Святой великомученик Феодор Тирон: Закон Небесный выше смерти земной. Святой великомученик Феодор Тирон: жизнеописание, история и интересные факты

», вышедшей в издательстве Сретенского монастыря.

Читает иеромонах Клеопа (Данелян)

Святой славный мученик Христов Феодор Тирон был родом из Амасии Понтийской. Он служил в римской армии во времена великого Диоклетианова гонения, около 303 года. Христианин с детства, он скрывал свою веру, но не из малодушия, а потому что ждал от Бога знамения, чтобы предать себя мученичеству.

Когда его легион стоял в окрестностях города Евхаиты (в провинции Еленопонт), он узнал, что жители этих земель страшатся ужасного змия, прятавшегося в лесу. Поняв, что настал момент, когда Бог покажет ему, пришло ли время мученичества, он смело пошел в чащу. Феодор добрался до деревеньки, оставленной всеми, кроме одной благородной христианки Евсевии, которая указала ему, где находится логово чудовища. Осенив себя знамением креста, святой бросился на ревевшего и извергавшего пламя зверя и убил его ударом копья в голову.

Теперь святой Феодор знал, что, победив с Божией помощью видимое чудовище, он справится и с невидимым змием, диаволом, и вернулся в лагерь, не боясь открыть свою веру. Когда вышел приказ принести жертву имперским богам, Феодор остался в своей палатке. За ним пришли, чтобы заставить участвовать в церемонии. Но он ответил: «Я христианин и поклоняюсь только Христу. Он - Царь, Которому я служу, и только Ему я принесу жертву!» Помучив коварными вопросами, Феодора на время оставили, чтобы допросить других христиан. Воспламененный божественным рвением, Феодор укреплял единоверцев быть до конца достойными Христа, взявшего их в Свое небесное воинство.

Ночью он пробрался в языческий храм и сжег алтарь Реи, матери богов, вызвав великое волнение в Евхаитах. Один из служителей храма схватил святого и отвел к наместнику Публию. Феодор не оказал никакого сопротивления и спокойно отвечал на вопросы правителя. Христианин доказывал ему, сколь нелепо считать божеством бездушный кусок дерева, в считанные минуты превратившийся в пепел. Публий пригрозил ему страшнейшими пытками. Святой возразил: «Твои угрозы меня не пугают, ибо сила Христова будет мне источником радости и веселья в муках». Скрежеща зубами от злобы, наместник приказал бросить его в темный каземат без еды.

В ту же ночь Христос явился Феодору для утешения и пообещал, что Божественная благодать будет для Его смелого служителя одновременно пищей, радостью и защитой. Окрепший духом святой проводил время, воспевая гимны вместе с ангелами, так что стражникам казалось, будто к заключенному присоединились другие христиане, хотя тюрьма была наглухо заперта.

Ему предложили немного хлеба и воды, но он отказался, объявив, что Христос пообещал ему небесную пищу. Когда он в следующий раз предстал перед наместником, ему предложили стать верховным жрецом при идолах. Это вызвало у святого лишь смех: он сказал, что готов быть разрезанным на кусочки ради любви ко Христу. Тогда его повесили вниз головой, и палачи стали разрывать его тело железными щипцами - но напрасно. Видя неукротимое сопротивление мученика и боясь, что другие последуют его примеру, наместник приказал сжечь его живым.

Подойдя к костру и раздевшись, Феодор обратился к Богу с горячей молитвой, чтобы Он поддержал других исповедников, и сам вошел в пламя. Но, воздавая ему честь, языки пламени окружили мученика, не касаясь тела, словно триумфальная арка. Тогда, произнеся благодарение, Феодор предал душу Богу.

Благочестивой Евсевии удалось выкупить его тело и перевезти в Евхаиты. Здесь в честь мученика воздвигли церковь, в которой паломники получали исцеление душевное и телесное.

В 361 году император Юлиан Отступник, всеми силами пытавшийся восстановить языческие культы, заметил, что у христиан был обычай освящать первую неделю Великого поста особенно усердным воздержанием и молитвой. Жестокий деспот приказал тогда префекту Константинополя окроплять все товары на рынках кровью жертвенных животных, чтобы ни один житель не избежал осквернения идолопоклонством. Но Господь не оставил избранный народ. Он послал Своего слугу Феодора в видении архиепископу Евдоксу (360-364) и приказал, чтобы христиане не покупали продуктов на рынке, а приготовили для пропитания коливо - вареную пшеницу.

Так по вмешательству святого великомученика Феодора христианский народ расстроил козни тирана и остался свободен от идолопоклонства. С тех пор Церковь ежегодно вспоминает об этом чуде в первую субботу Великого поста, показывая верующим, что пост и воздержание могут очистить от всякой грязи и всякого греха.

Святой Феодор Тирон совершил множество других чудес для тех, кто приходил к нему в храм с верой и молитвой. Однажды он явился на белом коне, сияя славой, и привез бедной вдове ее единственного сына, оказавшегося в плену у сарацин. Он часто помогал попавшим в бурю, помогал находить воров, возвращал хозяевам беглых слуг. Всеми своими чудесами он показывал, что, будучи воином на земле, он стал небесным защитником христиан.

Составитель — иеромонах Макарий Симонопетрский,
адаптированный русский перевод — издательство Сретенского монастыря

Это произведение вышло отдельной книжкой в 1789 г. за несколько месяцев до появления «Путешествия из Петербурга в Москву». Ф. В. Ушаков - товарищ Радищева по Лейпцигскому университету, умерший в 1770 г. на двадцать третьем году жизни. Он был на несколько лет старше своих друзей и заметно выделялся среди них силой характера и жизненным опытом.

Слово «житие» употреблено Радищевым не в традиционном, агиографическом значении, а в смысле «биография». Жанр, предложенный Радищевым, следует рассматривать как одно из явлений просветительской литературы. Он подсказан традицией дидактических произведений, в которых выводился молодой человек, свободный от окружающих его «предрассудков», сам выработавший свое мировоззрение и выбирающий свой жизненный путь.

Ушаков отличался огромной любознательностью. Перед поездкой за границу он уже имел чин коллежского асессора и мог сделать блестящую карьеру, но жажда знаний оказалась сильнее, и он чиновничьему креслу предпочел студенческую скамью. В университете особенной любовью Ушакова пользовались математика и философия. Отрывки из его научных работ по юриспруденции Радищев публикует в качестве приложения в конце «Жития».

Ушаков отличался гражданским мужеством, ярко выраженными задатками вождя, руководителя. Об этом свидетельствует следующая любопытная история, рассказанная в «Житии». К русским студентам во время их обучения в Лейпциге был прикомандирован в качестве наставника майор Бокум, грубый и невежественный человек, который, по словам автора, «рачил более о своей прибыли, нежели о вверенных ему» (Т. 1. С. 161). Он присваивал большую часть денег, отпущенных на содержание студентов, вследствие чего они жили в нетопленых помещениях и голодали. Роль парламентера взял на себя Ушаков, но самодовольный Бокум не пожелал с ним разговаривать. Обстановка накалялась, назревало возмущение. «Единомыслие, - пишет Радищев, - протекло всех души, и отчаяние ждало на воспаление случая» (Т. 1. С. 168).

Сигналом к выступлению послужила пощечина, которую Бокум нанес товарищу Радищева - Насакину. Студенты во главе с Ушаковым настояли на том, чтобы Насакин потребовал от Бокума «в обиде своей удовлетворения», а если тот от дуэли откажется, вернул бы ему пощечину. Насакин вместо одного нанес Бокуму два удара. Перепуганный наставник позорно бежал и обвинил студентов в посягновении на его жизнь, после чего все они оказались под стражей и были освобождены только благодаря вмешательству русского посла.

События, описанные автором, дают ему возможность перевести разговор из бытового плана в план политический и уподобить поведение Бокума произволу монарха в деспотическом государстве, а возмущение студентов - восстанию народа против правителя-тирана. «Имея власть в руке своей... - указывает Радищев, - забыл гофмейстер наш умеренность и, подобно правителям народа, возомнил, что он не для нас с нами... Человек много может сносить неприятностей, удручений и оскорблений... Не доводи его токмо до крайности. Но сего-то притеснители частные и общие, по счастью человечества, не разумеют...» (Т. 1. С. 166-167). Политические аналогии Радищева были тогда же замечены княгиней Е. Р. Дашковой, которая указала своему брату А. Р. Воронцову на встречающиеся в книге Радищева «выражения и мысли, опасные по нашему времени».

На последних страницах «Жития» описана преждевременная кончина Ушакова. В поведении человека перед смертью Радищев видит одно из мерил его личности. «Пиющий Сократ отраву перед друзьями своими, - пишет он, - наилучшее преподал им учение, какого во всем житии своем не возмог» (Т. 1. С. 155-156). Как известно, древнегреческий мудрец высоко ценил в человеке его смелость и доказал это своей смертью. Ушаков мужественно встретил свой последний час. Узнав от врача о близкой кончине, он поблагодарил его за «нелицемерный ответ». Затем трогательно простился с друзьями. Спустя некоторое время он позвал к себе Радищева и, передав ему свои бумаги, сказал: «Употреби их... как тебе захочется. Прости теперь в последний раз; помни, что я тебя любил, помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным, и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно» (Т. 1. С. 184).

Перед смертью Ушаков испытывал ужасные муки и попросил А. М. Кутузова дать ему яд. Кутузов, посоветовавшись с Радищевым, не посмел выполнить просьбу умирающего. Вспоминая об этом, Радищев размышляет о праве человека на самоубийство. В отличие от церковников, видевших в самоубийстве вызов божеству, просветители-материалисты считали, что человек вправе лишить себя жизни, если она приносит ему страдания. Радищев разделяет это мнение и просит Кутузова, которому он посвятил «Житие» Ушакова, оказать последнюю услугу другу, если существование станет для него невыносимым.

«Путешествие из Петербурга в Москву»

Лучшим произведением Радищева является его «Путешествие», Эта книга оказалась вершиной общественной мысли в России XVIII в. Ее с полным основанием можно поставить в один ряд с такими образцами русской литературы XIX в., как «Былое и думы» Герцена и «Что делать?» Чернышевского. Книга Радищева поступила в продажу в лавку купца Зотова в мае 1790 г. Имя автора не было указано. На титульном листе стоял эпиграф, взятый из «Тилемахиды» Тредиаковского: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Стих Тредиаковского несколько изменен. В «Тилемахиде» чудище «стризевно»: автор имеет в виду трехглавого пса Цербера, стерегущего вход в царство мертвых, Аид. У Радищева чудище стозевно, поскольку подразумевается самодержавно-крепостническое государство с множеством охраняющих его учреждений. В главе «Хотилов» «стоглавным злом» названо крепостное право, в главе «Тверь» со стоглавой гидрой сравнивается церковь.

Проблема крепостничества

Крепостное право в России было утверждено законом и считалось нормальным и даже необходимым явлением. На предложение Вольтера и Дидро освободить крестьян Екатерина II лицемерно заявляла, что русский народ духовно не дорос еще до свободной жизни и нуждается в опеке помещиков и правительства. Радищев первым выступил против крепостного права, называя его «зверским обычаем», приличным только «диким народам». В связи с этим одной из главных задач его книги стала критика крепостничества.

В своих рассуждениях Радищев исходит из просветительской теории естественного права, согласно которой все люди родятся свободными. Поэтому лишение человека свободы является тяжким преступлением. «Земледельцы, - пишет Радищев, - и доднесь между нами рабы, мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека» (Т. 1. С. 313). «Может ли государство, - продолжает он, - где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться блаженным? Можно ли назвать блаженным гражданское положение крестьянина в России?.. Мы постараемся опровергнуть теперь сии зверские властителей правила» (Т. 1. С. 315). Поэтому кроме юридических («крестьянин в законе мертв»), Радищев выдвигает и экономические доводы. Крепостное право, утверждает он, мешает процветанию страны. Свободный человек делает все «с прилежанием, рачением, хорошо». И наоборот, земледелец, вынужденный работать на своего поработителя, будет выполнять свой труд «оплошно, лениво, косо и криво» (Т. 1. С. 318 -319). Яркой иллюстрацией к этой мысли служит глава «Любани». Крестьянин, старательно возделывающий свое поле, заявляет путешественнику, что он никогда не станет так же работать на пашне своего господина.

Писатель считает, что крепостное право препятствует «размножению народа». «Нива рабства, неполный давая плод», ведет к «недостатку прокормления и одежд» (Т. 1. С. 319), а сокращение населения ослабляет могущество государства. И наконец, крепостничество наносит обществу тяжелый моральный ущерб, воспитывая в помещиках наглость и жестокость, а в зависимых от них людях - страх и покорность. «Нет ничего вреднее, - пишет Радищев, - как всегдашнее на предметы рабства воззрение. С одной стороны родится надменность, а с другой - робость» (Т. 1. С. 319). Все эти соображения приводят автора к мысли о необходимости немедленного уничтожения крепостнических порядков.

Проблема самодержавия

Радищев был убежденным республиканцем, сторонником такого государственного устройства, при котором верховная власть избирается и контролируется народом. «Самодержавство, - писал он в примечаниях к переведенной им книге французского просветителя Мабли «Размышления о греческой истории», - есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние. Мы... не можем дать над собою неограниченной власти» (Т. 2. С. 282). Популярная в XVIII в. идея просвещенной монархии, которую разделяли Вольтер и Дидро, не вызвала у Радищева ни малейшей симпатии. Ему было ясно, что правительство, наделенное бесконтрольной властью, неизбежно выродится в деспотию. Эволюция Екатерины II от либерализма к реакции была для него наглядным подтверждением правильности его мысли.

В «Путешествии» Радищев поставил перед собой задачу развеять тот ложный ореол, которым на протяжении многих веков был окружен царский престол. В главе «Спасская полесть» описан аллегорический сон путешественника, построенный по принципу просветительского «прозрения», когда герой от заблуждения переходит к правильному взгляду на мир. «Мне представилось, - пишет путешественник, - что я царь, шах, хан, король, бей, набоб, султан или какое-то из сих названий нечто, сидящее во власти на престоле» (Т. 1. С 248).

Преувеличенное представление о величии монарха усиливается великолепием его дворца. «Место моего восседания было из чистого злата и хитро искладенными драгими разного цвета каменьями блистало лучезарно. Ничто сравниться не могло со блеском моих одежд. Глава моя украшалася венцом лавровым» (Т. 1. С. 248). Монарха убеждает в его значительности красноречивая лесть придворных, которую вначале он принял за искреннее восхищение его умом, справедливостью и щедростью. Такова внешняя, показная сторона самодержавного правления. Далее просветитель Радищев переходит к главной своей задаче - показать монарха и его окружение в их истинном виде.

К правителю подходит женщина по имени Прямовзора. Она снимает с глаз царя «бельма», после чего тот «прозревает». Его одежды, «столь блестящие, казалися замараны кровию и омочены слезами. На перстах... виделися... остатки мозга человеческого... Вокруг... стоящие являлися того скареднее... Они метали... искаженные взоры, в коих господствовали хищность, зависть, коварство и ненависть. Военачальник... посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии. В войсках подчиненности не было: воины... почиталися хуже скота. Не радели ни о их здравии, ни прокормлении (Т. 1. С. 254). «...Ведай, - заявляет царю Прямовзора, - что ты первейший в обществе можешь быть убийца, первейший разбойник, первейший предатель...» (Т 1. С. 254).
Монархическое правление губительно для общества не только действиями, исходящими непосредственно от престола, но и тем, что оно уподобляет себе весь государственный аппарат сверху донизу. Деспотизм не терпит демократии ни в одном учреждении. Поэтому любой начальник, большой и маленький, - это некоронованный царек. Каждого отличает упоение властью и пренебрежение к народу. Таков чиновник, не пожелавший спасать утопающих в Финском заливе («Чудово»), таков наместник, посылающий за «устерсами» на казенный счет бесчисленных курьеров («Спасская полесть»), таков и еще один наместник («Зайцово»), защищающий на суде помещичий произвол. Рассказчик в главе «Чудово» называет бюрократическую систему в самодержавном государстве «жилищем тигров», единственное веселие которых «томить слабого до издыхания и раболепствовать власти» (Т. 1. С 241).

Помещики

Радищев производит смелую переоценку роли и значения в русском обществе двух его основных сословий - помещиков и крестьян. Согласно официальной точке зрения XVIII в., дворянство - цвет нации, ее гордость и украшение. «Добродетель с заслугою возводит людей на степень дворянства» 1 , - писала Екатерина II в «Наказе» депутатам. Земли и крепостные крестьяне, которыми владели помещики, мыслились как справедливая награда за услуги, оказанные государству.

Радищев решительно отвергает эту мысль и смело разоблачает правительственную ложь. «Полезно государству в начале своем, - пишет он о дворянстве, - личными своими заслугами, ослабело оно в подвигах своих наследственностью и, сладкий при насаждении, его корень, принес наконец плод горький. На месте мужества водворилася надменность и самолюбие, на месте благородства души и щедроты посеялися раболепие и самонедоверение...» (Т. 1. С. 326). Критическое отношение к дворянству было в русской литературе и до Радищева. Достаточно вспомнить сатиры Кантемира, комедии Сумарокова и Фонвизина. Но эта критика не распространялась еще на все сословие в целом и объясняла недостатки «порочных» дворян их «непросвещенностью». Радищев не верит добродетелям дворян, поскольку видит в них прежде всего крепостников, развращенных праздностью и властью над крестьянами. Немногие исключения, типа «крестецкого» дворянина, или господина Крестьянкина, только подчеркивают общее правило.

Бесконтрольная власть над крестьянами делает помещиков жестокими: «Г. асессор... зрел себя повелителем нескольких сотен себе подобных. Сие вскружило ему голову... Он себя почел высшего чина, крестьян почитал скотами... Если который казался ему ленив, то сек розгами, плетьми, батожьем или кошками» (Т. 1. С. 271-272).

