Оригинал взят у molodiakov в Канун новой ортодоксии-1

В свете снова вспыхнувших (или "вспыхнутых"?) дискуссий вокруг "учебника истории" (этим словам суждено стать мемом!) предлагаю вашему вниманию свою не публиковавшуюся в сети статью "Канун новой ортодоксии. Историк и власть в перестроечной и постсоветской России" из сборника "Научное сообщество историков России: 20 лет перемен" под редакцией Геннадия Бордюгова (2011). Статья закончена в декабре 2009 г., но актуальности, как выясняется, не утратила.

«История гениальнее людей, делающих ее, а события развертываются часто с таким великолепным размахом и гениальным буйством, которые решительно нежданны для людей, их вызвавших. Наше время в особенности чувствительно познало эту истину». Так писал в начале лета 1920 г. критик Виктор Ховин в эссе «Канун нового нигилизма», при чтении которого много лет назад у меня в уме возникли первые контуры настоящей работы.

В обоих случаях ключевое слово «канун». «Новый нигилизм» пришел не таким, как мечталось Ховину, ощущавшему кризис западной цивилизации в результате Первой мировой войны - «крушение гуманизма», по определению Александра Блока, - и ее отрицание как залог появления новой «подлинно человечной и подлинно человечьей культуры» (1). Только в последнее время появилось некое подобие новой, востребованной властью ортодоксии в отечественной историографии, однако историческое сообщество, при всей своей разнородности, явно не намерено принимать ее.

Что такое историографическая ортодоксия? В настоящей работе под этим понимается идеологически детерминированная система оценок и критериев оценки исторических событий, одобренная властью и навязываемая ей - когда жестко, когда мягко - в качестве обязательной для пропаганды, науки и образования. Историографическая ортодоксия является составной частью государственной идеологии: ее значимость зависит от конкретных условий, а содержание может меняться на прямо противоположное. Первой ортодоксией советской историографии стала «система» М.Н. Покровского, окончательно оформившаяся в этом качестве к концу 1920-х годов после профессионального и физического устранения конкурентов. В дальнейшем она колебалась вместе с «генеральной линией».

Необходимо сказать, что я не ставлю знак равенства между историографической ортодоксией и историографией в целом, даже применительно к периодам наибольшего идеологического контроля. С конца 1920-х по конец 1980-х годов советские историки не могли открыто противостоять ортодоксии и при этом нормально участвовать в научной жизни, но имели возможность не следовать ее догмам, отдавая им лишь ритуальную дань, необходимую по условиям времени и жанра. Как говорил выдающийся лингвист академик Б.А. Серебреников: «Я не маррист. Я не антимаррист. Я - амаррист». Подобные «амарристы» были и есть в историческом сообществе (здесь и далее речь идет о сообществе специалистов по истории России-СССР ХХ века), но это отдельная тема, которая здесь не рассматривается. Поэтому читателя не должно удивлять отсутствие в настоящем исследовании тех или других известных и значимых имен.

Новая ортодоксия - 1: «социализм» против «сталинизма»

Объявленный М.С. Горбачевым курс на перестройку стал для одних сигналом к пересмотру и исправлению, для других - к тотальному демонтажу советской ортодоксии, тезисам и формулам которой, вероятно, не верили уже сами их авторы. В историографии «перестраивать» надо было всё: методологию и тематику исследований, оценки и критерии оценок исторических явлений, формы научной деятельности и руководство ею. Здесь открывались два пути: делать это в рамках «марксизма» и «социализма», пусть трактуемых максимально широко, или на пути полного их отрицания.

Значительная часть исторического сообщества высказалась за первый путь. Историки-профессионалы понимали не только то, что ортодоксия находится в глубоком кризисе, но и то, что советской историографией, т.е. в конечном счете ими самими, их учителями и коллегами, сделано много полезного и что полностью отбрасывать наработанное не следует. Эту же точку зрения приняли высшее партийное руководство и руководство наукой, особенно после удаления от кормила власти наиболее одиозных фигур вроде академиков Б.Н. Пономарева, П.Н. Федосеева, И.И. Минца. За полный отказ от советского наследия выступили в основном публицисты, литераторы или представители других научных дисциплин, писавшие на исторические темы. Это направление мы рассмотрим в следующем разделе.

Перестройка была немыслима без частичного демонтажа системы. Предстояло отказаться от части, чтобы сохранить целое. «Целым» были названы марксизм-ленинизм, социализм, советский строй. «Частью» стал «сталинизм» в широком смысле слова, трактуемый как «извращение» марксизма-ленинизма и советской системы. Критика «сталинизма» в годы перестройки приобрела тотальный характер, несравнимый с осуждением «культа личности Сталина» и «нарушений социалистической законности» после XX и XXII съездов КПСС - отдельных ошибок отдельных товарищей при непогрешимости системы в целом. Безоговорочное отвержение «сталинизма» и противопоставление его «истинному социализму» стали основной перестроечной новой ортодоксии (НО-1), которая интенсивно формировалась по заказу сверху в 1988-1991 гг., но так и не успела стать действующей ортодоксией из-за краха СССР.

В формировании НО-1 удачно совпали заказ сверху, от руководства КПСС, и инициатива снизу, из профессионального сообщества историков. Партийные боссы и идеологи не только допускали, но и поощряли противопоставление «хороших большевиков» «плохим большевикам», постепенно расширяя первую категорию до «левых» вообще, при условии что это не выходит за пределы марксизма и социализма. Специалисты по истории СССР и, в меньшей степени, по истории КПСС из академической и университетской среды с охотой откликнулись на новые веяния и сами стали проявлять инициативу. Дело не в действии идеологической инерции, не в консерватизме или конформизме среды, как можно подумать сегодня. По крайней мере, не только в них. Ученые-историки, познания которых, как правило, превосходили границы дозволенного в печати прежней ортодоксией, обрадовались, что могут применить свои наработки, тем более что это применение, одобренное и поощряемое сверху, укрепит их профессиональное, общественное, да и материальное положение (в партийной печати всегда хорошо платили).

Основными проводниками НО-1 стали газета «Правда», особенно с приходом на пост главного редактора И.Т. Фролова, журналы «Вопросы истории КПСС», «Известия ЦК КПСС», «Коммунист», Издательство политической литературы. Реализация «перестройки» была доверена именно партийной печати под руководством проверенных ортодоксов, умевших колебаться вместе с «генеральной линией» (думаю, фамилии излишни). Тогда-то и появился анекдот о диалоге двух друзей: «Старик, ты читал сегодняшнюю «Правду»?». «Нет. А что там?». «Ну-у… Это не телефонный разговор».

Определенные трудности представлял кадровый вопрос, поскольку, как писал в 1991 г. А.Н. Мерцалов, «по своим методологическим возможностям, предельной идеологизации, незнанию иностранной научной литературы наши специалисты, особенно по истории КПСС и советского общества, находятся на уровне зарубежных крайних консерваторов» (2), а последнее по тогдашней шкале было уничтожающей оценкой. Трибуны советской ортодоксии были скомпрометированы в глазах коллег и широкой читающей публики - годы перестройки стали временем массового интереса к отечественной истории - и едва ли могли рассчитывать на их признание. На первый план выдвинулись известные, но опальные или полуопальные ученые (Р.А. Медведев, П.В. Волобуев, В.И. Старцев), представители относительно деполитизированных специальностей, вроде истории науки и техники (В.Д. Есаков), наконец, молодые историки, среди которых особую известность приобрели Г.А. Бордюгов и В.А. Козлов. Оперативно «перестроился» ряд представителей истеблишмента, в основном не занимавших административных постов в науке (Ф.И. Фирсов, М.И. Семиряга, В.И. Дашичев). Стоит помнить и о том, что под влиянием перестройки эволюционировали - другой вопрос, искренне или конъюнктурно - ее партийно-агитпроповские кураторы вроде А.Н. Яковлева и Д.А. Волкогонова (3).

Первой знаковой фигурой НО-1 можно считать Бухарина. Столетие со дня его рождения, торжественно и, главное, официально отмеченное в 1988 г. стало первой демонстрацией новой ортодоксии, еще находившейся в процессе формирования. Выбор был сделан очень удачно. Среди «запрещенных людей» Бухарин вызывал минимум нареканий со стороны партийного руководства: о нем высоко отзывался Ленин, продолжавший оставаться безусловной «священной коровой»; он боролся с теми оппозиционерами, которых клеймил Ленин; наконец, оппозиционность Бухарина трактовалась как вариант «социализма с человеческим лицом» и была объявлена альтернативой сталинизму, в которой можно было отыскать немало точек соприкосновения с идеологией и реалиями горбачевской перестройки. Широким массам интеллигенции Бухарин тоже мог казаться положительной фигурой: философ и интеллектуал, он «не расстреливал несчастных по темницам» и дружил с Пастернаком. О Бухарине начали писать все кому не лень, причем литераторы и публицисты быстро перехватили у историков «хлебную» тему. Кульминацией этого процесса можно считать создание в 1990 г. советско-американского художественного фильма «Враг народа Бухарин» (режиссер Л. Марягин), спорного с исторической точки зрения, но убедительного в художественном отношении, и перевод биографии Бухарина, написанной С. Коэном, которого еще недавно клеймила советская пропаганда.

Реабилитация Каменева, Зиновьева и «троцкистко-зиновьевской оппозиции» в целом стала следующим этапом развития НО-1, но уже в несколько ином направлении. Во-первых, их неоднократно и резко осуждал Ленин (впрочем, кого он только не осуждал!). Во-вторых, объявить их идеи позитивной альтернативой сталинизму было затруднительно. В-третьих, значительная часть этих деятелей была причастна к массовым репрессиям времен гражданской войны и первых лет после нее, информация о которых все чаще попадала в открытую печать и вызывала бурные дискуссии. Наконец, в этой категории было особенно много евреев, чем сразу же воспользовались антикоммунистически настроенные национал-патриотические круги. В еще большей степени всё это относилось к личности, идеям и деятельности Троцкого, «легализация» которых - с большой долей критики - не случайно была доверена таким ортодоксам как Н.А. Васецкий и Д.А. Волкогонов. В качестве позитива НО-1 обращала внимание на то, что Ленин допускал дискуссии в партии (хотя и требовал беспрекословного исполнения уже принятых решений), что названные персонажи не были «врагами народа», а напротив, «внесли свой вклад в создание…», что товарищеская критика помогала им избавляться от ошибок и заблуждений и т.д.

