро погибает, если те занятия, к которым их подталкивает их жизненная ситуация, и общество, в которое они благодаря этому попадают, не благоприятствуют тому, чтобы они развивали свои более высокие наклонности. Люди утрачивают эти высокие устремления по мере того, как утрачивают вкус к интеллектуальным занятиям, поскольку у них нет ни времени, ни возможности заниматься ими.

И тогда они тянутся к более низким удовольствиям - не потому, что они намеренно выбирают их, но потому, что или они оказываются единственными, к которым у людей есть доступ, или это остается единственным видом наслаждений, к которым они теперь способны" (18).

В этом отрывке Милль проявляет себя как теоретик общества. Он большую часть своей жизни писал об общественной реформе и занимался политической деятельностью, стремясь к позитивным переменам в образовании, гражданских институтах, правах женщин и уголовной политике, и многое из этого встретило бы одобрение Гюлена в наши дни. Более того, широкая образовательная, культурная и общественная деятельность движения Гюлена встретила бы, в свою очередь, полную поддержку Милля. Деятельность Милля в этих сферах была вызвана его убежденностью, которую разделяет и Гюлен, во врожденном достоинстве человека, которое здесь проявляется в его способности наслаждаться удовольствиями более высокого уровня в интеллектуальной, эмоциональной и этической сферах. Он твердо верил, что все компоненты общества должны отражать этот факт и должны регулироваться таким образом, чтобы сохранять и развивать врожденное достоинство в каждом человеке с самого раннего возраста. Не делать попытку устроить общество - это значит совершить серьезный в общечеловеческом и общественном плане несправедливый поступок, или, возможно, согласно взглядам Гюлена, грех.

В этих строках Милль дает особое определение тому, что такое "удовольствие", чтобы показать разницу с предполагаемым удовольствием от неограниченной свободы в просто чувственной, телесной сфере. Хотя принцип общественной свободы, который он подробно описывает в эссе "О свободе", разумеется, дает людям возможность тратить свои жизни в погоне за низменными удовольствиями за счет высоких и глубоких качеств их натуры, ни этот принцип, ни его "утилитаризм" не утверждают, что подобная "свобода" есть высочайшая цель человеческой жизни. Можно возразить, что это и не "свобода" вовсе, а особая форма рабства или зависимости. Здесь к диалогу может присоединиться Гюлен, поскольку в своем труде он показывает различие между жизнью, прожитой в поиске хорошего, истинного, красивого и благородного, и жизнью, потраченной на мирское, заманчивое и просто плотское. Мы более подробно поговорим об этом в следующей главе, но теперь следует сказать, что Гюлен дает определение свободы, параллельное тому, что давал Милль, в том, что касается достоинства человека и его возможностей. Гюлен пишет:

"Те, кто видят в свободе абсолютное отсутствие каких-либо границ, сознательно или нет, но приравнивают человеческую свободу к свободе звериной. А ведь в действительности свобода, к которой так стремятся эти "свободолюбивые" души ради удовлетворения своих темных страстей - это не что иное как животный образ жизни. В то время как человек достоин такой свободы, что уничтожает все те преграды, которые не позволяют ему взмыть в небеса человечности"" (19).

И Милль, и Гюлен теоретически рассматривают свободу человека таким образом, что размещают это понятия в более широком кругу философии процветания человека. Ни тот и ни другой не считают либертинство высшей степенью свободы. Напротив, оба они пишут о свободе как о том, что дает основу для самого полного развития и выражения высочайших и лучших возможностей человека, осуществление которых дает людям самое глубокое удовольствие. Эти удовольствия лежат в сферах интеллекта, духа, эмоций и этики.

Как я уже писала ранее, Гюлен и Милль происходят из совершенно различных общественных, политических и религиозных контекстов. Несомненно, если бы они смогли встретиться и беседовать лицом к лицу, они серьезно разошлись бы в некоторых своих определениях границ свободы и толерантности в обществе. Оба они, однако, сходятся в том, что, на мой взгляд, является гораздо более важным для жизни и процветания человека. Это свобода мысли и выражения в контексте гораздо более широкого обязательства - идеи свободы в целом. Людям, может быть, следует задумываться о возможных последствиях своих слов, но при этом они должны все равно иметь возможность свободно думать и широко высказывать эти мысли, не опасаясь наказания. Я считаю, что никому не наносится прямой и измеримый вред, если высказываются - устно или письменно - какие-либо идеи. Напротив, более здоровыми и благополучными становятся и отдельные личности, и общество в целом, когда сами общественные структуры позволяют каждому свободно думать, спрашивать и выражать свои мысли. Благодаря этой свободе люди обретают максимальную возможность для развития своих врожденных способностей к сознанию, воображению, эмоциям, духовности и интеллекту. Только когда эти качества развиты и имеют возможности для развития благодаря соответствующим социальным и политическим структурам, тогда отдельные личности процветают и достигают высочайших уровней развития.

Милль и Гюлен, каждый внутри своего контекста, равно преданы этому идеалу свободы, в основном потому, что оба они - гуманисты в широчайшем смысле этого слова, а идеал свободы является центральным в гуманистической мысли. Более того, как защитники свободы человека оба они также являются защитниками величия человека - не как абстрактного идеала, но как необходимой части общественной жизни людей в существующем мире. Гюлен, как и многие другие, обладает ясным видением величия человека, тех качеств, которые определяют великих людей, которые развивают в себе высшее и лучшее из человеческого потенциала. И к этому видению человеческого величия, человеческому потенциалу, который необходимо развивать во времени и пространстве, мы сейчас и обратимся.

1 Mill, John Stuart. On Liberty. A Norton Critical Edition Ed. Alan Ryan. New York: W. W. Norton, 1997. P. 41.

7 Gulen M F. Pearls of Wisdom. Fairfax. The Fountain, 2000. P. 55.

8 Gulen M.F. Towards a Global Civilization of Love and Tolerance. New Jersey: The Light Inc., 2004. P. 44.

9 Gulen M.F. The Statue of Our Souls. Revival in Islamic Thought and Activism. New Jersey: The Light Inc., 2004. P. 5-10, 31-42.

10 Ibid., p. 38.

11 Ibid., p. 38-39.

12 Ibid., p. 40.

13 Ibid., p. 40.

14 Mill, John Stuart. Utilitarianism. Indianapolis: Hackett Publishing Company, 1979. P. 7

19 Гюлен Ф Критерии, или Огни в пути. М, 2006. С. 48.

Публикуется по: Б.Джилл Кэролл "Диалог цивилизаций. Исламское учение и гуманистический взгляд Гюлена". М.: Изд. "Флинта", изд. "Наука", 2009

Главная > Вдохновение

Книга: Джон Стюарт Милль «О гражданской свободе. Джон Стюарт Милль

Рекомендуем также