Другой формой расправы с непокорными была рекрутчина. В главе «Городня» приведен рассказ молодого крестьянина, которого госпожа сдала в рекруты за отказ жениться на горничной, соблазненной племянником помещицы. Солдатчина в XVIII в. была пожизненной, и поэтому проводы в солдаты уподоблялись похоронному обряду. В той же главе другого рекрута горестно оплакивают престарелая мать и невеста.

Привыкнув смотреть на крестьян как на «тварей», «созданных на их угождение», дворяне позволяют себе действия «оскорбительные целомудрию» «сельских женщин». В «Путешествии» приводятся многочисленные случаи надругательства помещиков над крестьянками. Сыновьяупомянутого выше асессора «ходили по деревне... бесчинничать с девками и бабами, и никакая не избегала их насилия» (Т. 1. С. 272). В главе «Едрово» повествуется о другом дворянине, который хотя и был «господин добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец - в дочери... Известно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности» (Т. 1. С. 305).

Распутство, погоня за приданым разрушают семьи дворян, которые имеют лишь видимость брачного союза. Мужья, говорится в главе «Едрово», «таскаются» «по всем скверным девкам», жены изволят иметь «годовых, месячных, недельных... ежедневных любовников» (Т. 1. С. 302-303). В главе «Зайцово» приводится история женитьбы 78летнего барона Дурындина на 62летней бывшей проститутке и сводне, накопившей капитал и пожелавшей сделаться баронессой.

Праздная, порочная жизнь дворян пагубно отражается на их здоровье. Физически немощные, они оставляют после себя столь же слабосильное, хилое потомство (см. главу «Едрово» и «Яжелбицы»).

Автор приходит к мысли о полной бесполезности и даже ненужности «благородного» сословия. «О если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ... что бы тем потеряло государство?» (Т. 1. С. 368). До такой степени отрицания дворянского сословия не доходил еще ни один писатель XVIII в.

Купечество

В западноевропейской литературе XVIII в. представители третьего сословия окружены сочувствием и даже героическим ореолом. Достаточно вспомнить знаменитого Робинзона Крузо из одноименной книги Дефо или добродетельных мещан из романов Ричардсона и Руссо. В «Путешествии» Радищева третье сословие - горожане - занимает очень скромное место. Ему отведена всего одна глава - «Новгород». На это были свои причины, связанные с своеобразием русского общества XVIII в. В Англии и особенно во Франции третье сословие стало носителем антифеодального движения. Русская буржуазия XVIII в. была экономически и политически еще очень слаба. Она зависела от правительственных заказов и субсидий, пользовалась трудом крепостных крестьян, мечтала о дворянских титулах и привилегиях.

Глава «Новгорода состоит у Радищева из двух частей. Первая посвящена славному прошлому Новгородской земли, когда она управлялась вечем, входила в Ганзейский союз и простиралась на севере за Волгу. От тех времен сохранилась гордая пословица: «Кто может стать против бога и великого Новагорода» (Т. 1. С. 263).

Современный Радищеву Новгород полностью утратил героический облик. Его олицетворение - купец третьей гильдии Карп Дементьич, плут и обманщик, мнимый банкрот, отказавший вернуть долги доверчивым кредиторам и таким образом наживший крупное состояние. Яркими сатирическими красками обрисована семья этого «именитого гражданина». На первом месте стоит «любезная супруга» Аксинья Парфентьевна. С помощью белил и румян она и в шестьдесят лет «бела как снег и красна как маков цвет, губки всегда сжимает кольцом; ренского не пьет, перед обедом полчарочки при гостях, да в чулане стаканчик водки» (Т. 1. С. 265). Сын, Алексей Карпыч, «в кружок острижен, кланяется гусем». Служил в Петербурге сидельцем, «на аршин когда меряет, то спускает на вершок; за то его отец любит». Новобрачная жена Алексея Карпыча - Парасковья Денисовна - «в компании сидит потупя глаза, но весь день от окошка не отходит и пялит глаза на всякого мужчину» (Т. 1. С. 265).

Купцы в главе «Новгород» будничны, пошлы и не подходят для роли борцов с крепостническими порядками.

Крестьяне

В отличие от дворян и купцов крестьяне выведены как главная опора русского общества, как «источник государственного избытка, силы, могущества» («Пешки») (Т. 1. С. 378). Радищев преклоняется перед гражданскими и семейными добродетелями крестьян и в этом смысле может считаться предшественником революционных разночинцев XIX в., в первую очередь Некрасова. Конечно, Радищев замечает и разврат («Валдай»), раболепие («Медное») некоторых крестьян, но эти пороки не распространяются на все сословие в целом и мыслятся как порча, привнесенная в народ крепостническими порядками. Поэтому в подавляющей своей массе крестьянство показано в «Путешествии» как лучшая, здоровая часть общества.

Образ крестьянина-пахаря, кормильца и созидателя, появляется уже в начале книги, в главе «Любани». От него веет спокойной уверенностью в своих силах. «Крестьянин пашет с великим тщанием... Соху поворачивает с удивительной легкостию» (Т. 1. С. 232). Эта тема будет продолжена и в главе «Вышний Волочок», и в «Пешках», и в ряде других глав. Крестьянин выступает в «Путешествии» и как защитник родины, ее главная военная сила («Городня»). Труд, близость к природе сохраняют здоровье и красоту сельских жителей. В главе «Едрово» путешественник с восторгом описывает «толпу» «баб и девок», стиравших свое «платье». «...Шеи голые, ноги босые, локти наруже... взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости; красота юности в полном блеске, в устах улыбка, или смех сердечный... зубы, которые бы щеголих с ума свели» (Т. 1. С. 302).

Автор любуется высокими нравственными достоинствами крестьян, в чем снова видит их превосходство над дворянами. Крестьянская девушка Анюта решительно отказывается от денег, предложенных путешественником, считая, что это может бросить тень на ее репутацию. Мать Анюты полностью одобряет решение дочери. «Я не мог надивиться, - пишет путешественник, - нашед толико благородства в образе мыслей у сельских жителей» («Едрово») (Т. 1. С. 307). Анюта трогательно делится с рассказчиком своими думами о будущей супружеской жизни, о муже, о ребенке.

Простому народу, по словам автора, присуще правильное понимание искусства, в котором он ценит простоту и задушевность. Об этом свидетельствует исполнение слепым певцом духовного стиха об Алексее человеке божием («Клин»). Его пение производит глубокое впечатление на слушателей.

Опираясь на просветительскую идею внесословной ценности человеческой личности, Радищев приходит к выводу, что крестьяне могут дать обществу свою интеллигенцию, В главе «Городня» выводится крепостной крестьянин, которому «добросердечный» помещик разрешил учиться вместе со своим сыном и который оказался в науках гораздо способнее молодого барина.

Самым веским доказательством одаренности простого народа является для Радищева судьба М. В. Ломоносова. Ему посвящена последняя глава, как бы венчающая всю книгу. Правда, республиканец Радищев не разделяет монархических взглядов Ломоносова, оды которого кажутся ему «лестью» Елизавете Петровне, но огромный
талант этого ученого и писателя служит неоспоримым подтверждением могучих духовных сил, таящихся в крестьянских массах: «Человек, рожденный с нежными чувствами, одаренный сильным воображением, побуждаемый любочестием, исторгается из среды народныя» (Т. 1. С. 387).

Восхищаясь красотой крестьянства, Радищев с возмущением и болью говорит о его бедственном положении. Поэтому главной задачей, стоящей перед русским обществом, Радищев считает полное уничтожение крепостнических порядков.

Праведный Феодор Ушаков родился 13 февраля 1745 года в сельце Бурнаково Романовского уезда Ярославской губернии. Происходил из небогатого древнего дворянского рода. Родители его - Федор Игнатьевич и Прасковья Никитична были людьми благочестивыми и глубоко верующими, главным условием воспитания детей они считали развитие в них религиозных чувств и высокой нравственности. Этому же способствовал и пример родного дяди - монаха Феодора, подвизавшегося в Санаксарском монастыре в далекой Мордовии.

В храме Богоявления-на-Острову, в трех верстах от Бурнаково, Федора крестили, здесь же в школе для дворянских детей он обучался грамоте и счету. В феврале 1761 года 16-летний Ушаков был зачислен в Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, где прилежно постигал науки, проявляя особую склонность к арифметике, навигации и истории. Через пять лет учеба была завершена - молодой мичман принял присягу и получил назначение на Балтийский флот. Первые годы его службы прошли в интенсивной учебе под руководством опытных моряков. Благодаря своему усердию, пытливости ума, ревностному отношению к делу и высоким душевным качествам, молодой мичман Федор Ушаков успешно прошел эту первую школу морской практики и был переведен на юг, в Азовскую флотилию.

1775 год стал годом создания на Черном море регулярного линейного русского флота. За три года в 30 верстах от устья Днепра были выстроены адмиралтейство, порт и город Херсон. В августе 1783 года сюда прибыл 38-летний капитан второго ранга Федор Ушаков. А когда Крым был окончательно присоединен к России (в конце того же года), Екатерина II издала указ об устройстве на южных рубежах новых укреплений, в том числе и большой крепости Севастополь, с адмиралтейством, верфью для кораблей, портом и поселением. В августе 1785 года в Севастопольскую бухту вошел 66-пушечный линейный корабль «Святой Павел» с капитаном первого ранга Федором Ушаковым на борту.

Через два года - 11 августа 1787 года - Турция объявила России войну. Для ведения боевых действий были развернуты две русские армии, в задачу которых на первых порах входила охрана российской границы. И только флоту, базировавшемуся в Севастополе, были даны более широкие полномочия.

Вскоре произошла и первая генеральная баталия. Турецкий флот насчитывал 17 линейных кораблей и 8 фрегатов; в русской же эскадре, авангардом которой командовал капитан бригадирского ранга Федор Ушаков, было всего 2 линейных корабля и 10 фрегатов. И все же малочисленный русский флот впервые в открытом бою одержал победу над значительно превосходящими силами противника. Этому в большой степени способствовали личная храбрость, искусное владение тактикой и выдающиеся личные качества капитана Федора Ушакова, принявшего на себя руководство боем. Несомненное упование на помощь Божию и, как следствие, неустрашимость перед неприятелем - вот что было решающим во флотоводческом таланте капитана Ушакова.

За первый год русско-турецкой войны молодой Черноморский флот одержал решительную победу, приведя Оттоманскую Порту «в чрезвычайный страх и ужас». 45-летний Федор Ушаков, получив чин контр-адмирала, в начале 1790 года был назначен командующим Черноморским флотом. Князь Потемкин-Таврический писал императрице: «Благодаря Бога, и флот и флотилия наши сильней уже турецких. Есть во флоте Севастопольском контр-адмирал Ушаков. Отлично знающ, предприимчив и охотник к службе. Он мой будет помощник».

Через полгода недалеко от Керченского пролива произошло очередное сражение, в котором эскадра Ушакова вновь одержала блистательную победу над вдвое превосходящими силами турок. Потемкин докладывал Екатерине: «Бой был жесток и для нас славен тем паче, что... контр-адмирал Ушаков атаковал неприятеля вдвое себя сильнее... разбил сильно и гнал до самой ночи... Контр-адмирал Ушаков отличных достоинств. Я уверен, что из него выйдет великий морской предводитель».

Турки жаждали реванша: к утру 28 августа турецкий флот стоял на якоре между Гаджибеем (впоследствии Одессой) и островом Тендра. Сюда же со стороны Севастополя вышла русская эскадра. Завидев русские корабли, турки, несмотря на превосходство в силе, стали спешно рубить канаты и в беспорядке отходить к Дунаю. Всю мощь бортовой артиллерии Ушаков обрушил на передовую часть турецкого флота. Флагманский корабль «Рождество Христово» вел бой с тремя кораблями противника, а затем и с флагманом турецкого флота - 74-пушечной «Капуданией». И опять удача сопутствовала русским - взрыв «Капудании» стал завершающим звеном в победе при Тендре.

По возвращении в Севастополь командующим Черноморским флотом Федором Ушаковым был отдан приказ: «Выражаю мою наипризнательнейшую благодарность и рекомендую завтрашний день для принесения Всевышнему моления за столь счастливо дарованную победу. Всем, кому возможно с судов, и священникам со всего флота быть в церкви святого Николая Чудотворца в 10 часов пополуночи, и по окончании благодарственного молебна выпалить с корабля "Рождество Христово" из 51 пушки».

Через четыре года русско-турецкая война завершилась четвертой блистательной победой контр-адмирала Ушакова у мыса Калиакрия, за которую ему был пожалован орден святого Александра Невского. Один из сильнейших по тем временам турецкий флот был полностью уничтожен, и 29 декабря 1791 года в Яссах турки подписали мирный договор. Российское государство «твердою ногою встало на завоеванных им берегах Черного моря».

Еще в начале войны Федор Ушаков принял руководство над портом и городом Севастополем. Теперь, в мирное время, он организовал здесь ремонт боевых кораблей, строительство разных мелких судов, по его распоряжениям и при неустанном личном участии на берегах бухт строились пристани, перестраивалась небольшая соборная церковь святителя Николая - покровителя мореплавателей. Эти и другие работы часто оплачивал он сам из своего жалованья.

Теперь прославленный контр-адмирал, который «к вере отцов своих оказывал чрезвычайную приверженность», имел возможность регулярно посещать церковные службы. Сохранилось свидетельство о его жизни в Севастополе, когда он «каждый день слушал заутреню, обедню, вечерню и перед молитвами никогда не занимался рассматриванием дел военно-судных».

В начале 1793 года контр-адмирала Ушакова призвали в Петербург - Екатерина II пожелала видеть героя, стяжавшего громкую славу Отечеству, и «встретила в нем человека прямодушного, скромного, мало знакомого с требованиями светской жизни». За заслуги перед престолом и Отечеством императрица поднесла ему в дар золотой складень-крест с мощами святых угодников и пожаловала чин вице-адмирала.

В 1796 году на Российский престол вступил император Павел I. В то время революционная Франция «обратилась к завоеванию и порабощению соседних держав». Вице-адмирал Ушаков получил приказ привести в боевую готовность Черноморский флот, а в начале августа 1798 года - высочайшее повеление «тотчас следовать и содействовать с турецким флотом противу зловредных намерений Франции». Взяв курс на Константинополь, российская эскадра скоро приблизилась к Босфору. Командующим объединенными силами был назначен вице-адмирал Ушаков.

Так началась его знаменитая Средиземноморская кампания, в которой он показал себя не только как великий флотоводец, но и как мудрый государственный деятель, милосердный христианин и благодетель освобожденных им народов.

Первой задачей было взятие Ионических островов, расположенных вдоль юго-западного побережья Греции, главный из которых - Корфу, имея и без того мощнейшие в Европе бастионы, был еще значительно укреплен французами и считался неприступным.

Командующий поступил премудро: он обратился с письменным воззванием к жителям островов - православным грекам, призывая их содействовать в «низвержении несносного ига» безбожников-французов. Ответом была повсеместная вооруженная помощь населения. Как ни сопротивлялись французы, наш десант решительными действиями освободил острова Цериго, Занте и Кефалонию...

10 ноября 1798 года Федор Ушаков писал в донесении: «Благодарение Всевышнему Богу, мы с соединенными эскадрами, кроме Корфу, все прочие острова от рук зловредных французов освободили». 18 февраля 1799 года, в 7 часов пополуночи начался штурм и Корфу - на следующий день крепость пала. Это был день великого торжества адмирала Ушакова, торжества его военного таланта и твердой воли, поддержанных храбростью и искусством его подчиненных, их доверием к своему победоносному предводителю и его уверенностью в их непоколебимом мужестве.

Командующий сошел на берег, «торжественно встреченный народом, не знавшим границ своей радости и восторга, и отправился в церковь для принесения Господу Богу благодарственного молебствия... А 27 марта, в первый день Святой Пасхи, адмирал назначил большое торжество, пригласивши духовенство сделать вынос мощей угодника Божиего Спиридона Тримифунтского. Народ собрался со всех деревень и с ближних островов».

За победу при Корфу император Павел I произвел Федора Ушакова в полные адмиралы. Это была последняя награда, полученная им от своих государей.

Как полномочный представитель России, адмирал Ушаков создал на Ионических островах такую форму правления, которая обеспечила всему народу «мир, тишину и спокойствие». Так образовалась Республика Семи Соединенных Островов - первое греческое национальное государство нового времени.

В то же время в Северной Италии русские под предводительством славного Александра Суворова громили «непобедимую» армию французов. Суворов просил адмирала Ушакова оказывать ему всемерную поддержку с юга. И два великих сына России, находясь в теснейшем взаимодействии, били французских республиканцев на суше и на море. Русские моряки и десантники взяли город Бари, где отслужили благодарственный молебен у мощей святителя Николая Чудотворца, затем Неаполь и 30 сентября 1799 года вошли в Рим.

Неаполитанский министр Мишуру восторженно писал адмиралу Ушакову: «За 20 дней небольшой русский отряд возвратил моему государству две трети королевства. Конечно, не было другого примера подобного события: одни лишь русские войска могли совершить такое чудо. Какая храбрость! Какая дисциплина! Какие кроткие, любезные нравы! Здесь боготворят их, и память о русских останется в нашем отечестве на вечные времена».

На очереди была Мальта, но на исходе 1799 года адмирал Федор Ушаков получил приказ императора Павла I о возвращении вверенной ему эскадры в Севастополь.

Жители Республики Семи Соединенных Островов прощались с адмиралом Ушаковым и его моряками, не скрывая слез. Сенат острова Корфу назвал его «освободителем и отцом своим». На золотом, осыпанном алмазами мече, поднесенном ему на прощанье, было написано: «Остров Корфу - адмиралу Ушакову». Столь же памятные и дорогие награды были и от других островов...