Колесо «возвращения» продолжало раскручиваться, количество «врагов» сокращалось. Реабилитация эсеров и меньшевиков, включая эмигрировавших из СССР, отражала перемены внутри КПСС и советского общества на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Активизация антикоммунистических сил различной ориентации заставляла партийное руководство искать новые пути и альтернативы, в том числе подкрепляя их ссылками на опыт прошлого, что делало профессию историка привлекательной и востребованной и не могло не отразиться на состоянии сообщества в целом. Именно сверху были предприняты первые попытки создания многопартийной, точнее квази-многопартийной, системы и идеологического плюрализма, но все в тех же социалистических рамках, исключавших «буржуазный либерализм», с одной стороны, и «консервативный национализм», с другой. После ликвидации цензуры «демократы» открыто заявляли, что все прошлое КПСС преступно, а будущего у нее нет, что она виновна не в ошибках, в «преступлениях против человечности», что перестройка - не более чем попытка самосохранения тоталитарной системы путем частичной модификации и косметических реформ. На фоне «бархатных революций» в Восточной Европе для руководства КПСС это звучало более чем угрожающе. В свою очередь, «патриоты» реанимировали тезис о «жидомасонском заговоре» против России, подкрепляя его внушительным списком «кремлевских псевдонимов» (выражение И.А. Бунина) с расшифрованными настоящими фамилиями. Как из рога изобилия посыпались переиздания сочинений «открытых врагов советской власти», не щадивших не только Троцкого, но и Бухарина. Начавшаяся в печати критика Ленина, сначала осторожная, потом разухабистая, показала, что «священных коров» больше нет.

НО-1 должна была дать на это убедительный и всеобъемлющий ответ. И такой ответ был подготовлен. Первой - негативной - частью новой системы стал выпущенный Политиздатом в 1991 г. сборник статей «История и сталинизм» - аналог многочисленных советских сборников типа «Против…» - под редакцией А.Н. Мерцалова, специалиста по «критике буржуазной историографии». Позитивной частью должны были стать «Очерки истории КПСС», призванные сменить известный «кирпич» «История КПСС» под редакцией Б.Н. Пономарева, который был признан непригодным к дальнейшей переработке. К работе над обеими книгами были привлечены крупнейшие специалисты в данной области, работавшие, полагаю, не только ради денег и славы, но и из профессиональных соображений. «Очерки истории КПСС» так и не были опубликованы, поэтому однозначно судить о них я не берусь, но многие их положения и фрагменты были «обкатаны» в партийной и академической прессе в 1990-1991 гг. и укладываются в описанную выше схему.

Принципиально важными идеологическими документами готовой к употреблению НО-1 я считаю статьи А.Н. Мерцалова «Нужна ли гласности наука?» и «Сталинизм и освещение прошлого», которые открывали и завершали сборник «История и сталинизм». Вторая посвящена отрицательному воздействию сталинизма на советскую историческую науку, для критики нынешнего (т.е. на 1991 г.) состояния которой автор не пожалел самых резких слов, замахиваясь в том числе на систему Академии наук и ВАК. Абсолютное большинство этих упреков вполне справедливо, но тон статьи наводит на мысль, что готовилась крупная проработка с «оргвыводами» персонального характера. Приведу ее финал, непосредственно относящийся к историческому сообществу - и звучащий сегодня, в 2010 г., с пугающей актуальностью:

«Сталинизм привел к деградации личности многих ученых. Возник конфликт между тем, что они думали и писали. Деспотия и в историках культивировала низменные качества: ложь, лицемерие, чинопочитание, страх, неспособность принимать самостоятельные решения. Такой образ мышления и поведения исключал обновление… Многие историки до сих пор пассивны по отношению к перестройке. Высокопоставленные деятели науки не хотят признать, что сталинизм поразил не только экономику, политику, идеологию, но и историографию, что не перестройка (как утверждает, например, Ю.А. Поляков), а сталинизм породил тот дилетантизм, который характерен для многих современных историков. Показательно также падение интереса читателей к историографии. Лучшими служителями музы истории становятся мастера прозы средней руки, не владеющие ни методологией истории, ни достаточными конкретно-историческими знаниями… «Методологию научного социализма, - подчеркивает А.Н. Яковлев, - мы в сущности не прилагали к изучению и обновлению собственного общества на основе альтернативных сопоставлений и свободных дискуссий» (ссылка на статью Яковлева в «Правде» от 24 ноября 1989 г. - В.М.). Не прилагали ее и советские историки к своей науке. Воссоздать на ее основе подлинную картину прошлого - дело их чести» (4). Одним словом, «цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!».

Сборник «История и сталинизм» был сдан в набор 26 марта 1991 г. и подписан в печать 24 июля 1991 г. Когда его 50-тысячный тираж поступил в продажу, я не знаю, но это уже не важно. Августовский «путч» сокрушил СССР, навсегда похоронив под его обломками и НО-1, которая не успела стать ортодоксией. Канун так и остался кануном.

Место Д.А. Волкогонова в историографической и идеологической борьбе рассматриваемого периода, а также эволюция его взглядов заслуживают отдельного рассмотрения. Отмечу лишь, что с наступлением перестройки Волкогонов, несмотря на привилегированное положение, стремился дистанцироваться от любой ортодоксии, старательно позиционируя себя в качестве независимого исследователя.

Продолжение следует

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

ГАБРИЭЛЬ МАРСЕЛЬ

КОНКРЕТНОЙ ФИЛОСОФИИ

МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСТВО «РЕСПУБЛИКА» 2004

ББК 87.3 М25

Перевод с французского В. П. Большакова и В. П. Визгина

Общая редакция, послесловие и примечания В. П. Визгина

Габриэль Марсель

М 25 Опыт конкретной философии / Пер. с фр. В. П. Большакова и В. П. Визгина; общ. ред., послесл. и примеч. В. П. Визгина. – М.: Республика, 2004. – 224 с. – (Мыслители XX века). ISBN 5-250-01887-4

Книга мыслителя и драматурга, ведущего представителя христианского экзистенциализма во Франции Габриэля Марселя (1889-1973) создавалась в тревожные годы, предшествовавшие Второй мировой войне. Проблемы, обсуждаемые в этом произведении (рефлексия и интуиция, личность и духовный опыт, «конкретный человек» и смысл надежды, вера и терпимость и др.), рассматриваются с позиций персоналистически ориентированной метафизики. Тонкий анализ автора направлен на острые и актуальные, духовно значимые ситуации своего времени. Работа Г. Марселя впервые переведена на русский язык.

Для читателей, интересующихся историей современной европейской философии.

ISBN 5-250-01887

© Издательство «Республика», 2004

ВВЕДЕНИЕ...................................................... 3

ВОПЛОЩЕННОЕ БЫТИЕ КАК ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТОЧКА ОТСЧЕТА МЕТАФИЗИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ................................................. 9

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ И ОТКРЫТОСТЬ ДРУГОМУ............................ 31

НАБРОСОК КОНКРЕТНОЙ ФИЛОСОФИИ................................... 47

ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О БЫТИИ В СИТУАЦИИ................ 66

О ПОНЯТИЯХ ДЕЙСТВИЯ И ЛИЧНОСТИ.................................... 84

ОТ МНЕНИЯ К ВЕРЕ...................................................... 96

ТРАНСЦЕНДЕНТНОЕ КАК МЕТАПРОБЛЕМАТИЧЕСКОЕ...................... 111

ТВОРЧЕСКАЯ ВЕРНОСТЬ.................................................. 116

РАЗМЫШЛЕНИЕ ОБ ИДЕЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ БОГА.................. 137

ОРТОДОКСИЯ ПРОТИВ КОНФОРМИЗМА................................... 143

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЭКУМЕНИЗМА........................................... 150

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ И ДИАЛЕКТИКА ТЕРПИМОСТИ......................... 161

ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ И ПОГРАНИЧНЫЕ СИТУАЦИИ У КАРЛА

ЯСПЕРСА............................................................ 170

Философия надежды Габриэля Марселя. В. П. Визгин................... 198

Примечания............................................................. 212

Указатель имен.......................................................... 222

Жанне Деломм Максиму Шастену Шарлю Лапику

их друг Г. М.

Введение

Напрасно было бы искать в этом произведении что-либо похожее на систематическое изложение метафизики, исходящее из определенного центра, где мысль утверждалась бы с помощью мгновенного заземления и откуда, путем рационально связанных ходов, смогла бы соединиться с данными обыденного опыта, который воссоздавался бы более или менее условно в ходе диалектического развертывания. Это не означает, впрочем, что в глубине души я не испытываю ностальгии по подобной систематизации и что та неукоснительная точность, с которой Луи Лавелю*1 удалось связать воедино свое учение, не вызывает у меня восхищения. Но в то же время я не могу скрыть, что этому восхищению сопутствует некоторое недоверие и что та ностальгия, которую я в себе обнаруживаю, не может оправдать себя перед лицом размышления, различающего ее несколько подозрительное происхождение. И действительно, нельзя не признать в необходимости систематизации, с одной стороны, заботу о совершенствовании сети отношений, связывающих наши идеи между собой и преобразующих их в единое целое, основываясь на котором наше мастерство способно проявить себя с возрастающей легкостью, а с другой – желание сделать нашу мысль легко передаваемой, видеть ее воплощенной во всем, что мы могли бы рассматривать, подобно объекту или собственности, как нам принадлежащее. Очевидно, что, используя дефиниции и теоремы, мы надеемся свести на нет комплекс неполноценности, которым в течение полувека столько философов страдает от прогресса конкретных наук. Философов часто обвиняют, что они не могут противопоставить этому прогрессу ничего, кроме топтания на месте среди бесплодных трюизмов и парадоксов или путешествий без будущего в тумане неконтролируемого и неопределенного.