В ночь на 11 марта 1801 года император Павел I был убит заговорщиками, на Российский престол взошел его сын Александр I. Политика России резко изменилась. И вскоре адмирал Федор Ушаков был переведен в Санкт-Петербург - при дворе возобладало мнение о ненужности большого флота для «сухопутной» России.

В 1804 году Федор Федорович составил подробнейшую записку о своем служении Российскому флоту, в которой как бы подытоживал свою деятельность: «Благодарение Богу, при всех означенных боях с неприятелем и во всю бытность оного флота под моим начальством на море, сохранением Всевысочайшей благости ни одно судно из оного не потеряно и пленными ни один человек из наших служителей неприятелю не достался (выделено мною. - О. Г. )».

Продолжая нести службу в должности главного командира Балтийского гребного флота и начальника Петербургских флотских команд, Федор Ушаков и эти обязанности исполнял с ревностью и усердием, как это вообще было ему свойственно. Кроме того, адмирал не забывал заботиться и о ближних: в его дом в Петербурге приходили за помощью многие. Одних он снабжал деньгами, одеждой, за других, особо нуждающихся, хлопотал перед именитыми сановниками; взял он на себя и заботу об осиротевших племянниках.

С болью Федор Федорович следил за происходящим в Европе: близился к завершению один из этапов франко-русской войны, готовился мир в Тильзите. Император Александр I вскоре сделается союзником Наполеона Бонапарта, а Ионические острова будут переданы «зловредным» французам...

19 декабря 1806 года легендарный адмирал подал императору прошение об отставке: «Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, Богу известны - да будет воля Его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением». Эти слова, венчающие ратный подвиг, славное и многотрудное служение родному Отечеству, свидетельствуют, что непобедимый воин был исполнен смирения и покорности воле Божией - это были чувства истинно христианские.

Отойдя от служебных дел, некоторое время он жил в Санкт-Петербурге, а в 1810 году переехал в деревню Алексеевка Темниковского уезда, вблизи Санаксарского Рождество-Богородичного монастыря. По свидетельству тогдашнего настоятеля монастыря иеромонаха Нафанаила, «адмирал Ушаков, сосед и знаменитый благотворитель Санаксарской обители... вел жизнь уединенную... по воскресным и праздничным дням приезжал для богомолья в монастырь к службам... В Великий пост живал в монастыре, в келлии... по целой седмице и всякую продолжительную службу с братией в церкви выстаивал... По временам жертвовал... обители значительные благотворения; также бедным и нищим творил всегдашние милостивые подаяния и вспоможения».

Началась Отечественная война 1812 года. На борьбу с французами поднялся весь народ - в Тамбовской губернии, как и везде, формировалось ополчение, начальником которого избрали Федора Федоровича Ушакова. Поблагодарив за оказанное доверие, адмирал отказался от этой чести по слабости здоровья. Вместе с тем на свои средства он устроил госпиталь для раненых, внес две тысячи рублей на формирование 1-го Тамбовского пехотного полка. Все, что имел, отдавал он «на вспомоществование ближним, страждущим от разорения злобствующего врага».

Остаток своих дней адмирал провел «крайне воздержанно и окончил жизнь свою как следует истинному христианину и верному сыну святой Церкви 1817 года октября 2-го дня и погребен по желанию его в монастыре подле сродника его из дворян, первоначальника обители сия иеромонаха Феодора по фамилии Ушакова же».

После праведной кончины Феодора Ушакова прошло почти два столетия. Его подвижническая и высокодуховная жизнь не были забыты в родном Отечестве. В годы Великой Отечественной войны его имя, наряду с именами святых благоверных князей-воинов Александра Невского и Димитрия Донского, вдохновляло защитников Родины. Высшей наградой для воинов-моряков стал орден адмирала Ушакова.

В декабре 2000 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II благословил прославить адмирала Российского флота Феодора Ушакова в лике праведных местночтимых святых Саранской епархии. А в августе 2006 года в Саранске был освящен единственный в мире храм, посвященный святому моряку.

Ольга Глаголева

Адми-рал рос-сий-ско-го фло-та Фе-о-дор Уша-ков ро-дил-ся 13 фев-ра-ля 1745 го-да в сель-це Бур-на-ко-во Ро-ма-нов-ско-го уез-да Яро-слав-ской про-вин-ции и про-ис-хо-дил из небо-га-то-го, но древ-не-го дво-рян-ско-го ро-да. Ро-ди-те-лей его зва-ли Фе-о-дор Иг-на-тье-вич и Па-рас-ке-ва Ни-ки-тич-на, и бы-ли они людь-ми бла-го-че-сти-вы-ми и глу-бо-ко ве-ру-ю-щи-ми.

В по-сле-пет-ров-ские вре-ме-на дво-рян-ских юно-шей обык-но-вен-но опре-де-ля-ли в гвар-дию, слу-жил в ней и отец бу-ду-ще-го адми-ра-ла Фе-о-дор Иг-на-тье-вич, и да-же при-шлось ему по-во-е-вать с тур-ка-ми в вой-ну 1735-1739 го-дов, но по-сле рож-де-ния тре-тье-го сы-на Фе-о-до-ра он был уво-лен от служ-бы с по-жа-ло-ва-ни-ем сер-жант-ско-го чи-на лейб-гвар-дии Пре-об-ра-жен-ско-го пол-ка. Вер-нув-шись в род-ное сель-цо, он сме-нил цар-скую служ-бу на хо-зяй-ствен-ные хло-по-ты и вос-пи-та-ние де-тей.

День рож-де-ния бу-ду-ще-го адми-ра-ла Рос-сий-ско-го фло-та - 13 фев-ра-ля - при-хо-дит-ся меж-ду празд-но-ва-ни-ем па-мя-ти двух во-и-нов-ве-ли-ко-му-че-ни-ков: Фе-о-до-ра Стра-ти-ла-та и Фе-о-до-ра Ти-ро-на (па-мять 8 и 17 фев-ра-ля), - а вся жизнь рос-сий-ско-го фло-то-вод-ца, от мла-ден-че-ства до дня кон-чи-ны, про-шла под бла-го-твор-ным вли-я-ни-ем его род-но-го дя-ди, пре-по-доб-но-го Фе-о-до-ра Са-нак-сар-ско-го - ве-ли-ко-го во-и-на в ду-хов-ной бра-ни. Пре-по-доб-ный Фе-о-дор ро-дил-ся и вы-рос в том же сель-це Бур-на-ко-во, от-сю-да ушел в юно-сти слу-жить в сто-лич-ную гвар-дию, но за-тем, стре-мясь ду-шою к ино-му слу-же-нию, же-лая стя-жать зва-ние во-и-на Ца-ря Небес-но-го, бе-жал из сто-ли-цы в пу-стын-ные двин-ские ле-са, чтобы од-но-му Бо-гу ра-бо-тать, укреп-ля-ясь в по-дви-ге по-ста и мо-лит-вы; был сыс-кан, до-став-лен к им-пе-ра-три-це, ко-то-рая, вняв Про-мыс-лу Бо-жи-е-му о мо-ло-дом по-движ-ни-ке, бла-го-во-ли-ла оста-вить его в Алек-сан-дро-Нев-ском мо-на-сты-ре, где он при-нял мо-на-ше-ский по-стриг в 1748 го-ду, - и это ис-клю-чи-тель-ное для дво-рян-ско-го се-мей-ства Уша-ко-вых со-бы-тие, вку-пе с по-сле-ду-ю-щи-ми из-ве-сти-я-ми о его мо-на-ше-ском слу-же-нии Бо-гу, бы-ло по-сто-ян-ным пред-ме-том бе-сед сре-ди род-ствен-ни-ков и слу-жи-ло им на-зи-да-тель-ным при-ме-ром.

Боль-шое се-мей-ство Уша-ко-вых со-сто-я-ло в при-хо-де хра-ма Бо-го-яв-ле-ния-на-Ост-ро-ву, на-хо-див-ше-го-ся в трех вер-стах от Бур-на-ко-во на ле-вом бе-ре-гу Вол-ги. В этом хра-ме Фе-о-до-ра кре-сти-ли, здесь же бы-ла шко-ла для дво-рян-ских де-тей, где он обу-чал-ся гра-мо-те и сче-ту. Фе-о-дор Иг-на-тье-вич и Па-рас-ке-ва Ни-ки-тич-на, бу-дучи очень на-бож-ны, по-чи-та-ли глав-ным усло-ви-ем вос-пи-та-ния де-тей раз-ви-тие вы-со-ких ре-ли-ги-оз-ных чувств и стро-гой нрав-ствен-но-сти. Эти чув-ства, воз-буж-ден-ные при-ме-ра-ми се-мей-ства и осо-бен-но род-но-го дя-ди-мо-на-ха, глу-бо-ко за-пе-чат-ле-лись в серд-це воз-рас-тав-ше-го от-ро-ка, со-хра-ни-лись и ста-ли гос-под-ству-ю-щи-ми во всю его по-сле-ду-ю-щую жизнь. В глу-ши де-ре-вен-ско-го по-ме-стья бы-ло мно-го про-сто-ра для физи-че-ско-го раз-ви-тия; от-рок Фе-о-дор, об-ла-дая врож-ден-ным без-стра-ши-ем ха-рак-те-ра, неред-ко, в со-про-вож-де-нии та-ких же смель-ча-ков, от-ва-жи-вал-ся, как от-ме-ча-ют био-гра-фы, на по-дви-ги не по ле-там - так, на-при-мер, со ста-ро-стою де-рев-ни сво-ей он ха-жи-вал на мед-ве-дя. Эти ка-че-ства - без-стра-шие и пре-не-бре-же-ние опас-но-стью - так-же укре-пи-лись в ха-рак-те-ре Фе-о-до-ра. Скром-ный и уступ-чи-вый в обыч-ных усло-ви-ях, Фе-о-дор Уша-ков как бы пе-ре-рож-дал-ся в ми-ну-ты опас-но-сти и без стра-ха смот-рел ей пря-мо в ли-цо.

В воз-расте шест-на-дца-ти лет Фе-о-дор был пред-став-лен в ге-рольд-мей-стер-скую кон-то-ру для смот-ра, где и по-ка-зал, что "рос-сий-ской гра-мо-те и пи-сать обу-чен... же-ла-ет-де он, Фе-о-дор, в Мор-ской ка-дет-ский кор-пус в ка-де-ты".

Мор-ской ка-дет-ский кор-пус рас-по-ла-гал-ся в Санкт-Пе-тер-бур-ге, на уг-лу на-бе-реж-ной Боль-шой Невы и 12-й ли-нии Ва-си-льев-ско-го ост-ро-ва. В фев-ра-ле 1761 го-да ту-да был за-чис-лен Фе-о-дор Уша-ков, но дя-ди сво-е-го в Алек-сан-дро-Нев-ском мо-на-сты-ре уже не за-стал - мо-нах Фе-о-дор был в Са-нак-са-ре, на бе-ре-гу Мок-ши, в Там-бов-ской про-вин-ции.

Ко вре-ме-ни по-ступ-ле-ния Фе-о-до-ра Уша-ко-ва Мор-ской кор-пус пред-став-лял со-бою еще не на-стро-ив-ше-е-ся для пра-виль-ной учеб-ной жиз-ни за-ве-де-ние. На-у-ки пре-по-да-ва-лись до-ста-точ-но хо-ро-шо, чтобы об-ра-зо-вать ис-прав-но-го мор-ско-го офи-це-ра, но внут-рен-не-го по-ряд-ка, долж-но-го на-блю-де-ния за нрав-ствен-но-стью юно-шей не бы-ло. Ка-де-ты бы-ли предо-став-ле-ны са-мим се-бе, и при склон-но-сти под-рост-ков к под-ра-жа-нию и мо-ло-де-че-ству дур-ные то-ва-ри-щи мог-ли иметь боль-шее вли-я-ние, чем хо-ро-шие. Кро-ме то-го, мно-го на-дежд в де-ле вос-пи-та-ния воз-ла-га-лось на роз-гу. Но небла-го-при-ят-ные школь-ные усло-вия не от-ра-зи-лись на юно-ше Фе-о-до-ре; доб-рые свой-ства его ха-рак-те-ра, при-не-сен-ные им в кор-пус из род-ной се-мьи, огра-ди-ли его от пор-чи. Бу-ду-щий адми-рал, от-ли-ча-ясь хо-ро-шей уче-бой и доб-рой нрав-ствен-но-стью, при-леж-но по-сти-гал пре-по-да-ва-е-мые ему на-у-ки, осо-бую склон-ность про-яв-ляя к ариф-ме-ти-ке, на-ви-га-ции и ис-то-рии, и через пять лет успеш-но, од-ним из луч-ших, окон-чил Мор-ской кор-пус, по-лу-чил офи-цер-ский чин и был при-ве-ден к при-ся-ге:

"Аз, Фе-о-дор Уша-ков, обе-ща-ю-ся и кля-ну-ся Все-мо-гу-щим Бо-гом пред Свя-тым Его Еван-ге-ли-ем в том, что хо-щу и дол-жен ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ мо-ей все-ми-ло-сти-вей-шей Го-су-да-рыне ИМПЕРАТРИЦЕ ЕКАТЕРИНЕ АЛЕКСЕЕВНЕ САМОДЕРЖИЦЕ и ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА лю-без-ней-ше-му Сы-ну Го-су-да-рю Це-за-ре-ви-чу и Ве-ли-ко-му Кня-зю Пав-лу Пет-ро-ви-чу, за-кон-но-му все-рос-сий-ска-го пре-сто-ла На-след-ни-ку, вер-но и нели-це-мер-но слу-жить и во всем по-ви-но-вать-ся, не ща-дя жи-во-та сво-е-го до по-след-ней кап-ли кро-ви... В чем да по-мо-жет мне Гос-подь Бог Все-мо-гу-щий!".

Вся по-сле-ду-ю-щая жизнь Фе-о-до-ра Фе-о-до-ро-ви-ча ста-ла под-твер-жде-ни-ем то-го, что он ни в чем не из-ме-нил дан-ной им при-ся-ге.

По-сле вы-пус-ка из Мор-ско-го кор-пу-са Фе-о-до-ра Уша-ко-ва на-пра-ви-ли на флот Бал-тий-ско-го мо-ря. Се-вер-ные мо-ря ред-ко бы-ва-ют спо-кой-ны-ми, и для мо-ло-до-го офи-це-ра это бы-ла хо-ро-шая мор-ская шко-ла. Пер-вые го-ды служ-бы на фло-те про-шли в ин-тен-сив-ной уче-бе под ру-ко-вод-ством опыт-ных мо-ря-ков. Бла-го-да-ря сво-е-му усер-дию, пыт-ли-во-сти ума, рев-ност-но-му от-но-ше-нию к де-лу и вы-со-ким ду-шев-ным ка-че-ствам, мо-ло-дой мич-ман Фе-о-дор Уша-ков успеш-но про-шел эту первую шко-лу мор-ской прак-ти-ки и был пе-ре-ве-ден на юг, в Азов-скую фло-ти-лию.

В кон-це ХVII - на-ча-ле ХVIII ве-ка вы-дви-ну-лась го-судар-ствен-ная за-да-ча воз-вра-ще-ния Рос-сии по-бе-ре-жья Чер-но-го мо-ря. В 1775 го-ду, при им-пе-ра-три-це Ека-те-рине II, бы-ло при-ня-то ре-ше-ние о со-зда-нии на Чер-ном мо-ре ре-гу-ляр-но-го ли-ней-но-го фло-та. В 1778 го-ду, в трид-ца-ти вер-стах вы-ше устья Дне-пра, неда-ле-ко от уро-чи-ща Глу-бо-кая при-стань бы-ло устро-е-но адми-рал-тей-ство, ос-но-ва-ны порт и го-род Хер-сон. На-ча-лась ра-бо-та по со-ору-же-нию эл-лин-гов под ко-раб-ли, од-на-ко из-за боль-ших труд-но-стей с до-став-кой ле-са из глу-бин-ных рай-о-нов Рос-сии стро-и-тель-ство за-тя-ну-лось. Де-ло на-ча-ло по-прав-лять-ся лишь с при-бы-ти-ем офи-це-ров и ко-манд на стро-ив-ши-е-ся ко-раб-ли. В ав-гу-сте 1783 го-да в Хер-сон при-был и ка-пи-тан вто-ро-го ран-га Фе-о-дор Уша-ков.

В это же вре-мя в го-ро-де на-ча-лась эпи-де-мия чу-мы. В Хер-соне был уста-нов-лен ка-ран-тин. В то вре-мя счи-та-лось, что чу-ма рас-про-стра-ня-ет-ся по воз-ду-ху. Для от-гна-ния мо-ро-во-го по-вет-рия на ули-цах раз-во-ди-ли ко-ст-ры, оку-ри-ва-ли жи-ли-ща, но эпи-де-мия уси-ли-ва-лась. Несмот-ря на слож-ную во-ен-ную об-ста-нов-ку, тре-бо-вав-шую про-дол-же-ния стро-и-тель-ства ко-раб-лей, был дан при-каз пол-но-стью пре-кра-тить ра-бо-ты и все си-лы на-пра-вить на борь-бу с чу-мой.

Все ко-ман-ды бы-ли вы-ве-де-ны в степь. Не хва-та-ло ле-ка-рей, их обя-зан-но-сти при-ни-ма-ли на се-бя ко-ман-ди-ры. Ка-пи-тан Фе-о-дор Уша-ков стал твер-до уста-нав-ли-вать осо-бый ка-ран-тин-ный ре-жим. Всю свою ко-ман-ду он раз-де-лил на ар-те-ли. У каж-дой име-лась своя па-лат-ка из ка-мы-ша, по сто-ро-нам ко-то-рой бы-ли уста-нов-ле-ны коз-лы для про-вет-ри-ва-ния бе-лья. На зна-чи-тель-ном уда-ле-нии рас-по-ла-га-лась боль-нич-ная па-лат-ка. Ес-ли в ар-те-ли по-яв-лял-ся за-болев-ший, его немед-лен-но от-прав-ля-ли в от-дель-ную па-лат-ку, а ста-рую вме-сте со все-ми ве-ща-ми сжи-га-ли. Осталь-ные ар-тель-щи-ки пе-ре-во-ди-лись на ка-ран-тин. Об-ще-ние од-ной ар-те-ли с дру-гой бы-ло стро-го за-пре-ще-но. Уша-ков сам неустан-но за всем этим сле-дил. В ре-зуль-та-те энер-гич-ных дей-ствий Фе-о-до-ра Уша-ко-ва в его ко-ман-де чу-ма ис-чез-ла на че-ты-ре ме-ся-ца рань-ше, чем в дру-гих. В са-мое тя-же-лое по на-пря-жен-но-сти вре-мя эпи-де-мии он ни-ко-го не по-сы-лал в гос-пи-таль, пе-ре-пол-нен-ный боль-ны-ми, и спас от смер-ти мно-гих, поль-зуя их при ко-ман-де. Здесь про-яви-лись, ко-неч-но, его ис-клю-чи-тель-ные спо-соб-но-сти ре-шать са-мые труд-ные и неожи-дан-ные за-да-чи; но, глав-ным об-ра-зом, здесь ска-за-лась ве-ли-кая лю-бовь Фе-о-до-ра Уша-ко-ва к ближ-ним сво-им, лю-бовь ми-лу-ю-щая, со-стра-да-тель-ная, под-ска-зы-вав-шая ему наи-бо-лее вер-ные ре-ше-ния.

За уме-лые дей-ствия и про-яв-лен-ные при этом ста-ра-ния Фе-о-дор Уша-ков был про-из-ве-ден в ка-пи-та-ны пер-во-го ран-га и на-граж-ден сво-им пер-вым ор-де-ном свя-то-го Вла-ди-ми-ра чет-вер-той сте-пе-ни.

Трак-та-том меж-ду Рос-си-ей и Тур-ци-ей от 28 де-каб-ря 1783 го-да Крым был окон-ча-тель-но при-со-еди-нен к Рос-сии. И то-гда же Ека-те-ри-ной II был из-дан указ об устрой-стве на юж-ных ру-бе-жах но-вых укреп-ле-ний, сре-ди ко-то-рых необ-хо-ди-мо бы-ло вы-стро-ить и "кре-пость боль-шую Се-ва-сто-поль, где ныне Ах-ти-яр и где долж-ны быть Адми-рал-тей-ство, верфь для пер-во-го ран-га ко-раб-лей, порт и во-ен-ное се-ле-ние". В ав-гу-сте 1785 го-да в Се-ва-сто-поль из Хер-со-на на 66-пу-шеч-ном ли-ней-ном ко-раб-ле "Свя-той Па-вел" при-был ка-пи-тан пер-во-го ран-га Фе-о-дор Уша-ков.

11 ав-гу-ста 1787 го-да Тур-ция объ-яви-ла вой-ну Рос-сии. Для ве-де-ния бо-е-вых дей-ствий бы-ли раз-вер-ну-ты две ар-мии: Ека-те-ри-но-слав-ская под пред-во-ди-тель-ством ге-не-рал-фельд-мар-ша-ла Г.А. По-тем-ки-на-Та-ври-че-ско-го и Укра-ин-ская ге-не-рал-фельд-мар-ша-ла П.А. Ру-мян-це-ва-За-ду-най-ско-го. На пер-вое вре-мя им пред-пи-сы-ва-лось лишь охра-нять рос-сий-ские гра-ни-цы, и толь-ко Се-ва-сто-поль-ско-му фло-ту бы-ло ве-ле-но дей-ство-вать ре-ши-тель-но. Вско-ре про-изо-шла пер-вая ге-не-раль-ная ба-та-лия. Ту-рец-кий флот на-счи-ты-вал сем-на-дцать ли-ней-ных ко-раб-лей и во-семь фре-га-тов, а в рус-ской эс-кад-ре, аван-гар-дом ко-то-рой ко-ман-до-вал ка-пи-тан бри-га-дир-ско-го ран-га Фе-о-дор Уша-ков, бы-ло все-го два ли-ней-ных ко-раб-ля и де-сять фре-га-тов. 29 июня 1788 го-да про-тив-ни-ки об-на-ру-жи-ли друг дру-га и, на-хо-дясь во вза-им-ной бли-зо-сти, ста-ра-лись за-нять вы-год-ную по-зи-цию и со-хра-нить ли-нию ба-та-лии. Но 3 июля у ост-ро-ва Фидо-ни-си бой стал неиз-бе-жен. Ту-рец-кий флот всей мо-щью сво-ей ли-нии стал спус-кать-ся на рус-ские ко-раб-ли. И тут аван-гард-ный от-ряд Уша-ко-ва, "упо-тре-бив ста-ра-ние и ис-кус-ство", при-ба-вил па-ру-сов и ре-ши-тель-ным ма-нев-ром ли-шил воз-мож-но-сти ко-ман-ду-ю-ще-го ту-рец-ким фло-том Эс-ки-Гас-са-на охва-тить рус-ские ко-раб-ли и взять их на абор-даж. Вме-сте с тем Уша-ков от-ре-зал от ос-нов-ных сил два пе-ре-до-вых ту-рец-ких ко-раб-ля. Те, в свою оче-редь, об-на-ру-жив свое ги-бель-ное по-ло-же-ние, не до-жи-да-ясь ни-ка-ко-го сиг-на-ла, бро-си-лись спа-сать-ся бег-ством "с ве-ли-кой по-спеш-но-стью". Эс-ки-Гас-сан вы-нуж-ден был пу-стить-ся вдо-гон-ку сво-им ко-раб-лям. По-бе-да бы-ла за рус-ской эс-кад-рой.

Это сра-же-ние хоть и не име-ло су-ще-ствен-но-го вли-я-ния на де-ла всей кам-па-нии, но бы-ло при-ме-ча-тель-но в дру-гом. Впер-вые в от-кры-том бою ма-ло-чис-лен-ный рус-ский флот одер-жал по-бе-ду над пре-вос-хо-дя-щи-ми си-ла-ми про-тив-ни-ка. На-чаль-ствуя толь-ко аван-гар-дом, Фе-о-дор Уша-ков в дей-стви-тель-но-сти ру-ко-во-дил бо-ем всей эс-кад-ры, и его лич-ная храб-рость, ис-кус-ное вла-де-ние так-ти-кой, вы-да-ю-щи-е-ся ка-че-ства ко-ман-ди-ра и вы-со-кий ду-хов-ный об-лик ре-ши-ли сра-же-ние в на-шу поль-зу. Это бы-ла преж-де все-го ду-хов-ная по-бе-да, в ко-то-рой хри-сти-ан-ское са-мо-от-вер-же-ние ис-пол-ни-ло си-лой во-ин-ское ис-кус-ство. Ве-ра в веч-ную жизнь, несо-мнен-ное упо-ва-ние на по-мощь Бо-жию и, сле-до-ва-тель-но, неустра-ши-мость пе-ред непри-я-те-лем - вот что бы-ло ре-ша-ю-щим во фло-то-вод-че-ском та-лан-те Фе-о-до-ра Уша-ко-ва. По сво-е-му сми-ре-нию и от-сут-ствию тще-сла-вия Фе-о-дор Уша-ков в до-не-се-нии не се-бе при-пи-сал успех, но от-дал долж-ное му-же-ству и стрем-ле-нию к по-бе-де сво-их под-чи-нен-ных: "Все на-хо-дя-щи-е-ся в ко-ман-де вве-рен-но-го мне ко-раб-ля "Свя-то-го Пав-ла" гос-по-да обер-офи-це-ры и ниж-них чи-нов слу-жи-те-ли каж-дый по сво-е-му зва-нию опре-де-лен-ные от ме-ня им долж-но-сти ис-пол-ня-ли с та-ким от-мен-ным ста-ра-ни-ем и храб-рым ду-хом, что за необ-хо-ди-мый долг по-чи-таю от-несть им вся-кую за то до-стой-ную по-хва-лу...".

За-кон-чил-ся пер-вый год вой-ны, в ко-то-рый со-кру-ши-лись ту-рец-кие мор-ские си-лы, а мо-ло-дой Чер-но-мор-ский флот одер-жал ре-ши-тель-ную по-бе-ду, при-ве-дя От-то-ман-скую Пор-ту "в чрез-вы-чай-ный страх и ужас". Фе-о-дор Уша-ков, по-лу-чив чин контр-адми-ра-ла, был на-зна-чен в на-ча-ле 1790 го-да ко-ман-ду-ю-щим Чер-но-мор-ским фло-том. Князь По-тем-кин пи-сал Им-пе-ра-три-це: "Бла-го-да-ря Бо-га, и флот и фло-ти-лия на-ши силь-ней уже ту-рец-ких. Есть во фло-те Се-ва-сто-поль-ском контр-адми-рал Уша-ков. От-лич-но зна-ющ, пред-при-им-чив и охот-ник к служ-бе. Он мой бу-дет по-мощ-ник". А в бо-е-вой ин-струк-ции кня-зя По-тем-ки-на Фе-о-до-ру Уша-ко-ву го-во-ри-лось: "Тре-буй-те от вся-ко-го, чтоб дра-лись му-же-ствен-но или, луч-ше ска-жу, по-чер-но-мор-ски; чтоб бы-ли вни-ма-тель-ны к ис-пол-не-нию по-ве-ле-ний и не упус-ка-ли по-лез-ных слу-ча-ев... Бог с ва-ми! Воз-ла-гай-те твер-дую на Него на-деж-ду. Опол-чась Ве-рою, ко-неч-но по-бе-дим. Мо-лю Со-зда-те-ля и по-ру-чаю вас хо-да-тай-ству Гос-по-да на-ше-го Иису-са Хри-ста!".

С та-ко-вым на-пут-стви-ем слу-жил пра-во-слав-ный во-ин Фе-о-дор Уша-ков, умно-жая сла-ву лю-без-но-го Оте-че-ства.

В на-ча-ле июля 1790 го-да, неда-ле-ко от Кер-чен-ско-го про-ли-ва, про-изо-шло оче-ред-ное сра-же-ние, в ко-то-ром эс-кад-ра Уша-ко-ва вновь одер-жа-ла бли-ста-тель-ную по-бе-ду. "Я сам удив-ля-юсь про-вор-ству и храб-ро-сти мо-их лю-дей, - пи-сал Уша-ков. - Они стре-ля-ли в непри-я-тель-ский ко-рабль не ча-сто и с та-кою сно-ров-кою, что, ка-за-лось, каж-дый учит-ся стре-лять по це-ли". Ко-неч-но, та-кая неустра-ши-мость и спо-кой-ствие ду-ха, про-яв-лен-ные участ-ни-ка-ми боя, го-во-рят о ве-ли-ком при-ме-ре их пред-во-ди-те-ля. Ека-те-ри-на II пи-са-ла кня-зю По-тем-ки-ну: "По-бе-ду Чер-но-мор-ско-го фло-та над Ту-рец-ким мы празд-но-ва-ли вче-ра мо-леб-стви-ем у Ка-зан-ской... Контр-адми-ра-лу Уша-ко-ву ве-ли-кое спа-си-бо про-шу от ме-ня ска-зать и всем его под-чи-нен-ным".

По-сле по-ра-же-ния при Кер-чи раз-бро-сан-ный по все-му мо-рю ту-рец-кий флот вновь стал со-би-рать-ся в еди-ную эс-кад-ру. Сул-тан Се-лим III для вер-но-сти дал в по-мощь ко-ман-ду-ю-ще-му ту-рец-ким фло-том Гус-сейн-па-ше опыт-но-го адми-ра-ла Са-ид-бея, на-ме-ре-ва-ясь пе-ре-ло-мить ход со-бы-тий в поль-зу Тур-ции. Но од-но де-ло на-ме-ре-ния, а дру-гое - встре-ча ли-цом к ли-цу с рус-ским пра-во-слав-ным во-ин-ством. Утром 28 ав-гу-ста ту-рец-кий флот сто-ял на яко-ре меж-ду Га-джи-бе-ем (впо-след-ствии Одес-сой) и ост-ро-вом Тенд-ра. И вдруг со сто-ро-ны Се-ва-сто-по-ля Гус-сейн об-на-ру-жил иду-щий под все-ми па-ру-са-ми рос-сий-ский флот. По-яв-ле-ние рус-ской эс-кад-ры Уша-ко-ва при-ве-ло ту-рок в чрез-вы-чай-ное за-ме-ша-тель-ство. Несмот-ря на пре-вос-ход-ство в си-лах, они спеш-но ста-ли ру-бить ка-на-ты и в без-по-ряд-ке от-хо-дить к Ду-наю. Уша-ков, спра-вед-ли-во по-ла-гая, что в нрав-ствен-ном от-но-ше-нии по-ло-ви-на по-бе-ды на его сто-роне, при-ка-зал нести все па-ру-са и, по-дой-дя к про-тив-ни-ку на ди-стан-цию кар-теч-но-го вы-стре-ла, об-ру-шил всю мощь бор-то-вой ар-тил-ле-рии на пе-ре-до-вую часть ту-рец-ко-го фло-та. Флаг-ман-ский ко-рабль Уша-ко-ва "Рож-де-ство Хри-сто-во" вел бой с тре-мя ко-раб-ля-ми про-тив-ни-ка, за-ста-вив их вый-ти из ли-нии. Рос-сий-ские су-да храб-ро сле-до-ва-ли при-ме-ру сво-е-го пред-во-ди-те-ля. За-ме-ша-тель-ство ту-рок воз-рас-та-ло с каж-дой ми-ну-той. Тес-ни-мые рус-ски-ми су-да-ми пе-ре-до-вые непри-я-тель-ские ко-раб-ли при-нуж-де-ны бы-ли пу-стить-ся в бег-ство. Флаг-ман-ский ко-рабль Са-ид-бея 74-пу-шеч-ный "Ка-пу-да-ния", бу-дучи силь-но по-вре-жден-ным, от-стал от ту-рец-ко-го фло-та. Рус-ские ко-раб-ли окру-жи-ли его, но он про-дол-жал храб-ро за-щи-щать-ся. То-гда Уша-ков, ви-дя без-по-лез-ное упор-ство непри-я-те-ля, на-пра-вил к нему "Рож-де-ство Хри-сто-во", по-до-шел на рас-сто-я-ние трид-ца-ти са-жен и сбил с него все мач-ты; за-тем встал бор-том про-тив но-са ту-рец-ко-го флаг-ма-на, го-то-вясь к оче-ред-но-му зал-пу. В это вре-мя "Ка-пу-да-ния" спу-стил флаг.

"Лю-ди непри-я-тель-ско-го ко-раб-ля, - до-кла-ды-вал впо-след-ствии Уша-ков, - вы-бе-жав все на-верх, на бак и на бор-та, и под-ни-мая ру-ки квер-ху, кри-ча-ли на мой ко-рабль и про-си-ли по-ща-ды и сво-е-го спа-се-ния. За-ме-тя оное, дан-ным сиг-на-лом при-ка-зал я бой пре-кра-тить и по-слать во-ору-жен-ные шлюп-ки для спа-се-ния ко-ман-ди-ра и слу-жи-те-лей, ибо во вре-мя бою храб-рость и от-ча-ян-ность ту-рец-ко-го адми-ра-ла трех-бун-чуж-но-го па-ши Са-ид-бея бы-ли столь без-пре-дель-ны, что он не сда-вал сво-е-го ко-раб-ля до тех пор, по-ка не был весь раз-бит до край-но-сти". Ко-гда рус-ские мо-ря-ки с объ-ято-го пла-ме-нем "Ка-пу-да-нии" сня-ли ка-пи-та-на, его офи-це-ров и са-мо-го Са-ид-бея, ко-рабль взле-тел на воз-дух вме-сте с остав-шим-ся эки-па-жем и каз-ной ту-рец-ко-го фло-та. Взрыв огром-но-го флаг-ман-ско-го ко-раб-ля на гла-зах у все-го фло-та про-из-вел на ту-рок силь-ней-шее впе-чат-ле-ние и до-вер-шил по-бе-ду, до-бы-тую Уша-ко-вым при Тендре.

Cам же Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич яс-но по-ни-мал: по-бе-ды на-ше-му во-ин-ству да-ру-ет Гос-подь, и без по-мо-щи Бо-жи-ей все уме-ние че-ло-ве-че-ское "ни-что-же есть". Знал, что в Рос-сии, на бе-ре-гу ре-ки Мок-ши, в Са-нак-сар-ской свя-той оби-те-ли воз-но-сит мо-лит-вы о нем ста-рец Фе-о-дор, в этот год при-бли-зив-ший-ся к ис-хо-ду от зем-но-го сво-е-го бы-тия. По воз-вра-ще-нии в Се-ва-сто-поль ко-ман-ду-ю-щим фло-том Фе-о-до-ром Уша-ко-вым был дан при-каз, в ко-то-ром го-во-ри-лось: "Вы-ра-жаю мою наи-при-зна-тель-ней-шую бла-го-дар-ность и ре-ко-мен-дую зав-траш-ний день для при-не-се-ния Все-выш-не-му мо-ле-ния за столь счаст-ли-во да-ро-ван-ную по-бе-ду; всем, ко-му воз-мож-но с су-дов, и свя-щен-ни-кам со все-го фло-та быть в церк-ви Св. Ни-ко-лая Чу-до-твор-ца в 10 ча-сов по-по-лу-но-чи и по от-ше-ствии бла-годар-ствен-но-го мо-леб-на вы-па-лить с ко-раб-ля "Рож-де-ства Хри-сто-ва" из 51 пуш-ки".