Но когда философ впадает в искушение систематизации, не рискует ли он забыть, что любая достойная этого имени философия невозможна без углубленного познания удела человеческого, нас самих, как существ живущих и мыслящих, и что мы должны спросить себя, позволяет ли такой удел совершить акт, благодаря которому метафизики «считают себя способными перенести себя в средоточие бытия или вновь обнаружить тот первоакт, от которого зависят как мое собственное бытие, так и бытие

мира» (Лавелъ. Об Акте. § 1)? Что касается меня, то я остаюсь в полном убеждении, что трансцендентное не может быть ни в коей мере уподоблено точке зрения, в которую мы могли бы мысленно поместить себя самих. Таким образом, слова «переноситься» и «обнаруживать» не имеют смысла, если они не относятся к операции этого типа, каким бы понятным ни был тот замысел, в котором она осуществляется. Метафизически мне кажется самым важным тот ход мысли, который позволяет мне признать, что я не могу, не впадая в противоречие, мыслить абсолютное как некий находящийся в центре наблюдательный пункт, откуда вселенную можно созерцать во всей ее целостности, вместо того чтобы познавать ее отдельными частями, как это делает каждый из нас. Дело в том, что я не могу представить себе существование подобной наблюдательной точки, в какой-то мере не помещая себя туда идеально. Противоречивый характер именно этого понятия я и должен обнаружить. Может показаться, однако, что здесь мы сталкиваемся с апорией: действительно, каким образом я могу говорить о «моей точке зрения», не противопоставив ее той «абсолютной точке зрения», которую я только что определил как непостигаемую? Может быть, на это следует ответить, что идея подлинного порядка мира, каким он раскрывается наблюдателю, занимающему привилегированное положение или находящемуся в оптимальных оптических условиях, включает признание, что этот мир мне дан изначально в соответствии с перспективой, являющейся моей и только моей, причем отсюда нельзя заключать, что эта идея выражает или воплощает своего рода восхождение по уровням бытия, которое декларируют великие интеллектуалистские учения. Один из основных мотивов нижеследующих размышлений заключается, может быть, в том, что обезличенное мышление не позволяет выйти в то пространство, которое достойно называться метафизическим, и даже помыслить его. Для нас одно из самых больших достоинств Ясперса состоит в утверждении, вслед за Кьеркегором и Хайдегтером, что экзистенция (a fortiori1 трансцендентное) должна быть признана и воссоздана только за пределами мысли, ориентирующейся в своем движении на «общие места» объективного мира.

Вероятно, самое лучшее, что я мог бы сделать в данной ситуации, – это воспроизвести здесь, не без комментирующего пересказа, неизданный текст того сообщения, которое я сделал в «Союзе в защиту Истины»* вскоре после выхода в свет «Метафизического дневника», то есть еще до того, как я узнал, что же такое экзистенциальная философия. Я обращался тогда к публике, мыслящей рационалистически, и считал нужным уточнить свою позицию по отношению к Л. Брюнсвику**, который незадолго до этого опубликовал свою работу «Прогресс сознания в западной философии».

«Верить или проверять-такова альтернатива,-говорит в ней Брюн-свик. -Люди принимают неверие как нечто негативное вследствие обыгрывания внешней формы слов. Неверие – это такое же позитивное качество для философа, как храбрость для солдата»2. У этой формулы то

1 тем более (лат.). – Перевод иноязычных выражений сделан для настоящего издания. – Примеч. пер.

2См.: Progres de la Conscience. P. 785.

преимущество, что она не оставляет никакого места для двусмысленности. Или верить, или проверять. Другими словами, при такой радикальной нетерпимости, впрочем целиком осознанной, проявляется желание во имя монады, понимаемой как бесконечная субъективность размышления, отрицать за утверждением, выражающимся в словах «я верю», всякое право на существование, кроме эмпирического и социального.

«Я считаю, что жизненная реакция, которую во мне вызвала подобная установка, – говорилось в моем сообщении, – была у истоков развития всей моей мысли. Природу этой всеобъемлющей реакции отказа, отвержения не так легко определить. Может быть, ее можно сравнить с реакцией, возникающей в нас, когда мы ищем забытое имя и когда нам напоминают одно из имен, о котором мы можем с определенностью сказать, что «это не то».

Именно из-за этой первоначальной реакции отказа идеализм мало-помалу стал представляться мне учением, которое «не работает» и, более того, не требует этого и даже, более того, требует «не работать», но, напротив, трансцендировать жизненно важные вопросы, то есть уклоняться от их решения, пусть даже разукрашивая их упрощенными отрицаниями: отрицанием Бога, Провидения, бессмертия, камуфлируя их торжественно звучащими словами: «моральный порядок», «духовность», «вечность».

Это неудержимое сопротивление соответствует, находя в нем выход, настоятельному утверждению, что некоторые из самых высших видов человеческого опыта приводят к пониманию или, по крайней мере, полагают то, что выходит за пределы всякой возможной верификации. Я укажу при этом на такие сферы опыта, как любовь и обожание, объект которых по определению невозможно расчленить, и он не может быть постигнут теми постепенно приближающимися к цели ходами, которые образуют любой процесс верификации.

Но здесь есть и другое: когда я объявляю, что некое утверждение доступно проверке, я тем самым допускаю некоторую совокупность легитимных универсальных условий, то есть признаваемых нормальными любым субъектом, способным к значимым суждениям. Таким образом я подхожу к идее безличностного субъекта, которую можно свести к высказыванию, что А должно иметь возможность заменить В с того момента, как оно (А) представит нам ту же структуру, которая управляет всем значимым опытом. Мы здесь находимся в той области, где по праву возможна вульгаризация, и важно при этом отметить связь, существующую между склонностью объективной мысли к вульгаризации и понятием демократии, которое, по-видимому, все более упрочивается в умах, по мере того как позитивные науки все больше их подчиняют себе.

Но если внимание концентрируется на идее нормальных условий опыта, то он предстает как кристаллизация некоторого постулата. Если ясно, что везде, где существует объективный опыт, законно полагать нормальные условия восприятия объекта, то неясно, по какому праву может быть отвергнуто существование (вне уровня объективного опыта) тех уровней, где этот постулат перестает действовать. В мире эстетической оценки и творчества это понятие теряет свое значение. Музыкальное

произведение, например, кажется моему соседу хаосом звуков, я же, напротив, различаю в нем гармонию, которая от него ускользает: следует ли отсюда заключать, что один из нас находится в нормальных условиях опыта, а другой нет? Очевидно, такое заключение было бы неправомерно. Правильнее было бы сказать, например, что это произведение находит отклик в моей душе и не находит его в случае моего соседа. И этого достаточно, чтобы показать, что существуют области, где порядок, то есть постигаемость, воспринимается с помощью некоторых недоступных определению условий, поскольку они внутренне присущи самому субъекту как живому опыту, который по природе своей не может осознавать себя целиком.

Есть все основания считать, что, только исходя из подобных соображений, можно надеяться пролить свет на проблему чуда. Мы допускаем, что возможно представить себе существа, которые реализуют некую совокупность условий духовного плана, способных изменить их тип восприятия реальности. Без сомнения, нужно пойти еще дальше, поскольку между способом восприятия и воспринимаемой вещью связь предельно тесная. Можно прийти к выводу, что вокруг этих существ происходят события, в высшей степени невероятные с точки зрения обыденного опыта. Впрочем, само собой разумеется, что с религиозной точки зрения эти события ни в коей мере не могут быть отделены от того смысла, который они имеют для тех, с кем они произошли, и нет ничего более ложного, чем рассматривать этот смысл как произвольно приобщенный нашим разумом a posteriori1 к индифферентной самой по себе исторической материи.

Придерживаясь этой позиции, мы не можем более соглашаться с традиционным эмпиризмом в том, что здесь, как и везде, опыт имеет решающее значение, поскольку речь идет о том, чтобы понять, каков же этот имеющий решающее значение опыт и как он должен быть изнутри охарактеризован. Не нужно скрывать, однако, что подобная установка таит в себе ряд опасностей. Здесь, как и везде, необходимы точки отсчета, но они не должны быть точками отсчета мысли вообще или здравого смысла, присущего обыденному опыту. Необходимо, если так можно сказать, оказаться внутри особого мира, где эти события происходят таким образом, что их можно различать, оценивать и освящать. Именно поэтому только Церковь может признать чудо и удостоверить его подлинность, ибо оно может быть соотнесено с Воплощением, далеким и близким свидетельством которого и как бы его частичкой оно является.

Упоминая здесь о роли Церкви, мы отсылаем к реальной общности, к существующему всеобщему, которое, конечно, нельзя уподобить монаде, о которой только что шла речь. Брюнсвик видит в том факте, что я могу договориться с моим соседом (например, по поводу каких-либо расчетов), основу и гарантию подлинного духовного общения и взаимопонимания. Но есть опасение, что такое рассуждение не согласуется с опытом, и это обнаруживает химерический характер подобной надежды. На самом деле в такого рода случае не существует истинной общно

1 на основании опыта (лат.).

сти. Ее нет по той простой причине, что мы здесь не имеем никакой действительной множественности, никакого признанного различия. Мы имеем дело только с овнешненным способом согласия мысли с самой собой, подобного тому, которое существует при доказательстве какого-нибудь арифметического вычисления. Общность возможна только с того момента, когда люди взаимно признают, что они различны и сосуществуют вместе в самом этом различии.

Может быть, здесь нужно было бы обратиться к самому скромному и непосредственному опыту, в отношении которого философия совершает большую ошибку, или пренебрегая им, поскольку он кажется ей тривиальным, или неуместно интеллектуализируя его, применяя к нему свои традиционные нормы. Можно сказать, если выходить за пределы собственно религии, что это всеобщее есть осознание совместного участия в некотором уникальном опыте, в некоторой центральной и нерасторжимой с человеческой судьбой тайне (mystere). Меня приближает к другому человеческому существу, действительно связывая с ним, совсем не знание, которое можно проверить, и не то, что он может подтвердить сложение и деление, которое я делаю, когда произвожу расчет, а понимание того, что этот человек прошел через те же испытания, что и я, что он подвержен тем же самым превратностям судьбы, что он тоже был ребенком, был любим, что другие люди заботятся о нем и надеются на него, что он обречен страдать, состариться и умереть. Эта общность, если хотите, связана с опытом слабости, но эта слабость преображается, когда она мыслится как судьба. Мне кажется очевидным, что лишь таким образом можно наполнить содержанием слово «братство», смысл которого рационализм извратил, введя в человеческие отношения элемент абстракции, обезличивающий человеческие существа, и что демократическая, или светская, философия, являющаяся лишь ухудшенной его формой, представляет собой искажение, решительное извращение евангельской мысли, которой дух абстракции совершенно чужд. С этой точки зрения идея божественного отцовства, на которой, по мнению Брюн-свика, лежит отпечаток инфантильного антропоморфизма, представляет собой, напротив, высочайшую ценность, поскольку именно в соотноси-мости с этой идеей становится мыслимой истинная, реальная человеческая общность, общность существования, которая, напротив, в рамках любой рационалистической философии утрачивает свою жизненность, ссыхаясь до простой логической схемы, до одной из серии возможных линий».

Без сомнения, в своем сообщении в «Союзе в защиту Истины» я недостаточно отчетливо разъяснил, что эта общность, этот живой универсум в сущности еще не выходит за границы естественного порядка. Необходимо было бы более отчетливо показать, как в самой человеческой природе подобная общность составляет ту зону, в которой может развиться жизнь истинно религиозная, жизнь в благодати, осуществляемая, конечно, с помощью тех инициатив, чей принцип располагается за пределами наших возможностей и нашей воли. Если же мы, напротив, схематически абстрагируемся от этих конкретных основ, как это происходит в случае любой философской системы, строящейся на феномене

мысли вообще, то есть на безличностном мышлении, то в этом случае сама религиозная реальность становится непостижимой, и нам не остается ничего другого, как подчинить ее снижающему, обесценивающему анализу, ориентированному то на психопатологию Фрейда или кого-то другого, то на обреченную смешивать инфра– и супраиндивидуальное социологию, применения которой наименее спорны сегодня как раз там, где религиозное сознание вынуждено молчать, где оно методически заглушается.

Нам сейчас же возразят, сказав, что это «религиозное сознание» преследуется все еще во имя религии. Но не стараемся ли мы избегнуть трудностей, когда провозглашаем, что одна религия истинна, а другая плоха? Не прибегая к бергсоновскому различению закрытого и открытого мировоззрений*, которое в существующем положении мира полностью реализует свое значение, мы не можем на самом деле отказаться не только принять подобную противоположность, но еще и утверждать, что она укоренена в самом бытии, не превращая тем самым человеческое существование в призрачный сон, подобный бреду, не оправдывая ренегатство и отступничество. Единственный позитивный противовес несказанному ужасу нашей эпохи состоит, быть может, в том, что мученичество в глазах всех людей доброй воли вернуло себе свое традиционное значение свидетельства или, еще точнее, творческого удостоверения.

В конечном счете парадокс, выражающийся в сближении данных слов, и составляет, может быть, основную тему этого произведения. То же самое примерно можно выразить, сказав, что мы совершенно ошибемся относительно сущности творчества, представив его как делание, как производящую активность, берущую начало в нас самих. В источнике всякого творчества, видимого или невидимого, мы обнаруживаем все то же присутствие, все тот же предупредительный сигнал Бытия человеческой душе, которое в ней скрывается, мы обнаруживаем также акт (идентичный в бесконечном разнообразии своих проявлений) свиде-тельствования души об этом присутствии, которое она может отвергнуть, то есть аннулировать, поскольку она есть душа, а значит, свобода.

На пороге катакомб, вот-вот готовых сомкнуться над нами1, не должен ли каждый из нас попытаться напомнить себе о том, что, по сути дела, те же самые силы творческой верности, в более счастливые времена проявляемые в архитектуре, музыке и поэзии, завтра вооружат неукротимую волю тех, кто не принимает того, чтобы в них и вокруг них вершился отказ от человека, творимый человеком же, или, беря глубже, отказ от того, что больше человеческого начала, со стороны того, что меньше его?

1 Это Введение написано в 1939 г., во время «странной войны», может быть, даже в конце 1939 г.

ВОПЛОЩЕННОЕ БЫТИЕ КАК ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТОЧКА ОТСЧЕТА МЕТАФИЗИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ

Несколько недель назад я прогуливался по Люксембургскому саду, размышляя по поводу проблем, которые мне особенно близки, и мне казалось, что я мысленно прохаживаюсь по одному из тех малоухоженных скверов, где все истоптано и где не осталось ни одного укромного уголка для открытия и для мечты. Впечатление ужасное, но, я должен признаться, мне оно знакомо и близко. Английское слово «stale», почти непереводимое и употребляемое в отношении зачерствевшего хлеба, а также всего того, что испорчено бесконечным «пережевыванием», вдруг пришло мне тогда на ум. Сразу же, благодаря свойствам этого слова, опыт размышления, который только что был моим, обрел свое воплощение, став объектом рефлексии, и тотчас же, как по мановению волшебной палочки, я почувствовал освобождение от него. Так я вновь обрел один из тех мотивов, на которых моя мысль иногда задерживалась. Но я не был в состоянии исчерпать его до конца, и поэтому он сохранил для меня особенную новизну... Чувство staleness1 рождается только в подверженных стагнации областях мыслительной деятельности. Стагнация совпадает с пережевыванием того же самого, и здесь, так же как и в мире чувственно воспринимаемого, кажется, что она является началом разложения. Ничто не представляется менее уловимым, имеющим меньше смысла с точки зрения чисто интеллектуалистической. Для интеллектуалиста единственный яд – это ошибка; как бы ни было трудно ему ее помыслить, допустить ее возможность. Но опыт нам раскрывает здесь и кое-что еще, во что нам необходимо было бы попытаться внести ясность. Я могу сказать, полагаю, без преувеличения, что все усилие моей философской мысли направлено на создание тех потоков (с неохотой пользуюсь этим физическим термином), благодаря которым в областях мыслительной деятельности, казалось бы отданных во власть оцепенения и предоставленных распаду, пробуждается жизнь. Отсюда чрезвычайная важность события, пусть даже и чисто внутреннего, происходящего там, где его невозможно уточнить и связать с объективными обстоятельствами. Я много раз имел возможность подчеркнуть метафизическую важность встречи, и я далек от

" несвежесть, избитость, банальность (англ.).

стремления видеть в ней, солидаризируясь в данном случае с рационалистом, лишь простое совпадение. Но до сего дня я никогда не замечал, что встречи могут происходить в рамках самой мыслительной деятельности. Встретить кого-либо – это не только пересечься с ним на его путях, это побыть хотя бы минуту рядом с ним и вместе с ним. Речь здесь идет (употреблю слово, которое еще буду использовать не раз) о соприсутствии. Существует множество мыслей, которые с нами только соприкасаются, не встречаясь с нами действительно, не раскрываясь нам, не присутствуя в нас, таких мыслей, которым мы не отдаемся всецело. Истинная встреча с одной из этих мыслей – это событие, которое, без сомнения, для тех, кто стремится проникнуть в суть вещей, не происходит случайно и подготовлено так же, как и видимая встреча, но которое сопровождается одним из тех потрясений, что, как вехами, отмечают человеческую жизнь.

Эти размышления могли бы быть продолжены и далее, причем их смысл станет абсолютно ясен только в конце моего изложения. Тем не менее, начиная с этих строк, они могут ориентировать ваш разум в направлении конкретной философии, которая совершенно не доверяет вполне готовым и обезличенным конструкциям, философии, имеющей целью восстанавливать те своего рода якорные связи, которые некая идеология, кажется, напротив, ставит себе задачей порвать везде, где она это может. Я не могу не признать, что в моих заявлениях звучит нечто бергсонианское, однако здесь необходимо уточнить некоторые нюансы. Бергсонианству как философской системе необходимо противопоставить бергсонианство как способ мышления, к которому я могу всецело присоединиться.

В этом способе мышления есть нечто такое, что позволяет если и не отдать себе отчет в конкретной жизни интеллекта, то хотя бы к ней приблизиться (в той степени, в какой он представляет собой изыскание, творческое исследование), но только при условии решительного отстранения от той теории разума, которую нам дает бергсонианство как система. Я хотел бы проанализировать ошибки этой системы: вместо того чтобы подойти с сочувствием и расположением к интеллекту и как бы приобщиться к нему, она дает нам только его интеллектуализированную схему, к которой интеллект позволяет себя свести только в том случае, если его смешивают с его результатами. Одним словом, фундаментальным здесь является совсем не то различие, которое отделяет интеллект от инстинкта и даже от интуиции, а то, которое позволяет противопоставить мысль мыслящую мысли мыслимой.

Конкретная философия является философией мысли мыслящей; она может состояться только при помощи постоянной и рискованной акробатики. Я заранее предчувствую, что в последующем тексте выражения и терминология будут не совсем точными. По мере своих сил я попытаюсь помочь читателю совершить своего рода восстановление такого внутреннего видения, которое позволило бы ему, я

надеюсь, проникнуть по ту сторону недостаточно передающих суть дела слов, которые я буду вынужден, скрепя сердце, использовать.

Договоримся, однако, заранее и чтобы сразу же покончить с возможным недоразумением, что эта философия мыслящей мысли не имеет ничего общего с субъективным идеализмом, а в определенном смысле есть нечто противоположное. Для меня, как и для Мориса Блонделя*, мысль мыслящая осуществляется только через своего рода подпитывание, обеспечиваемое ее постоянным общением с самим Бытием, причем ей не дано прерывать эту коммуникацию, но только мысленно от нее отказаться; однако в той мере, в какой она становится жертвой такого заблуждения, она рискует не только умертвить себя, но и опуститься до самых худших форм самообожания.