В 1791 го-ду рус-ско-ту-рец-кая вой-на за-вер-ши-лась бли-ста-тель-ной по-бе-дой контр-адми-ра-ла Фе-о-до-ра Уша-ко-ва у мы-са Ка-лиа-крия. Тур-ция на-ме-ре-ва-лась на-не-сти ре-ши-тель-ный удар Рос-сии, чтобы при-ну-дить ее к за-клю-че-нию вы-год-но-го для Тур-ции ми-ра. Сул-тан при-звал на по-мощь флот из аф-ри-кан-ских вла-де-ний, про-сла-вив-ший-ся под пред-во-ди-тель-ством ал-жир-ца Се-ит-Али. Се-ит-Али хваст-ли-во по-обе-щал ви-нов-ни-ка недав-них по-ра-же-ний Тур-ции контр-адми-ра-ла Уша-ко-ва при-ве-сти в Кон-стан-ти-но-поль в це-пях. Пред-сто-я-ло ге-не-раль-ное сра-же-ние; это со-зна-ва-лось всем на-шим фло-том. "Мо-ли-тесь Бо-гу! - пи-сал князь По-тем-кин Уша-ко-ву. - Гос-подь нам по-мо-жет, по-ло-жи-тесь на Него; обод-ри-те ко-ман-ду и про-из-ве-ди-те в ней же-ла-ние к сра-же-нию. Ми-лость Бо-жия с ва-ми!". 31 июля на под-хо-дах к мысу Ка-лиа-крия Уша-ков об-на-ру-жил ту-рец-кий флот, сто-яв-ший в ли-нии на яко-ре под при-кры-ти-ем бе-ре-го-вых ба-та-рей. По-яв-ле-ние рус-ской эс-кад-ры бы-ло для ту-рок пол-ной неожи-дан-но-стью - их охва-ти-ла па-ни-ка. Тур-ки в спеш-ке ста-ли ру-бить ка-на-ты и ста-вить па-ру-са. При этом несколь-ко ко-раб-лей, не спра-вив-шись с управ-ле-ни-ем на кру-той волне при по-ры-ви-стом вет-ре, столк-ну-лись друг с дру-гом и по-лу-чи-ли по-вре-жде-ния. Уша-ков, бу-дучи на вет-ре и поль-зу-ясь нераз-бе-ри-хой в стане непри-я-те-ля, при-нял изу-ми-тель-ное по на-ход-чи-во-сти ре-ше-ние и по-вел свой флот меж-ду ту-рец-ки-ми ко-раб-ля-ми и без-пре-стан-но па-ля-щей бе-ре-го-вой ба-та-ре-ей, от-ре-зая ко-раб-ли от бе-ре-га. Бой раз-го-рел-ся с по-тря-са-ю-щей си-лою. Бо-е-вая ли-ния ту-рок бы-ла раз-би-та, их ко-раб-ли бы-ли на-столь-ко стес-не-ны, что би-ли друг в дру-га, укры-ва-ясь один за дру-го-го. Уша-ков на флаг-ман-ском ко-раб-ле "Рож-де-ство Хри-сто-во" по-гнал-ся за пы-тав-шим-ся уй-ти Се-ит-Али и, сбли-зив-шись с ним, ата-ко-вал его. Пер-вым же яд-ром с рус-ско-го флаг-ма-на на ал-жир-ском ко-раб-ле вдре-без-ги раз-нес-ло фор-стень-гу, ще-па от ко-то-рой от-ле-те-ла в Се-ит-Али, тя-же-ло ра-нив его в под-бо-ро-док. Окро-вав-лен-ный ал-жир-ский пред-во-ди-тель, не так дав-но по-хва-ляв-ший-ся пле-не-ни-ем Уша-ко-ва, был уне-сен с па-лу-бы в ка-ю-ту. Рус-ские ко-раб-ли, окру-жив про-тив-ни-ка, бук-валь-но осы-па-ли его яд-ра-ми. Ту-рец-кий флот был "со-вер-шен-но уже раз-бит до край-но-сти" и в оче-ред-ной раз бе-жал с по-ля боя. На-сту-пив-шая тем-но-та, по-ро-хо-вой дым и пе-ре-ме-на вет-ра спас-ли его от пол-но-го раз-гро-ма и пле-не-ния. Весь ту-рец-кий флот, ли-шив-ший-ся два-дца-ти вось-ми су-дов, раз-бро-са-ло по мо-рю. Боль-шая часть эки-па-жей бы-ла пе-ре-би-та, в то вре-мя как на рус-ских ко-раб-лях по-те-ри бы-ли незна-чи-тель-ны. А в Кон-стан-ти-но-по-ле, не имея из-ве-стий о про-ис-шед-шем мор-ском сра-же-нии, празд-но-ва-ли кур-бан-бай-рам и ра-до-ва-лись; но вско-ре "сверх ча-я-ния сия ра-дость об-ра-ти-лась в пе-чаль и страх", вы-зван-ные по-яв-ле-ни-ем у кре-по-стей Бос-фо-ра остат-ков эс-кад-ры "слав-но-го ал-жир-ца" Се-ит-Али: вид при-шед-ших пя-ти его ли-ней-ных ко-раб-лей и пя-ти дру-гих ма-лых су-дов был ужа-сен, "неко-то-рые из оных без мачт и так по-вре-жде-ны, что впредь слу-жить на мо-ре не мо-гут"; па-лу-бы бы-ли за-ва-ле-ны тру-па-ми и уми-ра-ю-щи-ми от ран; в до-вер-ше-ние все-го ко-рабль са-мо-го Се-ит-Али, вой-дя на рейд, стал на ви-ду у всех то-нуть и пу-шеч-ны-ми зал-па-ми про-сить о по-мо-щи...

"Ве-ли-кий! Тво-е-го фло-та боль-ше нет", - до-ло-жи-ли ту-рец-ко-му сул-та-ну. Тот был на-столь-ко на-пу-ган уви-ден-ным зре-ли-щем и из-ве-сти-ем о со-кру-ши-тель-ном по-ра-же-нии сво-е-го фло-та, что немед-лен-но по-спе-шил за-клю-чить мир с Рос-си-ей.

29 де-каб-ря 1791 го-да в Яс-сах был под-пи-сан мир-ный до-го-вор. Рос-сий-ское го-су-дар-ство, укре-пив свои по-зи-ции на юге, "твер-дою но-гою вста-ло на за-во-е-ван-ных им бе-ре-гах Чер-но-го мо-ря".

За столь зна-ме-ни-тую по-бе-ду контр-адми-ра-лу Фе-о-до-ру Уша-ко-ву по-жа-ло-ван был ор-ден свя-то-го Алек-сандра Нев-ско-го.

Еще в на-ча-ле вой-ны Фе-о-дор Уша-ков при-нял глав-ное на-чаль-ство над пор-том и го-ро-дом Се-ва-сто-по-лем. По за-клю-че-нии ми-ра с Тур-ци-ей он немед-лен-но при-сту-пил к по-чин-ке ко-раб-лей, по-строй-ке раз-ных мел-ких су-дов; по его рас-по-ря-же-ни-ям и при неустан-ном лич-ном уча-стии на бе-ре-гах бухт стро-и-лись при-ста-ни. Труд-но бы-ло с раз-ме-ще-ни-ем на бе-ре-гу мат-ро-сов и про-чих ниж-них чи-нов: они жи-ли в хи-жи-нах и ка-зар-мах, на-хо-див-ших-ся в низ-мен-ных ме-стах бух-ты, где от гни-ло-го воз-ду-ха, ис-хо-дя-ще-го от бо-лот Ин-кер-ма-на, лю-ди ча-сто бо-ле-ли и уми-ра-ли. Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич, как и в пе-ри-од борь-бы с чу-мой в Хер-соне, стал при-ни-мать са-мые ре-ши-тель-ные ме-ры к пре-кра-ще-нию бо-лез-ней. В удоб-ных, воз-вы-шен-ных и наи-бо-лее здо-ро-вых ме-стах им бы-ли по-стро-е-ны ка-зар-мы, гос-пи-таль. Он за-бо-тил-ся и об устрой-стве до-рог, рын-ков, ко-лод-цев и во-об-ще снаб-же-нии го-ро-да прес-ной во-дою и жиз-нен-ны-ми при-па-са-ми... Неболь-шая со-бор-ная цер-ковь свя-ти-те-ля Ни-ко-лая, по-кро-ви-те-ля в мо-ре пла-ва-ю-щих, бы-ла им пе-ре-стро-е-на и зна-чи-тель-но уве-ли-че-на. Бы-ва-ло, что из ка-зен-ных сумм, опре-де-ля-е-мых на со-дер-жа-ние Чер-но-мор-ско-го фло-та, те или иные по-став-ля-лись не-свое-вре-мен-но - то-гда Уша-ков вы-да-вал из соб-ствен-ных де-нег по не-сколь-ко ты-сяч в кон-то-ру Се-ва-сто-поль-ско-го пор-та, чтобы не оста-нав-ли-вать про-из-вод-ства ра-бот; "он чрез-вы-чай-но до-ро-жил ка-зен-ным ин-те-ре-сом, утвер-ждая, что в соб-ствен-ных день-гах долж-но быть щед-рым, а в ка-зен-ных ску-пым, - и пра-ви-ло сие до-ка-зы-вал на де-ле".

Осво-бо-дясь на вре-мя от рат-ных дел, про-слав-лен-ный адми-рал, ко-то-рый "к ве-ре от-цов сво-их ока-зы-вал чрез-вы-чай-ную при-вер-жен-ность", имел те-перь воз-мож-ность бо-лее пре-да-вать-ся мо-лит-ве: со-хра-ни-лось дра-го-цен-ное сви-де-тель-ство о его жиз-ни в Се-ва-сто-по-ле, ко-гда он "каж-дый день слу-шал за-ут-ре-ню, обед-ню, ве-чер-ню и пе-ред мо-лит-ва-ми ни-ко-гда не за-ни-мал-ся рас-смат-ри-ва-ни-ем дел во-ен-но-суд-ных; а про-из-но-ся при-го-вор, ща-дил му-жа, от-ца се-мей-ства мно-го-чис-лен-но-го; и был ис-пол-нен-ный доб-ро-ты необык-но-вен-ной..." В на-ча-ле 1793 го-да он при-зван был им-пе-ра-три-цею в Пе-тер-бург. Ека-те-ри-на II по-же-ла-ла ви-деть ге-роя, стя-жав-ше-го та-кую гром-кую сла-ву, и "встре-ти-ла в нем че-ло-ве-ка пря-мо-душ-но-го, скром-но-го, ма-ло зна-ко-мо-го с тре-бо-ва-ни-я-ми свет-ской жиз-ни". За за-слу-ги пе-ред пре-сто-лом и Оте-че-ством Ека-те-ри-на II под-нес-ла ему в дар необык-но-вен-ной кра-со-ты зо-ло-той скла-день-крест с мо-ща-ми свя-тых угод-ни-ков. В том же го-ду Фе-о-до-ру Уша-ко-ву был по-жа-ло-ван чин ви-це-адми-ра-ла.

В 1796 г. на рос-сий-ский пре-стол всту-пил им-пе-ра-тор Па-вел I.

Это бы-ло вре-мя, ко-гда ре-во-лю-ци-он-ная Фран-ция, по-прав за-ко-ны бо-же-ские и че-ло-ве-че-ские и умерт-вив мо-нар-ха, "об-ра-ти-лась к за-во-е-ва-нию и по-ра-бо-ще-нию со-сед-них дер-жав". Ви-це-адми-рал Уша-ков по-лу-чил при-каз при-ве-сти в бо-е-вую го-тов-ность Чер-но-мор-ский флот. Слож-ность об-ста-нов-ки для Рос-сии за-клю-ча-лась в том, что не бы-ло ни-ка-кой яс-но-сти, от ка-ко-го про-тив-ни-ка - Тур-ции или Фран-ции - за-щи-щать юж-ные ру-бе-жи. Фран-ция под-стре-ка-ла Тур-цию к войне с Рос-си-ей, и тур-кам, ко-неч-но же, хо-те-лось воз-вра-тить от-торг-ну-тые Рос-си-ей зем-ли; но, с дру-гой сто-ро-ны, со-сед-ство на Бал-ка-нах с фран-цу-за-ми ста-но-ви-лось для От-то-ман-ской Пор-ты ку-да бо-лее опас-ным, чем по-те-ря Кры-ма. Вско-ре сул-тан Се-лим III при-нял пред-ло-же-ние рос-сий-ско-го им-пе-ра-то-ра о со-ю-зе про-тив Фран-ции и об-ра-тил-ся к Пав-лу I с прось-бой о при-сыл-ке вспо-мо-га-тель-ной эс-кад-ры. В свя-зи с этим ви-це-адми-ра-лу Уша-ко-ву был до-став-лен вы-со-чай-ший ре-скрипт: "Коль ско-ро по-лу-чи-те из-ве-стие, что фран-цуз-ская эс-кад-ра по-ку-сит-ся вой-ти в Чер-ное мо-ре, то немед-лен-но, сыс-кав оную, дать ре-ши-тель-ное сра-же-ние, и МЫ на-де-ем-ся на ва-ше му-же-ство, храб-рость и ис-кус-ство, что честь НАШЕГО фла-га со-блю-де-на бу-дет...". В на-ча-ле ав-гу-ста 1798 го-да, на-хо-дясь вбли-зи Се-ва-сто-поль-ско-го рей-да с вве-рен-ной ему эс-кад-рой, Фе-о-дор Уша-ков по-лу-чил вы-со-чай-шее по-ве-ле-ние "тот-час сле-до-вать и со-дей-ство-вать с ту-рец-ким фло-том про-ти-ву зло-вред-ных на-ме-ре-ний Фран-ции, яко буй-на-го на-ро-да, ис-тре-бив-ше-го не ток-мо в пре-де-лах сво-их ве-ру и Бо-гом уста-нов-лен-ное пра-ви-тель-ство и за-ко-ны... но и у со-сед-ствен-ных на-ро-дов, ко-то-рые по несча-стию бы-ли им по-беж-де-ны или об-ма-ну-ты ве-ро-лом-ни-че-ски-ми их вну-ше-ни-я-ми...". Взяв курс на Кон-стан-ти-но-поль, рос-сий-ская эс-кад-ра ско-ро при-бли-зи-лась к Бос-фо-ру, и это-го ока-за-лось до-ста-точ-ным, чтобы Пор-та немед-лен-но объ-яви-ла вой-ну рес-пуб-ли-кан-ской Фран-ции.

Тур-ция встре-ча-ла рус-ские су-да на удив-ле-ние дру-же-люб-но. По-ра-зи-ла ту-рок опрят-ность, стро-гий по-ря-док на рус-ских су-дах. Один из вли-я-тель-ных вель-мож на встре-че у ви-зи-ря за-ме-тил, что "две-на-дцать ко-раб-лей рос-сий-ских ме-нее шу-му де-ла-ют, неже-ли од-на ту-рец-кая лод-ка; а мат-ро-сы столь крот-ки, что не при-чи-ня-ют жи-те-лям ни-ка-ких по ули-цам обид". И об-лик, и весь дух рус-ских мо-ря-ков бы-ли уди-ви-тель-ны тур-кам. Рос-сий-ская эс-кад-ра про-бы-ла в Кон-стан-ти-но-по-ле две неде-ли; 8 сен-тяб-ря, "дав тур-кам опыт неслы-хан-но-го по-ряд-ка и дис-ци-пли-ны", она сня-лась с яко-ря и при бла-го-по-луч-ном вет-ре на-пра-ви-ла свой путь к Дар-да-нел-лам, к ме-сту со-еди-не-ния с ту-рец-ким фло-том. Ко-ман-ду-ю-щим объ-еди-нен-ны-ми си-ла-ми на-зна-чен был ви-це-адми-рал Уша-ков. Тур-ки, на соб-ствен-ном опы-те зная его ис-кус-ство и храб-рость, пол-но-стью до-ве-ри-ли ему свой флот, а ка-пу-дан-па-ша Ка-дыр-бей име-нем сул-та-на обя-зан был по-чи-тать рос-сий-ско-го ви-це-адми-ра-ла "яко учи-те-ля".

Так на-ча-лась зна-ме-ни-тая сре-ди-зем-но-мор-ская кам-па-ния ви-це-адми-ра-ла Фе-о-до-ра Уша-ко-ва, в ко-то-рой он по-ка-зал се-бя не толь-ко как ве-ли-кий фло-то-во-дец, но и как муд-рый го-судар-ствен-ный де-я-тель, ми-ло-серд-ный хри-сти-а-нин и бла-го-де-тель осво-бож-ден-ных им на-ро-дов.

Пер-вой за-да-чей эс-кад-ры бы-ло взя-тие Иони-че-ских ост-ро-вов, рас-по-ло-жен-ных вдоль юго-за-пад-но-го по-бе-ре-жья Гре-ции, глав-ный из ко-то-рых - Кор-фу, имея и без то-го мощ-ней-шие в Ев-ро-пе ба-сти-о-ны, был еще зна-чи-тель-но укреп-лен фран-цу-за-ми и счи-тал-ся непри-ступ-ным. Ко-рен-ные жи-те-ли за-ня-тых фран-цу-за-ми ост-ро-вов бы-ли пра-во-слав-ны-ми гре-ка-ми, а на Кор-фу на-хо-ди-лась (пре-бы-ва-ю-щая и до-ныне) ве-ли-кая хри-сти-ан-ская свя-ты-ня - мо-щи свя-ти-те-ля Спи-ри-до-на Три-ми-фунт-ско-го. Фе-о-дор Уша-ков по-сту-пил пре-муд-ро: он, преж-де все-го, об-ра-тил-ся с пись-мен-ным воз-зва-ни-ем к жи-те-лям ост-ро-вов, при-зы-вая их со-дей-ство-вать в "низ-вер-же-нии неснос-но-го ига" без-бож-ни-ков-фран-цу-зов. От-ве-том бы-ла по-все-мест-ная во-ору-жен-ная по-мощь на-се-ле-ния, во-оду-шев-лен-но-го при-бы-ти-ем рус-ской пра-во-слав-ной эс-кад-ры. Как ни со-про-тив-ля-лись фран-цу-зы, наш де-сант ре-ши-тель-ны-ми дей-стви-я-ми осво-бо-дил ост-ров Це-ри-го, за-тем Зан-те...

Ко-гда фран-цуз-ский гар-ни-зон на ост-ро-ве Зан-те сдал-ся, то "на дру-гой день глав-но-ко-ман-ду-ю-щий ви-це-адми-рал Уша-ков, вме-сте с ка-пи-та-на-ми и офи-це-ра-ми эс-кад-ры, съе-хал на бе-рег для слу-ша-ния бла-годар-ствен-но-го мо-леб-на в церк-ви св. чу-до-твор-ца Ди-о-ни-сия. Зво-ном ко-ло-ко-лов и ру-жей-ной паль-бой при-вет-ство-ва-ны бы-ли шлюп-ки, ко-гда при-бли-жа-лись к бе-ре-гу; все ули-цы укра-си-лись вы-став-лен-ны-ми в ок-нах рус-ски-ми фла-га-ми - бе-лы-ми с си-ним ан-дре-ев-ским кре-стом, и по-чти все жи-те-ли име-ли та-кие же фла-ги в ру-ках, без-пре-стан-но вос-кли-цая: "Да здрав-ству-ет го-су-дарь наш Па-вел Пет-ро-вич! Да здрав-ству-ет из-ба-ви-тель и вос-ста-но-ви-тель пра-во-слав-ной ве-ры в на-шем Оте-че-стве!" На при-ста-ни ви-це-адми-рал при-нят был ду-хо-вен-ством и ста-рей-ши-на-ми; он по-сле-до-вал в со-бор-ную цер-ковь, а по-сле бо-го-слу-же-ния при-кла-ды-вал-ся к мо-щам свя-то-го Ди-о-ни-сия, по-кро-ви-те-ля ост-ро-ва Зан-те; жи-те-ли по-всю-ду встре-ча-ли его с осо-бен-ны-ми по-че-стя-ми и ра-дост-ны-ми кри-ка-ми; по сле-дам его бро-са-ли цве-ты; ма-те-ри, в сле-зах ра-до-сти, вы-но-си-ли де-тей, за-став-ляя их це-ло-вать ру-ки на-ших офи-це-ров и герб рос-сий-ский на сол-дат-ских сум-ках. Жен-щи-ны, а особ-ли-во ста-рые, про-тя-ги-ва-ли из окон ру-ки, кре-сти-лись и пла-ка-ли", - так за-пи-сы-вал оче-ви-дец.

То же бы-ло и при ост-ро-ве Ке-фа-ло-ния: "...жи-те-ли вез-де под-ни-ма-ли рус-ские фла-ги и спо-соб-ство-ва-ли де-сант-ным вой-скам отыс-ки-вать фран-цу-зов, скрыв-ших-ся в го-рах и уще-льях; а ко-гда ост-ров был взят, мест-ный ар-хи-ерей и ду-хо-вен-ство с кре-ста-ми, все дво-рян-ство и жи-те-ли, при ко-ло-коль-ном звоне и паль-бе из пу-шек и ру-жей, встре-ти-ли на-чаль-ни-ка рус-ско-го от-ря-да и ко-ман-ди-ров су-дов, ко-гда они съе-ха-ли на бе-рег".

Но меж-ду тем с са-мо-го на-ча-ла сов-мест-ной кам-па-нии, осо-бен-но ко-гда пе-ре-шли к во-ен-ным дей-стви-ям, вы-яс-ни-лось, что от ту-рец-кой вспо-мо-га-тель-ной эс-кад-ры по-мо-щи бы-ло ме-нее, чем непри-ят-но-стей и хло-пот. Тур-ки при всех льсти-вых за-ве-ре-ни-ях и го-тов-но-сти со-труд-ни-чать бы-ли на-столь-ко неор-га-ни-зо-ван-ны и ди-ки, что ви-це-адми-рал дол-жен был дер-жать их по-за-ди сво-ей эс-кад-ры, ста-ра-ясь не под-пус-кать к де-лу. Это бы-ла обу-за, о ко-то-рой, впро-чем, бу-дучи глав-но-ко-ман-ду-ю-щим, он обя-зан был за-бо-тить-ся, то есть кор-мить, оде-вать, обу-чать во-ин-ско-му ре-ме-с-лу, чтоб ис-поль-зо-вать хо-тя бы от-ча-сти. Мест-ное на-се-ле-ние от-кры-ва-ло две-ри рус-ским - и за-хло-пы-ва-ло их пе-ред тур-ка-ми. Фе-о-до-ру Фе-о-до-ро-ви-чу при-хо-ди-лось непро-сто, и он про-явил мно-го рас-су-ди-тель-но-сти, тер-пе-ния, по-ли-ти-че-ско-го так-та, чтобы со-блю-сти со-юз-ные до-го-во-рен-но-сти и удер-жать ту-рок от при-су-щих им без-об-ра-зий - глав-ным об-ра-зом, от необуз-дан-но-го вар-вар-ства и же-сто-ко-сти. Осо-бен-но не нра-ви-лось тур-кам ми-ло-сти-вое об-ра-ще-ние рус-ских с плен-ны-ми фран-цу-за-ми. Ко-гда Фе-о-дор Уша-ков при-нял пер-вых плен-ных на ост-ро-ве Це-ри-го, ту-рец-кий адми-рал Ка-дыр-бей про-сил его о поз-во-ле-нии упо-тре-бить про-тив них во-ен-ную хит-рость. "Ка-кую?" - спро-сил Уша-ков. Ка-дыр-бей от-ве-чал: "По обе-ща-нию Ва-ше-му, фран-цу-зы на-де-ют-ся от-пра-вить-ся в оте-че-ство и ле-жат те-перь спо-кой-но в на-шем ла-ге-ре. Поз-воль-те мне по-дой-ти к ним но-чью ти-хо и всех вы-ре-зать". Со-стра-да-тель-ное серд-це Фе-о-до-ра Уша-ко-ва, ко-неч-но же, от-верг-ло сию ужа-са-ю-щую же-сто-кость, - че-му ту-рец-кий адми-рал крайне ди-вил-ся... Но осо-бен-но мно-го хло-пот до-став-лял Уша-ко-ву хит-рый и ко-вар-ный Али-па-ша, ко-ман-до-вав-ший су-хо-пут-ны-ми ту-рец-ки-ми вой-ска-ми и при-вык-ший без-на-ка-зан-но без-чин-ство-вать на гре-че-ском и ал-бан-ском по-бе-ре-жьях.

10 но-яб-ря 1798 го-да Фе-о-дор Уша-ков в до-не-се-нии пи-сал: "Бла-го-да-ре-ние Все-выш-не-му Бо-гу, мы с со-еди-нен-ны-ми эс-кад-ра-ми, кро-ме Кор-фу, все про-чие ост-ро-ва от рук зло-вред-ных фран-цу-зов осво-бо-ди-ли". Со-брав все си-лы при Кор-фу, глав-но-ко-ман-ду-ю-щий на-чал осу-ществ-лять бло-ка-ду ост-ро-ва и под-го-тов-ку к штур-му этой мощ-ней-шей в Ев-ро-пе кре-по-сти. Бло-ка-да, вся тя-го-та ко-то-рой па-ла на од-ну рус-скую эс-кад-ру, про-хо-ди-ла в усло-ви-ях для на-ших мо-ря-ков са-мых небла-го-при-ят-ных. Преж-де все-го, по-сле-до-ва-ли зна-чи-тель-ные пе-ре-бои с по-став-кой про-до-воль-ствия и аму-ни-ции, а так-же и ма-те-ри-а-лов, необ-хо-ди-мых для те-ку-ще-го ре-мон-та су-дов, - все это по до-го-во-ру обя-за-на бы-ла де-лать ту-рец-кая сто-ро-на, од-на-ко сплошь и ря-дом воз-ни-ка-ли несо-от-вет-ствия, про-ис-хо-див-шие от зло-упо-треб-ле-ний и нера-де-ния ту-рец-ких чи-нов-ни-ков. Эс-кад-ра бы-ла "в крайне бед-ствен-ном со-сто-я-нии". Ту-рец-кие долж-ност-ные ли-ца, ко-то-рые обя-за-ны бы-ли предо-ста-вить в срок де-сант-ные вой-ска с ал-бан-ско-го бе-ре-га об-щим чис-лом до че-тыр-на-дца-ти ты-сяч че-ло-век и да-же "столь-ко, сколь-ко глав-но-ко-ман-ду-ю-щий от них по-тре-бу-ет", в дей-стви-тель-но-сти со-бра-ли лишь треть обе-щан-но-го, так что в до-не-се-нии го-су-да-рю ви-це-адми-рал Уша-ков пи-сал: "Ес-ли бы я имел один толь-ко полк рос-сий-ско-го су-хо-пут-но-го вой-ска для де-сан-та, непре-мен-но на-де-ял-ся бы я Кор-фу взять со-во-куп-но вме-сте с жи-те-ля-ми, ко-то-рые од-ной толь-ко ми-ло-сти про-сят, чтобы ни-чьих дру-гих войск, кро-ме на-ших, к то-му не до-пус-кать". По-ми-мо неуря-диц с со-юз-ни-ка-ми, бло-ка-да ослож-ня-лась так-же и упор-ным со-про-тив-ле-ни-ем фран-цу-зов, да еще и зи-ма в тот год бы-ла необык-но-вен-но су-ро-ва на юге Ев-ро-пы. "На-ши слу-жи-те-ли, - пи-сал в до-не-се-нии Уша-ков, - от рев-но-сти сво-ей и же-лая уго-дить мне, ока-зы-ва-ли на ба-та-ре-ях необык-но-вен-ную де-я-тель-ность: они ра-бо-та-ли и в дождь, и в мок-ро-ту, или же об-мо-ро-жен-ные в гря-зи, но все тер-пе-ли-во сно-си-ли и с ве-ли-кой рев-но-стию ста-ра-лись". Сам адми-рал, под-дер-жи-вая дух сво-их мо-ря-ков, по-да-вал при-мер неуто-ми-мой де-я-тель-но-сти. "День и ночь пре-бы-вал он на ко-раб-ле сво-ем в тру-дах, обу-чая мат-ро-сов к вы-сад-ке, к стрель-бе и ко всем дей-стви-ям су-хо-пут-но-го во-и-на", - пи-сал участ-ник тех со-бы-тий ка-пи-тан-лей-те-нант Егор Ме-так-са. На-ко-нец, все бы-ло го-то-во для штур-ма, и на об-щем со-ве-те по-ло-же-но бы-ло ис-пол-нить это при пер-вом удоб-ном вет-ре. Вой-скам да-на бы-ла бо-е-вая ин-струк-ция, ко-то-рую ви-це-адми-рал Фе-о-дор Уша-ков за-кон-чил сло-ва-ми: "...по-сту-пать с храб-ро-стию, бла-го-ра-зум-но и со-об-раз-но с за-ко-на-ми. Про-шу бла-го-сло-ве-ния Все-выш-ня-го и на-де-юсь на рев-ность и усер-дие гос-под ко-ман-ду-ю-щих".

Бла-го-при-ят-ный ве-тер по-дул 18 фев-ра-ля, и в семь ча-сов по-по-лу-но-чи на-чал-ся штурм. Пер-во-на-чаль-но удар был об-ру-шен на ост-ров Ви-до, с мо-ря при-кры-вав-ший глав-ную кре-пость. В опи-са-нии Его-ра Ме-так-сы чи-та-ем: "Без-пре-рыв-ная страш-ная стрель-ба и гром боль-ших ору-дий при-во-ди-ли в тре-пет все окрест-но-сти. Ост-ров Ви-до был весь взо-рван кар-те-ча-ми, и не толь-ко око-пы, не оста-лось де-ре-ва, ко-то-рое не бы-ло бы по-вре-жде-но сим ужас-ным же-лез-ным гра-дом". В ре-ши-тель-ных слу-ча-ях Фе-о-дор Уша-ков по-да-вал со-бою при-мер: так и те-перь, сиг-на-лом при-ка-зав-ши всем су-дам про-дол-жать свои дей-ствия несмот-ря на дви-же-ние флаг-ма-на, сам по-до-шел вплот-ную к бе-ре-гу про-тив силь-ней-шей ба-та-реи фран-цу-зов и через ко-рот-кое вре-мя сбил эту ба-та-рею, у ко-то-рой "в пе-чах бы-ло мно-же-ство при-го-тов-лен-ных ка-ле-ных ядер", и она ими па-ли-ла. "Ту-рец-кие же ко-раб-ли и фре-га-ты - все бы-ли по-за-ди нас и не близ-ко к ост-ро-ву; ес-ли они и стре-ля-ли на оный, то чрез нас, и два яд-ра в бок мо-е-го ко-раб-ля по-са-ди-ли..." - пи-сал впо-след-ствии адми-рал. "Ост-ров усе-ян был на-ши-ми яд-ра-ми, силь-ною ка-но-на-дою все по-чти ба-та-реи его ис-треб-ле-ны и об-ра-ще-ны в прах". В то же вре-мя на флаг-ман-ском ко-раб-ле "Свя-той Па-вел" был под-нят сиг-нал к вы-сад-ке де-сан-та, за-бла-говре-мен-но по-са-жен-но-го на греб-ные су-да. Под при-кры-ти-ем ко-ра-бель-ной ар-тил-ле-рии де-сант утвер-дил-ся меж-ду вра-же-ски-ми ба-та-ре-я-ми и по-шел к се-ре-дине ост-ро-ва. Тур-ки, вхо-див-шие в со-став де-сан-та, озлоб-лен-ные упор-ным со-про-тив-ле-ни-ем фран-цу-зов, при-ня-лись ре-зать го-ло-вы всем плен-ным, по-пав-шим-ся в их ру-ки. Про-ис-хо-ди-ли же-сто-кие сце-ны, по-доб-ные сле-ду-ю-щей, опи-сан-ной оче-вид-цем: "На-ши офи-це-ры и мат-ро-сы ки-ну-лись вслед за тур-ка-ми, и так как му-суль-ма-нам за каж-дую го-ло-ву вы-да-ва-лось по чер-вон-цу, то на-ши, ви-дя все свои убеж-де-ния не дей-стви-тель-ны-ми, на-ча-ли соб-ствен-ны-ми день-га-ми вы-ку-пать плен-ных. За-ме-тив, что несколь-ко ту-рок окру-жи-ли мо-ло-до-го фран-цу-за, один из на-ших офи-це-ров по-спе-шил к нему в то са-мое вре-мя, ко-гда несчаст-ный раз-вя-зы-вал уже гал-стух, имея пе-ред гла-за-ми от-кры-тый ме-шок с от-ре-зан-ны-ми го-ло-ва-ми со-оте-че-ствен-ни-ков. Узнав, что за вы-куп тре-бо-ва-лось несколь-ко чер-вон-цев, но не имея столь-ко при се-бе, наш офи-цер от-да-ет тур-кам свои ча-сы - и го-ло-ва фран-цу-за оста-лась на пле-чах...". Уве-ща-ния и угро-зы не мог-ли при-ве-сти ту-рок к по-слу-ша-нию; то-гда ко-ман-дир рус-ских де-сант-ни-ков со-ста-вил ка-ре из лю-дей сво-е-го от-ря-да, чтобы в се-ре-дине его укры-вать плен-ных, и тем спа-се-на бы-ла жизнь весь-ма мно-гих. Впо-след-ствии Егор Ме-так-са пи-сал: "Рус-ские и здесь до-ка-за-ли, что ис-тин-ная храб-рость со-пря-же-на все-гда с че-ло-ве-ко-лю-би-ем, что по-бе-да вен-ча-ет-ся ве-ли-ко-ду-ши-ем, а не же-сто-ко-стью, и что зва-ние во-и-на и хри-сти-а-ни-на долж-ны быть нераз-луч-ны".

К двум ча-сам по-по-лу-дни ост-ров Ви-до был взят. На сле-ду-ю-щий день, 19 фев-ра-ля 1799 го-да, па-ла и кре-пость Кор-фу. Это был день ве-ли-ко-го тор-же-ства адми-ра-ла Фе-о-до-ра Уша-ко-ва, тор-же-ства его во-ен-но-го та-лан-та и твер-дой во-ли, под-дер-жан-ных храб-ро-стью и ис-кус-ством его под-чи-нен-ных, их до-ве-ри-ем к сво-е-му по-бе-до-нос-но-му пред-во-ди-те-лю и его уве-рен-но-стью в их непо-ко-ле-би-мое му-же-ство. Это был день тор-же-ства рус-ско-го пра-во-слав-но-го ду-ха и пре-дан-но-сти сво-е-му оте-че-ству. Взя-тый в плен "ге-не-рал Пиврон был объ-ят та-ким ужа-сом, что за обе-дом у адми-ра-ла не мог удер-жать лож-ки от дро-жа-ния рук и при-зна-вал-ся, что во всю свою жизнь не ви-дал ужас-ней-ше-го де-ла". Узнав о по-бе-де при Кор-фу, ве-ли-кий рус-ский пол-ко-во-дец Су-во-ров вос-клик-нул: "Ура! рус-ско-му фло-ту! Я те-перь го-во-рю сам се-бе: за-чем не был я при Кор-фу хо-тя мич-ма-ном?"