Обнаружение отправной точки только по видимости составляет первый шаг любого философского исследования. Важно напомнить, что существует абсолютная полярность между этой точкой, какой бы она ни была, и типом той целевой установки, посредством которой определяет себя философская мысль. Прежде чем отправиться на поиски такой точки, я должен спросить себя как можно более строго: куда я направляюсь?

Очевидно, например, что если мой замысел состоит в том, чтобы создать понятийную систему, элементы которой будут связаны строгой диалектической связью, то я должен искать принцип, который был бы логически неоспорим, другими словами, принцип, который нельзя было бы, не входя в противоречие, подвергнуть сомнению.

По мере того как мои философские стремления все более четко осознавались, мне стало ясно, что они движутся не в направлении подобной систематизации, хотя сначала послекантовская философия и оказала на меня чрезвычайное влияние. Но в то же время меня не переставала мучить проблема: как результативно обобщить в доступной для понимания системе мой опыт именно как мой, с характеристиками, которые проявляются в нем hie et nunc1, с его особенностями и даже недостатками, делающими его тем, что он есть. По мере того как я сосредоточивался все более и более на этой проблеме, мне становилось ясно, что подобное обобщение не может быть осуществлено и даже не нужно пытаться это сделать. Вследствие этого мне пришлось, с одной стороны, открыть в себе самом, что значимость идеи умопостигаемой системы – значимость не идеальная, а реальная и метафизическая – стоит под вопросом; в соответствии с этим, с другой – я вынужден был со все возрастающей озабоченностью поставить перед собой вопросы относительно интимной структуры опыта, моего опыта, рассматриваемого не только в его содержании, но и в его качестве,

1 здесь и теперь (лат.).

в его сущности как опыта. Направление моих философских поисков с этого момента совершенно изменилось. Деятельность, которая первоначально могла мне представляться как своего рода строительные леса, предназначенные для возведения будущего здания, предстала перед моими глазами исполненной своей собственной внутренней значимостью. Теперь речь могла идти уже не о том, чтобы строить, а о том, чтобы углубляться в основание. Образом, определяющим для меня суть философской деятельности, стало бурение, а не конструирование. Чем более я пытался углубить свой опыт, открыть тайный смысл этих двух слов, тем более идея некоего корпуса мысли, который я назвал бы моей системой, стала представляться мне неприемлемой; претензия втиснуть целую вселенную в ряд формул, более или менее последовательно связанных между собой, стала казаться мне смехотворной. Особенно моя критическая мысль не пощадила предполагаемые отношения между системой и тем, кто рассматривает себя ее изобретателем и патентованным владельцем. Не существует в мире чего-либо, что менее бы поддавалось патентованию и присвоению, чем философия. Справедливо заметить, что после Шопенгауэра и Ницше философское преподавание в этой связи играло часто, особенно в Германии, пагубную роль; философ, преподающий свою философию, неизбежно рискует выглядеть розничным продавцом своего товара, своей марки, на которую он имеет неотъемлемые права. Заметим, между прочим, что именно в этой области трудно с определенностью разграничить явления, где мы наблюдаем заимствования и влияния, а где – согласие и спонтанные совпадения. Это не только фактическая трудность, но и чуть ли не правовая невозможность. Чем более оригинальна и подлинна мысль, тем труднее установить ее историческую преемственность, сориентироваться относительно роли исторического влияния, без которого она не могла бы образоваться. Простая случайно встреченная фраза для изобретательного ума может стать моментом кристаллизации целого ансамбля бесконечно сложных размышлений. И этого простого наблюдения достаточно, чтобы дать понять, почему слова «моя философия» почти лишены смысла.

Исследование того типа, которое я ставлю теперь своей целью, будет определяться неким обязательством, не позволяющим себя вполне ясно сформулировать. Сказать, что это – признание в верности опыту, будет недостаточно; изучение философов-эмпириков показало нам, до какой степени слово «опыт» неточно и изменчиво в своем значении. Философия – это определенный способ для опыта признать и осмыслить себя. Но на каком его уровне? И как определится эта иерархия, как она упорядочится? Я ограничусь высказыванием, что нужно было бы различать степени не только понимания самого себя, но и близости с самим собой и со своим окружением – с самой вселенной.

Еще древние философы считали, что человек, живя в социуме, не может быть независимым от него. Всю свою жизнь индивид имеет различные связи с другими людьми (опосредованные или непосредственные). Он действует на окружающих или сам подвергается их воздействию. Часто случается так, что человек может поменять свое мнение или поведение под влиянием общества, соглашается с чужой точкой зрения. Подобное поведение объясняется способностью к конформизму.

Конформизм - это приспособление, а также пассивное согласие с порядком вещей, с мнениями и взглядами, которые существуют в определенном обществе, где находится индивид. Это безоговорочное следование каким-то образцам, имеющим наибольшую силу давления (признанный авторитет, традиции, мнение большинства людей и т. п.), неимение собственной точки зрения по каким-либо вопросам. Этот термин в переводе с латинского языка (conformis) означает "сообразный, подобный".

Исследования, посвященные конформизму

Музафер Шериф в 1937 году занимался изучением возникновения групповых норм в условиях лаборатории. В темной комнате располагался экран, на котором появлялся точечный источник света, после он в течение нескольких секунд двигался хаотично и потом исчезал. Человек, который подвергался испытанию, должен был заметить, на какое расстояние смещался источник света, если сравнивать с первым его появлением. В начале эксперимента испытуемые проходили его в одиночестве и самостоятельно пытались ответить на поставленный вопрос. Однако на втором этапе уже три человека находились в темной комнате, и они согласованно давали ответ. Было замечено, что люди изменяли мнение относительно усредненной групповой нормы. И на дальнейших этапах проводимого эксперимента они стремились продолжать придерживаться этой самой нормы. Так Шериф первый с помощью своего эксперимента доказал, что люди имеют склонность соглашаться с мнениями других, часто доверяют суждениям и взглядам посторонних, в ущерб своих собственных.

Соломон Аш в 1956 году ввел понятие конформизма и огласил результаты своих экспериментов, в которых участвовали подставная группа и один наивный испытуемый. Группа, состоящая из 7 человек, принимала участие в опыте, который был направлен на изучение восприятия длины отрезков. В ходе него нужно было указать один из трех отрезков, который был нарисован на плакате, соответствующий эталону. В течение первого этапа подставные испытуемые по одному почти всегда давали правильный ответ. На втором этапе вся группа собиралась вместе. И члены подставной специально давали неправильный ответ, но наивному испытуемому об этом было неизвестно. Категорическим мнением все подставные участники эксперимента оказывали сильное давление на мнение испытуемого. Судя по данным Аша, около 37% всех прошедших испытание все-таки прислушивались к неправильному мнению группы и тем самым проявляли конформизм.

В дальнейшем Аш и его ученики организовали еще много экспериментов, варьируя предъявляемый для восприятия материал. Ричард Крачвильд, к примеру, предлагал оценить площадь круга и звезды, подговорив при этом подставную группу, чтобы те утверждали, что первая меньше чем вторая, хотя звезда была равна кругу по диаметру. Несмотря на такой неординарный опыт, отыскались люди, которые проявили конформизм. Можно смело утверждать, что при проведении каждого своего эксперимента Шериф, Аш, Крачвильд не использовали жесткого принуждения, не было наказаний за противостояние мнению группы или поощрений за согласие с групповыми взглядами. Однако люди добровольно присоединялись к мнениям большинства и тем самым проявляли конформизм.

Условия возникновения конформизма

С. Милграм и Э. Аронсон считают, что конформизм - это феномен, который в большей или меньшей степени возникает при наличии или отсутствии следующих условий:

Он возрастает, если задание, которое необходимо выполнить, довольно сложное, или испытуемый некомпетентен в этом вопросе;

Численность группы: степень конформизма становится наибольшей, когда человек сталкивается с одинаковым мнением трех и более людей;

Тип личности: человек с заниженной самооценкой в большей степени подвержен влиянию группы, в отличие от личности с завышенной;

Состав группы: если в составе есть эксперты, ее члены являются значимыми люди, и если в ней присутствуют люди, относящиеся к одной и той же социальной среде, то конформность повышается;

Сплоченность: чем сплоченнее группа, тем больше она имеет власти над своими членами;

Наличие союзника: если у человека, который отстаивает свое мнение или сомневается во мнении остальных, появляется хотя бы один союзник, то тенденция к подчинению давлению группы падает;

Публичный ответ: человек более подвержен конформизму, когда он должен выступить перед остальными, а не тогда, когда он записывает свои ответы в тетрадь; если мнение высказывается публично, то его, как правило, стараются придерживаться.

Типы поведения, связанные с конформизмом

По мнению С. Аша, конформизм - это отказ человека от значимых и дорогих для него взглядов для оптимизации процесса адаптации в группе, это не просто любое выравнивание мнений. Конформное поведение, или конформизм, показывает степень подчинения индивида давлению большинства, принятия им определенного стереотипа поведения, стандарта, ценностных ориентаций группы, норм, ценностей. Противоположным этому является самостоятельное поведение, которое устойчиво к групповому давлению. Различаются четыре типа поведения по отношению к нему:

1. Внешний конформизм - это явление, когда нормы и мнения группы человек принимает только внешне, внутренне же, на уровне самосознания, он не соглашается с ней, но вслух об этом не говорит. Вообще же это и является истинным конформизмом. Такой тип поведения характерен для человека, приспосабливающегося к группе.

2. Внутренний конформизм имеет место быть, когда человек на самом деле усваивает мнение большинства и согласен с ним полностью. Тем самым проявляется высокий уровень внушаемости личности. Такой тип является приспосабливающимся к группе.

3. Негативизм проявляется, когда человек всячески сопротивляется групповому мнению, очень активно пытается отстаивать свои взгляды, показывает свою независимость, доказывает, спорит, стремится к тому, чтобы его мнение стало в конце концов мнением всей группы, не скрывает этого желания. Этот тип поведения свидетельствует о том, что индивид не хочет приспосабливаться к большинству, а стремится приспособить их к себе.

4. Нонконформизм - это самостоятельность норм, суждений, ценностей, независимость, неподверженность групповому давлению. Такой тип поведения характерен для самодостаточного человека, когда мнение не меняется из-за давления большинства и не навязывается другим людям.

Современные исследования конформизма делают его объектом изучения четырех наук: психологии, социологии, философии и политологии. Поэтому есть необходимость отделять его как явление в социальной сфере и конформное поведение как психологическую особенность человека.

Конформизм и психология

Конформизм в психологии - это податливость личности воображаемому или реальному давлению группы. При таком поведении человек меняет личные установки и поведение в соответствии с позицией большинства, хотя ранее он ее не разделял. Индивид добровольно отказывается от собственного мнения. Конформизм в психологии - это также безусловное согласие человека с позицией окружающих его людей, вне зависимости от того, насколько она согласуется с его собственными ощущениями и представлениями, принятыми нормами, морально-этическими правилами и логикой.

Конформизм и социология

Конформизм в социологии - это пассивное принятие социального порядка, который уже существует, мнений, господствующих в обществе, и т. п. От него нужно отличать другие проявления единообразия во мнениях, взглядах, суждениях, которые могут сформироваться в процессе социализации личности, а также изменение взглядов вследствие убедительной аргументации. Конформизм в социологии - это принятие человеком определенного мнения под давлением, «под нажимом» группы или общества в целом. Оно объясняется боязнью каких-либо санкций или нежеланием остаться в одиночестве. При изучении конформистского поведения в группе выяснилось, что около одной трети всех людей склонны проявлять подобное поведение, то есть подчиняют свое поведение мнению всей группы.

Конформизм и философия

Конформизм в философии - это широко распространенная форма поведения в современном обществе, защитная его форма. В отличие от коллективизма, который предполагает участие индивида в выработке решений группы, сознательное усвоение ценностей коллектива, соотнесение своего поведения с интересами всего общества, коллектива и, если существует необходимость, подчинение последним, конформизм - это отсутствие собственной позиции, некритическое и беспринципное следование любому образцу, который обладает наибольшей силой давления.

Человек, который использует его, полностью усваивает такой тип личности, который ему предлагается, перестает быть самим собой, полностью становится похожим на других, каким его и ожидают увидеть остальные члены группы или общества в целом. Философы полагают, что это помогает индивиду не чувствовать себя одиноко и тревожно, хотя ему приходится платить за это потерей своего «Я».

Конформизм и политология

Политический конформизм - это психологическая установка и поведение, представляющее собой приспособительное (адаптивное) следование нормам, которые были приняты ранее в обществе или группе. Обычно люди не всегда склонны следовать социальным нормам, только по причине того, что принимают ценности, которые лежат в основе этих самых норм (законопослушность). Чаще всего некоторые индивиды, а порой даже и большинство следуют им из-за прагматической целесообразности или из-за боязни применения к ним негативных санкций (это конформизм в негативном, узком смысле).

Таким образом, конформизм в политике - это способ политического приспособленчества как пассивного принятия существующих порядков, как слепое подражание стереотипам политического поведения, господствующего в обществе, как отсутствие собственных позиций.

Социальный конформизм

Социальный конформизм - это некритическое восприятие и следование мнениям, которые господствуют в обществе, массовым стандартам, стереотипам, авторитетным принципам, традициям и установкам. Человек не пытается противиться преобладающим тенденциям, даже несмотря на то, что внутренне он их не принимает. Индивид воспринимает экономическую и социально-политическую действительность без какой-либо критики, не изъявляет никакого желания высказывать собственное мнение. Социальный конформизм - это отказ нести личную ответственность за совершенные поступки, слепое подчинение и следование предписаниям и требованиям, которые исходят от общества, партии, государства, религиозной организации, семьи, лидера и т. п. Подобное подчинение может быть объяснено традициями или менталитетом.

Плюсы и минусы конформизма

Существуют положительные черты конформизма, среди которых можно выделить такие:

Сильная сплоченность коллектива, особенно в кризисных ситуациях, это помогает успешнее с ними справляться.

Организация совместной деятельности становится проще.

Время адаптации нового человека в коллективе сокращается.

Однако конформизм - это явление, которое несет в себе и отрицательные моменты:

Человек теряет способность самостоятельно принимать какие-либо решения и ориентироваться в непривычных для себя условиях.

Конформизм способствует развитию тоталитарных сект и государств, проведению массовых геноцидов и убийств.

Происходит развитие разных предубеждений и предрассудков против меньшинства.

Конформизм личности уменьшает способность вносить весомый вклад в науку или культуру, так как искореняется творческая и оригинальная мысль.

Конформизм и государство

Конформизм - это феномен, который играет важную роль, являясь одним из механизмов, отвечающих за принятие группового решения. Известно, что любая социальная группа имеет степень терпимости, которая относится к поведению ее членов. Каждый из них может отклоняться от принятых норм, но до определенного предела, при этом его позиция не подрывается, и не наносится ущерб чувству общего единства.

Государство заинтересовано в том, чтобы не потерять контроль над населением, поэтому оно относится к этому явлению положительно. Вот почему конформизм в обществе очень часто культивируется и насаждается господствующей идеологией, системой воспитания, СМИ, службами пропаганды. К этому предрасположены в первую очередь государства с тоталитарными режимами. Тем не менее в «свободном мире», в котором культивируется индивидуализм, стереотипность мышления и восприятия также является нормой. Общество старается навязать своему члену стандарты, стиль жизни. В условиях глобализации конформизм выступает как стереотип сознания, воплощаемый в распространенной фразе: «Так живет весь мир».

Эксклюзивное интервью с историком Майклом Рехтенвальдом, подавшим иск против Нью-Йоркского университета в ответ на кампанию травли и преследований, которым он подвергся за критику политкорректности .

Профессор Нью-Йоркского университета Майкл Рехтенвальд прославился борьбой с политкорректностью, он известен в сети "Твиттер" под именем @Antipcnyuprof. Теперь Рехтенвальд подал судебный иск против своего университета и четырех коллег за оскорбления, которым, по его утверждению, он подвергся в ходе кампании травли и преследований, развернутой против него за критику политкорректности в университетском кампусе .

В иске, поданном профессором Рехтенвальдом в Верховный суде Манхэттена около двух недель назад, утверждается, что нынешние и бывшие преподаватели университета использовали в мае 2017 года официальные списки рассылки электронной почты, чтобы его оскорбить, называя его "правым женоненавистником", "куском дерьма" и "сатаной", в сообщениях, отправленных более чем сотне преподавателей и администраторов университета .

В ответ на запрос Daily Caller представитель пресс-службы Нью-Йоркского университета Джон Бекман категорически отверг обвинения, сказав, что "иск не обоснован".

Если 58-летний профессор Рехтенвальд и является злодеем, то, надо сказать, он на удивление искусно это скрывает. Охотно согласившись на интервью, чтобы поговорить о политизации университетского кампуса, он разрядил атмосферу первых минут знакомства несколькими шутками, прежде чем уделить почти два часа разговору о клеветнической кампании, которой подвергся, когда посмел высказаться против одержимости политкорректностью в университетском городке. [Дисклеймер: автор статьи является студентом старшекурсником в Нью-Йоркском университете]

"Самое интересное здесь то, что они мне сказали, мол, раз я думаю не так, как они, я извращенец и душевнобольной, - рассказывает Рехтенвальд. – То есть нужно быть сумасшедшим, чтобы не верить в то, что они делают. Теперь, правда, ясно, что нужно действительно быть сумасшедшим, чтобы не бояться выступить против них, ведь вот, посмотри, что случилось дальше" .

Рехтенвальд называет себя "старым коммунистом" и "бывшим леваком". Что же побудило его выступить против истерично раздражающей левизны, царящей в кампусе?

Тревожный рост идей "социальной справедливости"

"Осенью 2016 года я обратил внимание на резкое распространение идеологии социальной справедливости в кампусах, и это меня встревожило. Я увидел, как она пускает корни здесь, в Нью-Йорке, с возникновением "горячей линии для сообщений о случаях предвзятости", с отменой запланированного выступления правого идеолога Мило Янопулоса (чтобы кто-то, проходя рядом, не услышал чего-то такого, что могло бы его "перемкнуть")" .

Рехтенвальд, убежденный поборник свободы слова, начал ощущать серьезное беспокойство по мере расползания по кампусу этой активности по затыканию ртов. Но настоящую тревогу профессор почувствовал, столкнувшись с тем, что он назвал "стопроцентной индоктринацией" в лекционных залах:

"Мне это о многом говорит, когда Стэндфордский университет принимает на учебу человека, предложившего на приемном экзамене сочинение, состоящее из сотни раз повторенного слова "#BlackLivesMatter". Это было одно из нескольких подобных его "эссе". И они взяли его на учебу в том году, когда у них был самый маленький класс первокурсников в истории университета. При этом они еще и подчеркнули, насколько у них получился богатый набор с точки зрения интеллекта и разнообразия. То есть вот, один из самых престижных американских ВУЗов, по сути, сообщил, что им в кампусе важнее всего продвижение лозунгов социальной справедливости, и потому им нужны подобные адепты, которые станут до посинения твердить определенные фразы" .

Рехтенвальд рассказывает про свою бывшую подругу, марксистку-феминистку, хваставшуюся у себя в "Фейсбуке", что в конце курса, который она вела, "все студентки превратились в истовых марксисток-феминисток".

"Я был единственным, кто возмутился в комментарии к ее посту. Я написал, что позволю себе не согласиться с ней в том, что в этом состоит цель курса. Если вы, используя педагогические телеологические методы, заранее ставите цель подвести студента к определенному образу мысли, это совсем не обучение. Это чистой воды индоктринация. Вы можете этим заниматься, будучи партийным агитатором, но это совершенно не цель обучения, нет. Это стопроцентное антиобразование и антиинтеллектуализм" .