На дру-гой день по-сле сда-чи кре-по-сти, ко-гда глав-но-ко-ман-ду-ю-ще-му при-ве-зе-ны бы-ли на ко-рабль "Свя-той Па-вел" фран-цуз-ские фла-ги, клю-чи и зна-мя гар-ни-зо-на, он со-шел на бе-рег, "тор-же-ствен-но встре-чен-ный на-ро-дом, не знав-шим гра-ниц сво-ей ра-до-сти и вос-тор-га, и от-пра-вил-ся в цер-ковь для при-не-се-ния Гос-по-ду Бо-гу бла-годар-ствен-но-го мо-леб-ствия... А 27 мар-та, в пер-вый день Свя-той Пас-хи, адми-рал на-зна-чил боль-шое тор-же-ство, при-гла-сив-ши ду-хо-вен-ство сде-лать вы-нос мо-щей угод-ни-ка Бо-жи-его Спи-ри-до-на Три-ми-фунт-ско-го. На-род со-брал-ся со всех де-ре-вень и с ближ-них ост-ро-вов. При вы-но-се из церк-ви свя-тых мо-щей рас-став-ле-ны бы-ли по обе-им сто-ро-нам пу-ти, по ко-то-ро-му по-шла про-цес-сия, рус-ские вой-ска; гроб-ни-цу под-дер-жи-ва-ли сам адми-рал, его офи-це-ры и пер-вые чи-нов-ные ар-хон-ты ост-ро-ва; свя-тые мо-щи об-не-се-ны бы-ли во-круг кре-пост-ных стро-е-ний, и в это вре-мя ото-всю-ду про-из-во-ди-лась ру-жей-ная и пу-шеч-ная паль-ба... Всю ночь на-род ли-ко-вал".

Им-пе-ра-тор Па-вел I за по-бе-ду при Кор-фу про-из-вел Фе-о-до-ра Уша-ко-ва в адми-ра-лы. Это бы-ла по-след-няя на-гра-да, по-лу-чен-ная им от сво-их го-су-да-рей.

Воз-дав бла-го-да-ре-ние Бо-гу, Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич про-дол-жил вы-пол-не-ние воз-ло-жен-ных на него за-дач. Тре-бо-ва-лось об-ра-зо-вать на осво-бож-ден-ных ост-ро-вах но-вую го-судар-ствен-ность, и адми-рал Уша-ков, как пол-но-моч-ный пред-ста-ви-тель Рос-сии, не по-сту-па-ясь сво-и-ми хри-сти-ан-ски-ми убеж-де-ни-я-ми, су-мел со-здать на Иони-че-ских ост-ро-вах та-кую фор-му прав-ле-ния, ко-то-рая обез-пе-чи-ла все-му на-ро-ду "мир, ти-ши-ну и спо-кой-ствие". "Лю-ди всех со-сло-вий и на-ций, - об-ра-щал-ся он к жи-те-лям ост-ро-вов, - чти-те власт-ное пред-на-зна-че-ние че-ло-веч-но-сти. Да пре-кра-тят-ся раз-до-ры, да умолкнет дух вен-дет-ты, да во-ца-рит-ся мир, доб-рый по-ря-док и об-щее со-гла-сие!..." Фе-о-дор Уша-ков, бу-дучи вер-ным слу-гой Ца-рю и Оте-че-ству, рев-ност-но от-ста-и-вал ин-те-ре-сы Рос-сии и в то же вре-мя как хри-сти-а-нин, как че-ло-век "доб-ро-ты необык-но-вен-ной", он дви-жим был ис-крен-ним же-ла-ни-ем дать гре-че-ско-му на-се-ле-нию - дру-зьям Рос-сии, еди-но-вер-цам, недав-ним со-рат-ни-кам в осво-бож-де-нии ост-ро-вов "от зло-вред-ных и без-бож-ных фран-цу-зов" - спо-кой-ствие и бла-го-по-лу-чие. Так об-ра-зо-ва-лась Рес-пуб-ли-ка Се-ми Со-еди-нен-ных Ост-ро-вов - пер-вое гре-че-ское на-цио-наль-ное го-су-дар-ство Но-во-го вре-ме-ни. Фе-о-дор Уша-ков, по-ка-зав-ший здесь се-бя ве-ли-ким сы-ном Рос-сии, го-во-рил впо-след-ствии, что "имел сча-стие осво-бож-дать оные ост-ро-ва от непри-я-те-лей, уста-нов-лять пра-ви-тель-ства и со-дер-жать в них мир, со-гла-сие, ти-ши-ну и спо-кой-ствие...".

В то же вре-мя по-пуще-ни-ем Бо-жи-им при-шлось Фе-о-до-ру Фе-о-до-ро-ви-чу пре-тер-петь ве-ли-кие нрав-ствен-ные стра-да-ния. Преж-де все-го неко-то-рые ту-рец-кие во-ен-а-чаль-ни-ки, раз-гне-ван-ные стро-ги-ми ме-ра-ми рус-ско-го адми-ра-ла, ре-ши-тель-но пре-се-кав-ше-го же-сто-ко-сти и ко-щун-ства ту-рок, гра-бив-ших церк-ви и разо-ряв-ших ико-но-ста-сы, на-ча-ли кле-ве-тать на Фе-о-до-ра Уша-ко-ва, об-ви-няя его пе-ред рус-ским по-слан-ни-ком в Кон-стан-ти-но-по-ле То-ма-рой в том, что адми-рал-де непра-виль-но рас-пре-де-ля-ет меж-ду со-юз-ны-ми эс-кад-ра-ми при-зо-вые, по-лу-чен-ные за по-бе-ду, к то-му же при-сва-и-вая их се-бе... Чест-ный и нес-тя-жа-тель-ный Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич дол-жен был объ-яс-нять-ся. Со скор-бью пи-сал он по-слан-ни-ку: "Я не ин-те-ре-со-вал-ся ни-где ни од-ной по-луш-кою и не имею на-доб-но-сти; Все-ми-ло-сти-вей-ший Го-су-дарь мой Им-пе-ра-тор и Его Сул-тан-ское Ве-ли-че-ство снаб-ди-ли ме-ня до-ста-точ-но на ма-лые мои из-держ-ки. Я не жи-ву рос-кош-но, по-то-му и не имею ни в чем нуж-ды, и еще уде-ляю бед-ным, и для при-вле-че-ния раз-ных лю-дей, ко-то-рые по-мо-га-ют нам усер-ди-ем сво-им в во-ен-ных де-лах. Я не имею этой ни-зо-сти, как зло-сло-вит ме-ня ка-пу-дан-па-ша...". И в дру-гом пись-ме: "Все со-кро-ви-ща в све-те ме-ня не обо-льстят, и я ни-че-го не же-лаю и ни-че-го не ищу от мо-е-го ма-ло-лет-ства; ве-рен Го-су-да-рю и Оте-че-ству, и один рубль, от Мо-нар-шей ру-ки по-лу-чен-ный, по-чи-таю пре-вос-ход-ней-ше вся-кой дра-го-цен-но-сти, непра-виль-но на-жи-той".

Бы-ло и дру-гое: луч-шие ка-че-ства Фе-о-до-ра Уша-ко-ва как во-и-на-хри-сти-а-ни-на, на-при-мер, его ми-ло-сер-дие к плен-ным, вхо-ди-ли в кон-фликт с ин-те-ре-са-ми го-судар-ствен-ной вла-сти; сколь-ко сер-деч-ной бо-ли дол-жен был ис-пы-ты-вать адми-рал, ко-то-ро-му вы-ше-упо-мя-ну-тый В.С. То-ма-ра, на-зы-вая его "наш доб-рый и чест-ный Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич", пре-про-вож-дал сек-рет-ное рас-по-ря-же-ние, в ко-ем, "при изъ-яв-ле-нии ду-шев-но-го по-чте-ния к по-лез-ным и слав-ным тру-дам" адми-ра-ла, ему разъ-яс-ня-лось, "что на-ме-ре-ние Вы-со-чай-ше-го Дво-ра есть ста-рать-ся чем мож-но бо-лее раз-дра-жить вза-им-но Пор-ту и Фран-цию; след-ствен-но, со-блю-дая... в рас-суж-де-нии фран-цу-зов пра-ви-ла вой-ны, во-об-ще при-ня-тые, не долж-но по-нуж-дать тур-ков к на-блю-де-нию их. Пу-щай они что хо-тят де-ла-ют с фран-цу-за-ми... а [рус-ским] обре-ме-нять-ся плен-ны-ми не сле-ду-ет и невоз-мож-но". И сколь-ко бы-ло слу-ча-ев, по-доб-ных это-му!

И на-ко-нец, по-ло-же-ние са-мой рус-ской эс-кад-ры, ко-то-рой необ-хо-ди-мо бы-ло про-дол-жать во-ен-ные дей-ствия про-тив фран-цу-зов, оста-ва-лось во мно-гих от-но-ше-ни-ях тя-же-лым. Преж-де все-го, про-до-воль-ствие, по-став-ля-е-мое тур-ка-ми из Кон-стан-ти-но-по-ля, бы-ло весь-ма нехо-ро-ше-го ка-че-ства, да и по-став-ля-лось не во-вре-мя; эти "и про-чие раз-ные об-сто-я-тель-ства, - пи-сал адми-рал, - по-вер-га-ют ме-ня в ве-ли-кое уны-ние и да-же в со-вер-шен-ную бо-лезнь. Изо всей древ-ней ис-то-рии не знаю и не на-хо-жу я при-ме-ров, чтобы ко-гда ка-кой флот мог на-хо-дить-ся в от-да-лен-но-сти без вся-ких снаб-же-ний и в та-кой край-но-сти, в ка-кой мы те-перь на-хо-дим-ся... Мы не же-ла-ем ни-ка-ко-го на-граж-де-ния, лишь бы толь-ко слу-жи-те-ли на-ши, столь вер-но и рев-ност-но слу-жа-щие, не бы-ли бы боль-ны и не уми-ра-ли с го-ло-ду". Эти его сло-ва, пол-ные скор-би и недо-уме-ния от про-ис-хо-дя-ще-го, мно-го-го сто-ят. Что же по-мог-ло усто-ять рус-ским мо-ря-кам про-тив столь-ких ис-пы-та-ний? Несо-мнен-но, их пра-во-слав-ный дух, их вер-ность Ца-рю и Оте-че-ству, ве-ли-кий при-мер глав-но-ко-ман-ду-ю-ще-го и их все-об-щая лю-бовь к нему - "ба-тюш-ке на-ше-му Фе-о-до-ру Фе-о-до-ро-ви-чу". Он все-гда учил сво-их офи-це-ров: "За-пом-ни-те непре-лож-ное пра-ви-ло, что ко-ман-дир над ко-раб-лем по-чи-та-ет-ся за-щи-ти-те-лем дру-гих и от-цом все-го эки-па-жа".

А меж-ду тем мис-сия его в Сре-ди-зем-ном мо-ре еще не за-кон-чи-лась. В Се-вер-ной Ита-лии рус-ские под пред-во-ди-тель-ством слав-но-го Су-во-ро-ва гро-ми-ли "непо-бе-ди-мую" ар-мию фран-цу-зов. Су-во-ров про-сил адми-ра-ла Уша-ко-ва с юга ока-зы-вать ему все-мер-ную под-держ-ку. И вот, на-хо-дясь в тес-ней-шем вза-и-мо-дей-ствии, они би-ли фран-цуз-ских рес-пуб-ли-кан-цев на су-ше и на мо-ре. Два ве-ли-ких сы-на Рос-сии - они по-ка-за-ли все-му ми-ру, что та-кое рус-ское во-ин-ство. От-ря-ды ко-раб-лей с де-сан-том стре-ми-тель-ны-ми пе-ре-дви-же-ни-я-ми по Адри-а-ти-ке и вдоль юго-за-пад-ных бе-ре-гов Ита-лии на-во-ди-ли па-ни-ку на фран-цуз-ские гар-ни-зо-ны. Но и тут не обо-шлось без коз-ней: ин-три-го-ва-ли ан-гли-чане, а их зна-ме-ни-тый контр-адми-рал Го-ра-цио Нель-сон вся-че-ски пы-тал-ся до-са-ждать Уша-ко-ву; сла-ва рус-ско-го фло-то-вод-ца не да-ва-ла по-коя Нель-со-ну. В пе-ре-пис-ке с сво-и-ми дру-зья-ми он за-яв-лял, что Уша-ков "дер-жит се-бя так вы-со-ко, что это от-вра-ти-тель-но". Спо-кой-ная учти-вость рус-ско-го адми-ра-ла раз-дра-жа-ла Нель-со-на: "Под его веж-ли-вой на-руж-но-стью скры-ва-ет-ся мед-ведь...". И на-ко-нец, уже с пол-ной от-кро-вен-но-стью: "Я нена-ви-жу рус-ских...". Это чув-ство-вал и сам Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич: "За-висть, быть мо-жет, про-тив ме-ня дей-ству-ет за Кор-фу... Что се-му при-чи-ною? не знаю...". Тем вре-ме-нем рус-ские мо-ря-ки и де-сант-ни-ки взя-ли го-род Ба-ри, где от-слу-жи-ли бла-годар-ствен-ный мо-ле-бен у мо-щей свя-ти-те-ля Ни-ко-лая Чу-до-твор-ца, за-тем Неа-поль и 30 сен-тяб-ря 1799 го-да во-шли в

Неа-по-ли-тан-ский ми-нистр Ми-шу-ру, быв-ший при на-шем от-ря-де, с изум-ле-ни-ем пи-сал адми-ра-лу Уша-ко-ву: "В про-ме-жу-ток 20 дней неболь-шой рус-ский от-ряд воз-вра-тил мо-е-му го-су-дар-ству две тре-ти ко-ролев-ства. Это еще не всё, вой-ска за-ста-ви-ли на-се-ле-ние обо-жать их... Вы мог-ли бы их ви-деть осы-пан-ны-ми лас-ка-ми и бла-го-сло-ве-ни-я-ми по-сре-ди ты-сяч жи-те-лей, ко-то-рые на-зва-ли их сво-и-ми бла-го-де-те-ля-ми и бра-тья-ми... Ко-неч-но, не бы-ло дру-го-го при-ме-ра по-доб-но-го со-бы-тия: од-ни лишь рус-ские вой-ска мог-ли со-вер-шить та-кое чу-до. Ка-кая храб-рость! Ка-кая дис-ци-пли-на! Ка-кие крот-кие, лю-без-ные нра-вы! Здесь бо-го-тво-рят их, и па-мять о рус-ских оста-нет-ся в на-шем оте-че-стве на веч-ные вре-ме-на".

Пред-сто-я-ло еще взя-тие Маль-ты, но тут на ис-хо-де 1799 го-да адми-рал Фе-о-дор Уша-ков по-лу-чил при-каз им-пе-ра-то-ра Пав-ла I о воз-вра-ще-нии вве-рен-ной ему эс-кад-ры на ро-ди-ну, в Се-ва-сто-поль...

Он еще несколь-ко вре-ме-ни про-вел на Кор-фу, го-то-вя эс-кад-ру к дли-тель-но-му пу-ти, за-ни-ма-ясь де-ла-ми мест-но-го управ-ле-ния, про-ща-ясь с Ост-ро-ва-ми. Он по-лю-бил гре-ков, и они сто-ри-цею пла-ти-ли ему тем же; они ви-де-ли в нем дру-га и осво-бо-ди-те-ля. "Без-пре-стан-но слы-шу я прось-бы и жа-ло-бы на-род-ные, и боль-шей ча-стью от бед-ных лю-дей, не име-ю-щих про-пи-та-ния..." - и адми-рал, бу-дучи пе-чаль-ни-ком на-род-ных нужд, ста-рал-ся с по-мо-щью Бо-жи-ей, на-сколь-ко мог, спо-соб-ство-вать улуч-ше-нию их жиз-ни. Жи-те-ли Рес-пуб-ли-ки Се-ми Со-еди-нен-ных Ост-ро-вов про-ща-лись с адми-ра-лом Фе-о-до-ром Уша-ко-вым и его мо-ря-ка-ми, не скры-вая слез, бла-го-да-ря их и бла-го-слов-ляя. Се-нат ост-ро-ва Кор-фу на-звал его "осво-бо-ди-те-лем и от-цом сво-им". "Адми-рал Уша-ков, осво-бо-дя сии ост-ро-ва ге-рой-ствен-ною сво-ею ру-кою, учре-див оте-че-ски-ми сво-и-ми бла-го-рас-по-ло-же-ни-я-ми со-еди-не-ние их, об-ра-зо-вав ны-неш-нее вре-мен-ное прав-ле-ние, об-ра-тил яко зна-ме-ни-тый осво-бо-ди-тель все свое по-пе-че-ние на поль-зу и бла-го-ден-ствие ис-куп-лен-ных им на-ро-дов". На зо-ло-том, осы-пан-ном ал-ма-за-ми ме-че, под-не-сен-ном ему, бы-ла над-пись: "Ост-ров Кор-фу - адми-ра-лу Уша-ко-ву". На зо-ло-той ме-да-ли от жи-те-лей ост-ро-ва Ита-ка - "Фе-о-до-ру Уша-ко-ву, рос-сий-ских мор-ских сил глав-но-му на-чаль-ни-ку, му-же-ствен-но-му осво-бо-ди-те-лю Ита-ки". Столь же па-мят-ные и до-ро-гие на-гра-ды бы-ли и от дру-гих ост-ро-вов. Но адми-рал, слиш-ком хо-ро-шо уже узнав-ший пре-врат-но-сти выс-шей по-ли-ти-че-ской жиз-ни, по-ки-дал Иони-че-ские ост-ро-ва с чув-ством тре-во-ги за их даль-ней-шую судь-бу. На ду-ше его бы-ло скорб-но...

26 ок-тяб-ря 1800 го-да эс-кад-ра адми-ра-ла Фе-о-до-ра Уша-ко-ва во-шла в Се-ва-сто-поль-скую бух-ту.