Слежка за студентами

Рехтенвальд делится своими опасениями о том, что создание в кампусах структур контроля и слежки, свидетелем которых ему уже приходилось становиться, только усугубит антииндивидуализм и сектантский трайбализм:

"В администрации Гарварда уже есть отдел студенческого активизма по вопросам социальной справедливости. В нескольких других университетах тоже… Они их даже называют "Помощниками по социальной справедливости", и платят им весьма хорошие деньги, что-то около 15 долларов в час, для слежки за студентами. Так сказать, задействуют их глаза и уши для выявления проявлений микроагрессии. И у них есть специальное приложения для телефонов. Не надо искать сайт и нажимать на ссылки, чтобы сообщить о проявлении предвзятости, достаточно просто открыть приложение в своем мобильнике и отправить донос прямо с места" .

Рехтенвальд опасается, что подобная система облегчает всевозможным коллективистам в кампусе, постмодернистским профессорам и административным активистам заполучить власть над теми, кто отказывается следовать прогрессивной ортодоксии. Фактически кампус превращается в миниатюрное "Штази-государство", в котором каждый студент становится потенциальным доносчиком, а любое действие может быть объявлено микроагрессией, вне зависимости от того, насколько это вообще соответствует действительности.

"И, кстати, эти "нарушения" нигде и никогда не были определены, - добавляет Рехтенвальд. – Вы не найдёте никакого определения "предвзятости" на университетских вебсайтах…. Нет никакого определения и "микроагрессии". Как нет определения и того, что является "проявлением предвзятости". И, насколько нам известно, большинство администраций отказывается отвечать на эти вопросы. Никакой ясности" .

Когда Оруэлл встречается с Кафкой

По словам профессора, наблюдая антилиберальную повестку дня, царящую в кампусе, он разочаровывался все больше и больше. До тех пор, пока социальные сети не сыграли свою ключевую роль в том, что он называет "переломным моментом в отношении к социальной справедливости". Это случилось после того, как он поделился новостной статьей на "Фейсбуке".

В статье речь шла о консервативном студенте из Мичиганского университета, который, когда ему предложили выбрать любой из титулов для обращения (мужской или женский), смеясь над подобным подходом, принятым университетской администрацией, пожелал называться "Его Величеством".

"Все, что я сделал, - вспоминает Рехтенвальд, всем своим видом, выражая недоумение, - это поставил у себя ссылку на статью. Затем я два часа подряд преподавал. Когда же я вернулся, там были сотни ядовитых комментариев, наполненных яростной злобой против меня, за то, что я трансофоб, за то, что я совершил дискурсивное насилие и предательство транс-сообщества" .

Вскоре после этого обескураженный профессор принял решение, которое еще больше закрепило за ним статус аутсайдера в собственном университете. Он завёл себе "Твиттер" и принялся за работу.

"Вот тут и скрывался источник всех бед", - вспоминает он с усмешкой. В интервью Washington Square News в октябре 2016 года он раскрыл себя как автора вызывающего яростные споры аккаунта в "Твиттере". По словам Рехтенвальда, с этого момента "наступил настоящий ад". Практически в одночасье он превратился в изгоя, потерял сотни друзей в "Фейсбуке" и был отвергнут коллегами.

На вопрос о том, как отреагировали его коллеги на его новоприобретенную известность, точнее сказать, дурную славу, Рехтенвальд отвечает, что прежде полагал, будто большинство его коллег симпатизируют ему, но, как видно, многие испытывали к нему скрытую враждебность, возможно, связанную с успешностью его публикаций. По крайней мере, после разоблачения они открыто стали проявлять к нему отвращение.

"В течение первого семестра, - вспоминает он, - это был стопроцентный бойкот. После первого семестра было человека три, может, пять из ста с чем-то, кто позволял себе иногда поздороваться со мной…. Но это было редко. Остальные либо отводили взгляд, либо наоборот, давали мне понять своим взглядом, что я, мол, морально прокаженный, или же они старались просто избегать меня. Один человек даже отказался ехать со мной в лифте, очевидно, полагая, что моральная проказа заразна. Все это было довольно театрально ".

Профессор вспоминает, что несколько дней спустя, после того, как он покинул безопасную зону ортодоксии, дерзнув "выйти из шкафа", он был "разобран" в открытом письме, написанном несколькими коллегами с его факультета гуманитарных наук в "Рабочей группе по вопросам Разнообразия, Равенства и Интеграции".

"Мы полностью поддерживаем право профессора Рехтенвальда выражать свое мнение, и мы приветствуем уважительную дискуссию по вопросам, которые его волнуют, - говорилось в письме. – Но пока он излагает свои взгляды, проявляя так мало уважения к доказательствам и вежливости, мы вынуждены признать его виновным в нелогичности и неучтивости к обществу, притом, что его работа в значительной мере, основывается на рациональном мышлении и уважительном обмене идеями. Причина вины профессора Рехтенвальда, на наш взгляд, очевидно, не связана с его самоидентификацией как цисгендерного белого гетеросексуального мужчины. Его вина связана с образом его мышления ".

По словам Рехтенвальда, это обвинение в "мыслепреступлении" еще больше убедило его в антилиберальности университетских леваков. А авторитарная реакция "Рабочей группы по вопросам Разнообразия, Равенства и Интеграции", которую вроде как поддержал и университет, отразила, на его взгляд, худшие тенденции, куда больше присущие боевой маоистской секте.

По мнению Рехтенвальда, довольно теплая реакция Нью-йоркского университета на левое политическое насилие во время мероприятий с участием консервативных ораторов Гэвина Макиннеса и Майло Яннопулоса свидетельствует о том, что администрация либо запугана радикальными леваками, либо, по меньшей мере, закрывает глаза на их деятельность.

"Я предпочитаю называть их "Группой Конформизма, Неравенства и Социального отчуждения, - замечает Рехтенвальд. – Я называю их так, поскольку их агрессивная ортодоксия состоит в навязывании всем их собственной идеологии. Если же вы с ними не готовы согласиться, вас пытаются вышвырнуть из университета. Это то, что они намеревались сделать этим письмом, которое было ответом на данное мной интервью Washington Square News, и это письмо представляло собой документ официального комитета Нью-Йоркского университета, то есть фактически имело силу письма декана.

По словам Рехтенвальда, проблема этого едкого письма заключалась не в том, что оно критиковало его, а в том, что, по сути, представляло официальную позицию декана, и, более того, университета.

"Это письмо было официальным, - объясняет он. - Оно было официальным и полномочным, ex cathedra! Иными словами, оно было направлено официальным комитетом, то есть означало, что университет занял в этом вопросе определенную позицию. Но при этом крайне неточно отреагировал на сказанные мной слова. Меня обвинили в "аргументах ad hominem", то есть в замечаниях не по сути дела, а в личных нападках. Но, похоже, они просто не знали определения латинского выражения "ad hominem", поскольку я вообще не упоминал конкретных людей, не назвал ни одного имени!"

Рехтенвальд не слишком подбирает слова, описывая своих коллег, устроивших ему выволочку.

"Люди, стоявшие тогда во главе комитета, были весьма писучи, но крайне антиинтеллектуальны, - говорит он. - Я помню, что на первых собраниях творческих комитетов я намекал им, что было бы неплохо использовать аргументацию в своих статьях, они же за упоминание необходимости тезисов смотрели на меня, как на дьявола. Полагаю, это была совершенно неуместная идея, ведь тебе полагалось каждый день выдавать на-гора кучу импрессионистского навоза… "

Разоблачение Рехтенвальда комитетом принесло ему еще больше известности и позора, и в течение нескольких дней после этого, он был вызван в деканат.

"Когда я вошел, - вспоминает Рехтенвальд, - декан, пожимая мне руку, приблизился сантиметров на десять и зашептал: "Это совершенно не связано с твоими записями в "Твиттере" или с обретенной тобой известностью. Я просто хочу, чтобы ты это знал, продолжал он говорить все это шепотом". Хорошо, сказал я, думая про себя - зачем же тогда ты это делаешь? Если это и вправду не связано с моими "твитами", почему ты сразу мне об этом сообщаешь? Обычно, когда люди говорят подобные вещи, они подразумевают прямо противоположное. И это именно то, что он имел в виду ".

Вслед за этим конфузливым рукопожатием, рассказывает Рехтенвальд, декан сообщил ему, что некоторые из академических коллег профессора, в связи с его высказываниями, обеспокоены его психическим состоянием, и стал убеждать Рехтенвальда взять отпуск за свой счет.

Рехтенвальд добавляет, что на тот момент он в течение полугода ожидал карьерного продвижения, и, хотя он согласился взять отпуск, это было отнюдь не добровольное решение, он просто понимал, что выбора у него нет.

Со своей стороны, Нью-йоркский университет утверждает, что отъезд профессора Рехтенвальда за границу был его собственной инициативой. В ответ на заявления, сделанные профессором для прессы, университет опубликовал электронную переписку между Рехтенвальдом и деканом факультета гуманитарных наук.

"На самом деле, - пишет декан факультета Гуманитарных наук Фред Шварцбах в электронном письме в Рехтенвальду 11 ноября 2016 года, - отпуск совершенно не связан с вашим мнением или тем, что вы думаете об академических кругах, и он не был вынужденным. Правда состоит в том, что вы сами сказали, что заинтересованы в отдыхе и нуждаетесь в нем" .

В прошлом году профессор Рехтенвальд вернулся из неоплачиваемого отпуска и получил ожидаемое повышение. Это стало для него большим облегчением, поскольку после встречи с деканом он уже думал было, что потерял работу. Кроме того, он нуждался в повышении зарплаты, чтобы продолжать жить и работать на Манхэттене.

По словам Рехтенвальда, увеличение зарплаты и карьерный рост, вероятно, стали следствием желания Нью-йоркского университета замять историю, предотвращая возможный ущерб и критику, а вовсе не из-за веры в важность свободы слова и разнообразия мнений. Возвращая его на работу, считает Рехтенвальд, университет защищал себя от потенциального иска за дискриминацию или преследование.

В то же время, утверждает профессор, университет так и не обратил должного внимания на кампанию травли и клеветы, по поводу которых он жаловался еще в самом начале истории. Когда он вернулся из своего годичного отпуска, его спросили, не хочет ли он переместить свой офис в другое место, подальше от своих коллег по факультету гуманитарных наук, и он согласился. Теперь он обрел временное убежище от травли, развернутой левыми коллегами, в отделе русских исследований. Рехтенвальд находит это особенно забавным на фоне одержимости левых русским заговором, повлиявшим на выбор Трампа.

Сектантские методы

Рассуждая о будущем академических кругов, профессор Рехтенвальд настроен вполне оптимистично. Он считает, что политика идентичности и вообще различные движения социальной справедливости, особенно в университетских городках, превратились во что-то вроде религии, завлекающей последователей классическими методами сект. Все же, несмотря на его разочарование нынешней ситуацией, он уверен, что она обратима.

Рехтенвальд, конечно, не одинок в своем скептицизме относительно культуры политкорректности и ее коллективистских тенденций. Он дружит с профессором Джорданом Петерсоном из Университета Торонто и с профессором Джонатаном Хаидтом, коллегой из Нью-Йоркского университета и основателем Академии Heterodox, поощряющей интеллектуальное разнообразие в кампусах.

Рехтенвальд считает, что молодежь, вынужденно отсидев на подавляющих мышление индоктринирующих курсах, особенно жаждет идей Петерсона и Хайдта, стремясь выработать критическое мышление.

Он также убежден, что сторонники всевозможных "безопасных пространств" и "предупреждений перед просмотром" однажды проснутся, оказавшись в реальном мире, и обнаружат его сильно отличающимся от иллюзий междисциплинарных леваков. Это будет очень болезненное и тяжелое пробуждение, но Рехтенвальд уверен, что здравый смысл победит в битве против университетской ортодоксии, идеологического рабства и тоталитарных импульсов.

"Мы победим, - задумчиво говорит тихим тоном Рехтенвальд в заключение интервью и кивает сам себе головой.- Это будет тяжело, но мы выиграем" .

(перевод Александра Непомнящего)

Конформность (сообразность) – это склонность человека к определенному поведению, когда ввиду реального или надуманного влияния происходит трансформация убеждений. У таких людей доминирует желание «быть как все», они считаются ведомыми и их называют конформистами.

Термин и его производные фигурируют в социальной психологии, связываются с воздействием группы на человека. Стремление соответствовать ожиданиям окружающих выступает ключевым моментом конформного поведения. Само понятие базируется на идее конформизма, в основе которой лежит конкретная установка к действиям, навязанная обществом.

При этом нельзя говорить, что такая податливость выступает исключительно отрицательной чертой. Заявляет о себе конформность в моменты усвоения человеком правил и норм, присущих обществу. Когда же ведомое поведение становится доминирующей чертой, доходя до крайностей, таким людям предписывается конформный тип личности. Не перерождаясь в психопатию, такая заостренная черта способна доставлять конформистам и окружающим их людям проблемы, потому может потребоваться коррекции состояния.

Особую склонность к конформному поведению и конформизму зачастую проявляют женщины и подростки. Сильно выраженная конформность также может фигурировать в поведении пожилых людей. Однако любой человек, от природы наделенный слабым характером, податливостью, способен попадать под стороннее влияние.

Основания для того, чтобы подобная ведомость проявлялась сильно, постепенно заостряясь и принимая образ конформного типа, можно условно разделить на внешние и внутренние.

Внешние причины

К внешним факторам, провоцирующим конформность, следует относить многочисленность и силу группы, оказывающей давление. Действия со стороны окружения могут быть прямыми или завуалированными, направляясь на коррекцию взглядов и действий человека. В ситуации, когда в созданной группе доминирует необходимость «удержать» расходящегося первоначально с ней во мнении человека, оказываемое влияние может проявляться очень ощутимо.

Податливость также нередко фигурирует как способ разрешения назревающего или присутствующего конфликта. Конформизм выступает максимально удобным и простым способом, который помогает избежать негативных последствий «столкновения» группы и личности.

Дополнительно следует выделить и такое основание как информационное стороннее влияние. В его основе находится представление о том «идеальном поведении в группе или обществе», которое способно позволить достичь желаемых целей.

Внутренние основания

Несмотря на то, с какой силой оказывается воздействие, оно не способно принести результатов, если у человека не будет склонности к конформному поведению, заложенной с детства. Либо не будут отмечаться отдельные личностные черты и внутренние проблемы, подталкивающие к податливости.

Причинами, ввиду которых человек может стать конформистом, являются:

• внутренние конфликты, имеющиеся опасения; страх выделиться, привлечь к себе стороннее внимание, столкнуться с сильным негативом со стороны других людей;
• пассивность, сосуществующая вместе с желанием избегать кризисных ситуаций и перемен в жизни; для конформистов крайне тяжело менять привычную обстановку, налаживать контакт с кем-то новым;
• низкая самооценка, боязнь ошибиться и столкнуться с критикой, нежелание брать на себя ответственность, отсутствие самостоятельности, «взращенная» с детства зависимость от окружения;
• тревожность, мнительность, неспособность совершать выбор, уступчивость;
• неуверенность, желание всегда следовать за кем-либо (иметь авторитет);
• отсутствие развитой воли, желание одобрения, замкнутость и страх публичности, болезненная зависимость от общения и контактов с людьми;
• отсутствие лидерских качеств.

В ряде случаев присутствующий социальный статус человека-конформиста, его отношение к группе и взаимодействие внутри группы, а также уровень интеллекта, наличие ригидного мышления становятся основаниями для развития склонности к ведомому поведению.

В подростковом возрасте особенно ярко проявляет себя конформный тип личности, если ребенок попадает в неблагоприятную обстановку, связывается с «дурной компанией» или становится частью неформальных молодежных субкультур и движений.

Основные проявления

Основным проявлением выступает тяготение к конформизму в любом его формате. Человек не стремится идти против мнения окружающих, готов под воздействием изменять свои мысли, установки, желания. «Эффект заражения» от поведения толпы выражен сильно. Конформисты – это люди, которые способны беспрекословно подчиняться различным идеям, продиктованным или группой, или авторитетной личностью. Очень заметной может быть конформность в рамках неформальных групп, религиозных общин и в ситуациях, когда мнение большинства, даже если оно неверное, становится доминирующим.

Внутренняя и внешняя ведомость

В рамках психологии конформность принято разделять на внешнюю и внутреннюю. В зависимости от того, какой вариант присутствует, могут отличаться признаки.

В основе внутренней сообразности фигурирует истинное принятие чужих мыслей. В таком варианте человек не «играет на публику», а действительно разделяет, пусть и бездумно, мнение большинства.

Внешняя податливость продиктована желанием избежать конфликтных ситуаций, стремлением «уйти в тень». В данном случае индивид не подменяет сознательно понятия, оставаясь мысленно верным своим убеждениям, но демонстрируя конформное поведение.

Как выражается склонность к конформизму

Кроме характерных личностных черт, которые становятся базой для формирования ведомо-зависимого поведения, дополнительно выносятся:

• быстрая смена мнения и жизненных позиций ввиду природной внушаемости;
• уступчивость;
• желание быть как все, отсутствие стремления к уникальности и возможному саморазвитию;
• желание быть всегда хорошим для окружения.

Характерным примером конформного поведения выступает общество азиатских стран, в частности Японии. В стране восходящего солнца каждый человек является условной частью единого механизма. Строгое соответствие существующим правилам и нормам, «жизнь по образцу» доминируют, личностные особенности отходят на второй план. Если индивид каким-либо образом начинает выделяться из толпы, он становится «белой вороной» и изгоем. Страх лишиться своего места в обществе порождает конформность.

Возможная коррекция

Люди с конформным типом личности редко попадают в специализированные учреждения, становятся на учет в диспансерах. Это возможно при наличии выраженного . Опасность ведомости заключается не только во внутреннем дискомфорте. Дополнительной угрозой выступает возможность попадания под негативное влияние асоциальной группы.

Конформисты редко становятся активными участниками правонарушений за счет их внутренних страхов и пассивности. Однако склонность к повторению поведения группы может фигурировать в рамках развития зависимостей (от лекарств, наркотиков), суицидальных попыток, рискованного поведения.

Медикаментозная терапия

Не являясь патологией, конформность не требует целенаправленного лечения с помощью препаратов. Но в случаях, когда на фоне данной черты преобладают тревожность, депрессивность, фобии, могут назначаться курсы специализированных средств.

Непосредственный подбор препарата осуществляется, исходя из состояния человека. Могут применяться различные по силе успокоительные средства, психостимуляторы, антидепрессанты.

Психокоррекционное воздействие

Психотерапевтическая работа с конформными личностями строится как на индивидуальном, так и на групповом подходе.

Консультирование включает выявление внутренних причин ведомости, а также коррекцию дополнительных состояний. В индивидуальном порядке для сбора информации могут использоваться опросники и методики, в том числе и связанные с творческим началом. Распространенным вариантом является когнитивно-поведенческий подход, в рамках которого происходит постепенная трансформация поведения и мыслей.

Основной задачей является необходимость научить конформную личность думать и действовать самостоятельно. Выработка адекватной самооценки, готовности нести ответственность также являются первостепенными целями.

Особую роль играют групповые занятия и тренинги. Внимание может уделяться личностному росту, борьбе с фобиями, снятию внутренних блоков и разрешению присутствующих в сознании конфликтов. Наиболее востребованными считаются тренинги коммуникативного типа. В рамках них происходит научение индивида определенным вариантам взаимодействия с окружающими людьми, формирование активной жизненной позиции.

Наличие склонности к конформизму способно помочь человеку адаптироваться в новом обществе, уяснить определенные социальные стандарты. Однако в ситуации, когда данное состояние начинает приобретать чрезмерную выраженность, есть смысл критично оценить состояние и по необходимости обратиться за поддержкой и помощью к специалисту. Нужно помнить, что чрезмерная зависимость и внушаемость могут принять отрицательную окраску и привести к негативным последствиям.