В ночь на 11 мар-та 1801 го-да за-го-вор-щи-ка-ми был убит им-пе-ра-тор Па-вел I. На рос-сий-ский пре-стол взо-шел его сын Алек-сандр I. По-ли-ти-ка Рос-сии ме-ня-лась. Вско-ре адми-рал Фе-о-дор Уша-ков был пе-ре-ве-ден в Санкт-Пе-тер-бург. При дво-ре воз-об-ла-да-ло мне-ние о ненуж-но-сти боль-шо-го фло-та для "су-хо-пут-ной" Рос-сии. То-гдаш-ний мор-ской ми-нистр вы-ска-зы-вал-ся о фло-те, что "он есть обре-ме-ни-тель-ная рос-кошь", а дру-гой де-я-тель мор-ско-го ве-дом-ства пи-сал: "Рос-сии нель-зя быть в чис-ле пер-вен-ству-ю-щих мор-ских дер-жав, да в том и не пред-став-ля-ет-ся ни поль-зы, ни на-доб-но-сти". В 1804 го-ду Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич со-ста-вил по-дроб-ней-шую за-пис-ку о сво-ем слу-же-нии рос-сий-ско-му фло-ту, в ко-то-рой поды-то-жи-вал свою де-я-тель-ность: "Бла-го-да-ре-ние Бо-гу, при всех озна-чен-ных бо-ях с непри-я-те-лем и во всю быт-ность она-го фло-та под мо-им на-чаль-ством на мо-ре, со-хра-не-ни-ем Все-вы-со-чай-шей Бла-го-сти ни од-но суд-но из она-го не по-те-ря-но и плен-ны-ми ни один че-ло-век из на-ших слу-жи-те-лей непри-я-те-лю не до-стал-ся".

Обостря-лись бо-лез-ни, уси-ли-ва-лись ду-шев-ные скор-би. Но не за-бы-вал адми-рал за-бо-тить-ся о ближ-них сво-их: в его дом в Пе-тер-бур-ге ча-сто при-хо-ди-ли за по-мо-щью. Од-них он снаб-жал день-га-ми, одеж-дой, за дру-гих, осо-бо нуж-да-ю-щих-ся, хо-да-тай-ство-вал пе-ред бо-лее иму-щи-ми гос-по-да-ми. На-при-мер, пе-ре-пи-сы-ва-ясь с из-вест-ным бла-го-тво-ри-те-лем гра-фом Н.П. Ше-ре-ме-те-вым, по-стро-ив-шим в Москве в па-мять сво-ей умер-шей же-ны Стран-но-при-им-ный дом, Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич не од-на-жды об-ра-щал-ся к нему с прось-ба-ми по-доб-но-го ха-рак-те-ра: "Зная доб-рое рас-по-ло-же-ние Ва-ше к спа-си-тель-ным де-лам и бла-го-де-я-нию, по-сы-лаю к Ва-ше-му Си-я-тель-ству двух стран-ниц, при-шед-ших из от-да-лен-но-го края про-сить поз-во-ле-ния о по-стро-е-нии хра-ма Бо-жи-его и устро-е-нии жи-лищ в поль-зу увеч-ных и боль-ных. По их бед-но-сти я со-дер-жу их в сво-ем до-ме и одел их". Кро-ме то-го, он взял на се-бя по-кро-ви-тель-ство и за-бо-ту об оси-ро-тев-ших пле-мян-ни-ках.

Про-дол-жая нести служ-бу в долж-но-сти глав-но-го ко-ман-ди-ра Бал-тий-ско-го греб-но-го фло-та, а кро-ме то-го, еще и на-чаль-ни-ка Пе-тер-бург-ских флот-ских ко-манд и пред-се-да-те-ля ква-ли-фи-ка-ци-он-ной ко-мис-сии "по про-из-вод-ству в класс-ные чи-ны шки-пе-ров, под-шки-пе-ров, ун-тер-офи-це-ров и клер-ков Бал-тий-ских и Чер-но-мор-ских пор-тов", об-ра-зо-ван-ной при Мор-ском ка-дет-ском кор-пу-се, Фе-о-дор Уша-ков ста-рал-ся и эти обя-зан-но-сти ис-пол-нять с рев-но-стью и усер-ди-ем, как это во-об-ще бы-ло ему свой-ствен-но в лю-бом де-ле. С бо-лью сле-дил он за про-ис-хо-див-шим в Ев-ро-пе: бли-зил-ся к за-вер-ше-нию один из эта-пов фран-ко-рус-ской вой-ны, го-то-вил-ся мир в Тиль-зи-те; им-пе-ра-тор Алек-сандр I сде-ла-ет-ся со-юз-ни-ком На-по-лео-на Бо-на-пар-та, а Иони-че-ские ост-ро-ва бу-дут пе-ре-да-ны "зло-вред-ным" фран-цу-зам. Фе-о-до-ру Фе-о-до-ро-ви-чу пред-сто-я-ло пе-ре-жить и это.

19 де-каб-ря 1806 го-да он по-дал им-пе-ра-то-ру про-ше-ние об от-став-ке: "Ду-шев-ные чув-ства и скорбь моя, ис-то-щив-шие кре-пость сил, здо-ро-вья, Бо-гу из-вест-ны - да бу-дет во-ля Его свя-тая. Все слу-чив-ше-е-ся со мною при-ем-лю с глу-бо-чай-шим бла-го-го-ве-ни-ем...". Эти сло-ва, вен-ча-ю-щие рат-ный по-двиг, слав-ное и мно-го-труд-ное слу-же-ние род-но-му Оте-че-ству, сви-де-тель-ству-ют, что непо-бе-ди-мый адми-рал ис-пол-нен был сми-ре-ния и по-кор-но-сти во-ле Бо-жи-ей, и бла-го-да-ре-ния Бо-гу за все, - это бы-ли чув-ства ис-тин-но хри-сти-ан-ские.

Отой-дя от слу-жеб-ных дел, он неко-то-рое вре-мя жил в Санкт-Пе-тер-бур-ге, про-дол-жая по-кро-ви-тель-ство-вать пле-мян-ни-кам, и го-то-вил-ся к пе-ре-ез-ду на по-сто-ян-ное и уже по-след-нее ме-сто сво-ей зем-ной жиз-ни. У него бы-ло несколь-ко неболь-ших де-ре-вень на ро-дине в Яро-слав-ской гу-бер-нии, был уча-сток зем-ли вбли-зи Се-ва-сто-по-ля... Ду-ша адми-ра-ла, от мла-ден-че-ства взыс-кав-шая Гос-по-да, про-си-ла по-коя, уеди-не-ния, мо-лит-вы. Он при-нял ре-ше-ние, ис-пол-нен-ное глу-бо-ко-го смыс-ла: он из-брал для жи-тель-ства тихую де-рев-ню Алек-се-ев-ку, в Тем-ни-ков-ском уез-де, вбли-зи Са-нак-сар-ско-го Рож-де-ство-Бо-го-ро-дич-но-го мо-на-сты-ря, где в го-ды его рат-ных по-дви-гов мо-лил-ся о нем его род-ной дя-дя - пре-по-доб-ный Фе-о-дор. Несо-мнен-но, что мо-лит-вен-ное их об-ще-ние ни-ко-гда не пре-ры-ва-лось. По-то-му и устре-ми-лась сю-да, к свя-той оби-те-ли ду-ша адми-ра-ла, что здесь под-ви-зал-ся о Гос-по-де и упо-ко-ил-ся са-мый ду-хов-но близ-кий ему че-ло-век на зем-ле. Мо-нах и мо-ряк - они оба бы-ли во-и-на-ми Хри-сто-вы-ми, оба де-ла-ли од-но де-ло: рев-ност-но слу-жи-ли Гос-по-ду - на том по-при-ще, на ко-то-рое Он их при-звал.

Пе-ред тем, как окон-ча-тель-но в 1810 го-ду по-ки-нуть сто-ли-цу, Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич, "па-мя-туя час смерт-ный с ка-ко-вою незап-но-стью оный при-клю-ча-ет-ся", на-пи-сал за-ве-ща-ние. Ни-ко-гда не имев-ший сво-ей се-мьи и сво-их де-тей, он все небо-га-тые вла-де-ния пе-ре-дал в соб-ствен-ность пле-мян-ни-кам, "ко-то-рых по-чи-таю я вме-сто де-тей мо-их и о бла-ге их ста-ра-юсь как соб-ствен-ный их отец". Со-хра-ни-лось сви-де-тель-ство то-гдаш-не-го на-сто-я-те-ля мо-на-сты-ря иеро-мо-на-ха На-фа-наи-ла о за-вер-ша-ю-щем пе-ри-о-де зем-ной жиз-ни Фе-о-до-ра Фе-о-до-ро-ви-ча: "Адми-рал Уша-ков, со-сед и зна-ме-ни-тый бла-го-тво-ри-тель Са-нак-сар-ской оби-те-ли, по при-бы-тии сво-ем из Санкт-Пе-тер-бур-га, вел жизнь уеди-нен-ную в соб-ствен-ном сво-ем до-ме, в де-ревне Алек-се-ев-ке, рас-сто-я-ни-ем от мо-на-сты-ря через лес вер-сты три, ко-то-рый по вос-крес-ным и празд-нич-ным дням при-ез-жал для бо-го-мо-лья в мо-на-стырь к служ-бам Бо-жи-им во вся-кое вре-мя. В Ве-ли-кий пост жи-вал в мо-на-сты-ре, в кел-лии, для сво-е-го по-ще-ния и при-го-тов-ле-ния к Св. Тай-нам по це-лой сед-ми-це и вся-кую про-дол-жи-тель-ную служ-бу с бра-ти-ей в церк-ви вы-ста-и-вал неопу-сти-тель-но и слу-шал бла-го-го-вей-но; по вре-ме-нам жерт-во-вал от усер-дия сво-е-го оби-те-ли зна-чи-тель-ные бла-го-тво-ре-ния; так-же бед-ным и ни-щим тво-рил все-гдаш-ние ми-ло-сти-вые по-да-я-ния и вспо-мо-же-ния".

На-ча-лась Оте-че-ствен-ная вой-на 1812 го-да. На борь-бу с фран-цу-за-ми под-нял-ся весь на-род. В Там-бов-ской гу-бер-нии, как и по всей Рос-сии, со-зда-ва-лись опол-че-ния для за-щи-ты Оте-че-ства. На гу-берн-ском со-бра-нии дво-рян-ства, в ко-то-ром Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич не смог при-нять уча-стия по бо-лез-ни, он был из-бран боль-шин-ством го-ло-сов на-чаль-ни-ком внут-рен-не-го там-бов-ско-го опол-че-ния. Пред-во-ди-тель дво-рян-ства пи-сал ему: "Дол-говре-мен-ная опыт-ность служ-бы Ва-шей и от-лич-ное усер-дие пе-ред пре-сто-лом Рос-сий-ской дер-жа-вы, Ва-ми до-ка-зан-ные, да по-да-дут дво-рян-ству твер-дые спо-со-бы к рев-ност-ным по-дви-гам на поль-зу об-щую, да по-двиг-нут всех к бла-го-де-тель-ным по-жерт-во-ва-ни-ям и да вдох-нут го-тов-ность в серд-це каж-до-го при-нять уча-стие к спа-се-нию Оте-че-ства...". "За бла-го-склон-ное, доб-рое обо мне мне-ние и за честь сде-лан-ную при-но-шу все-по-кор-ней-шую мою бла-го-дар-ность, - от-ве-чал адми-рал. - С от-лич-ным усер-ди-ем и рев-но-стию же-лал бы я при-нять на се-бя сию долж-ность и слу-жить Оте-че-ству, но с край-ним со-жа-ле-ни-ем за бо-лез-нью и ве-ли-кой сла-бо-стью здо-ро-вья при-нять ее на се-бя и ис-пол-нить ни-как не в со-сто-я-нии и не мо-гу". Но, меж-ду тем, вме-сте с тем-ни-ков-ским со-бор-ным про-то-и-е-ре-ем Асин-кри-том Ива-но-вым он устро-ил гос-пи-таль для ра-не-ных, дав день-ги на его со-дер-жа-ние. Две ты-ся-чи руб-лей им бы-ло вне-се-но на фор-ми-ро-ва-ние 1-го Там-бов-ско-го пе-хот-но-го пол-ка. Все, что имел, от-да-вал он "на вос-по-мо-ще-ство-ва-ние ближ-ним, страж-ду-щим от ра-зо-ре-ния злоб-ству-ю-ще-го вра-га...". Еще в 1803 го-ду им бы-ли вне-се-ны два-дцать ты-сяч руб-лей в Опе-кун-ский со-вет Санкт-Пе-тер-бург-ско-го вос-пи-та-тель-но-го до-ма; те-перь он всю сум-му с при-чи-та-ю-щи-ми-ся на нее про-цен-та-ми пе-ре-дал в поль-зу ра-зо-рен-ных вой-ной: "Я дав-но имел же-ла-ние все сии день-ги без изъ-я-тия раз-дать бед-ству-ю-щим и стран-ству-ю-щим, не име-ю-щим жи-лищ, одеж-ды и про-пи-та-ния". Не толь-ко кре-стьяне окрест-ных де-ре-вень и жи-те-ли го-ро-да Тем-ни-ко-ва, но и из от-да-лен-ных мест при-ез-жа-ли к нему мно-гие. С стра-даль-ца-ми, ли-шив-ши-ми-ся иму-ществ, де-лил-ся он тем, что имел; обре-ме-нен-ных скор-бию и уны-ни-ем уте-шал непо-ко-ле-би-мою на-деж-дой на бла-гость Небес-но-го Про-мыс-ла. "Не от-ча-и-вай-тесь! - го-во-рил он. - Сии гроз-ные бу-ри об-ра-тят-ся к сла-ве Рос-сии. Ве-ра, лю-бовь к Оте-че-ству и при-вер-жен-ность к Пре-сто-лу вос-тор-же-ству-ют. Мне немно-го оста-ет-ся жить; не стра-шусь смер-ти, же-лаю толь-ко уви-деть но-вую сла-ву лю-без-но-го Оте-че-ства!"

Оста-ток дней сво-их, по сло-вам то-го же иеро-мо-на-ха На-фа-наи-ла, адми-рал про-вел "крайне воз-дер-жан-но и окон-чил жизнь свою как сле-ду-ет ис-тин-но-му хри-сти-а-ни-ну и вер-но-му сы-ну Свя-той Церк-ви 1817 го-да ок-тяб-ря 2-го дня и по-гре-бен по же-ла-нию его в мо-на-сты-ре под-ле срод-ни-ка его из дво-рян, пер-во-на-чаль-ни-ка оби-те-ли сия иеро-мо-на-ха Фе-о-до-ра по фа-ми-лии Уша-ко-ва же".

От-пе-вал Фе-о-до-ра Фе-о-до-ро-ви-ча в Спа-со-Пре-об-ра-жен-ской церк-ви го-ро-да Тем-ни-ко-ва про-то-и-е-рей Асин-крит Ива-нов, ко-то-рый за день до кон-чи-ны пра-вед-ни-ка, в празд-ник По-кро-ва Пре-свя-той Вла-ды-чи-цы на-шей Бо-го-ро-ди-цы, при-ни-мал его по-след-нюю ис-по-ведь и при-ча-щал Свя-тых Та-ин; ко-гда гроб с те-лом усоп-ше-го адми-ра-ла при боль-шом сте-че-нии на-ро-да был вы-не-сен на ру-ках из го-ро-да, его хо-те-ли по-ло-жить на под-во-ду, но на-род про-дол-жал нести его до са-мой Са-нак-сар-ской оби-те-ли. Там встре-ти-ла бла-го-вер-но-го бо-яри-на Фе-о-до-ра мо-на-стыр-ская бра-тия. Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич был по-гре-бен у сте-ны со-бор-но-го хра-ма, ря-дом с род-ным ему пре-по-доб-ным стар-цем, чтобы быть им от-ныне вме-сте на-ве-ки.

По-сле пра-вед-ной кон-чи-ны Фе-о-до-ра Фе-о-до-ро-ви-ча про-шло по-чти два сто-ле-тия. Его по-движ-ни-че-ская и вы-со-ко-ду-хов-ная жизнь, его доб-ро-де-те-ли не бы-ли за-бы-ты в род-ном оте-че-стве. Его за-ве-та-ми жи-ли рус-ские во-и-ны и фло-то-вод-цы, пра-во-слав-ная рус-ская ар-мия.

Ко-гда на-сту-пи-ли вре-ме-на го-не-ний на Рус-скую Пра-во-слав-ную Цер-ковь, Са-нак-сар-ский мо-на-стырь, где упо-ко-ил-ся Фе-о-дор Фе-о-до-ро-вич, был за-крыт. Ча-сов-ня, вы-стро-ен-ная над мо-ги-лой адми-ра-ла, бы-ла до ос-но-ва-ния раз-ру-ше-на, чест-ные его остан-ки в 1930-е го-ды бы-ли осквер-не-ны без-бож-ни-ка-ми.

В го-ды Ве-ли-кой Оте-че-ствен-ной вой-ны 1941-1945 го-дов во-ин-ская сла-ва Фе-о-до-ра Фе-о-до-ро-ви-ча Уша-ко-ва бы-ла вспо-мя-ну-та, его имя, на-ря-ду с име-на-ми свя-тых бла-го-вер-ных кня-зей-во-и-нов Алек-сандра Нев-ско-го и Ди-мит-рия Дон-ско-го, вдох-нов-ля-ло к по-дви-гу за-щит-ни-ков Ро-ди-ны. Был учре-жден бо-е-вой ор-ден адми-ра-ла Уша-ко-ва, ко-то-рый стал выс-шей на-гра-дой для во-и-нов-мо-ря-ков.

То-гда же, в 1944 го-ду, воз-ник во-прос о ме-сте по-гре-бе-ния адми-ра-ла Уша-ко-ва. Бы-ла со-зда-на го-судар-ствен-ная ко-мис-сия, ко-то-рая про-из-ве-ла рас-коп-ки на тер-ри-то-рии Са-нак-сар-ско-го мо-на-сты-ря и вскры-тие мо-ги-лы адми-ра-ла Уша-ко-ва у сте-ны со-бор-но-го хра-ма. Чест-ные остан-ки Фе-о-до-ра Фе-о-до-ро-ви-ча ока-за-лись нетлен-ны, что бы-ло от-ме-че-но в со-от-вет-ству-ю-щем до-ку-мен-те ко-мис-сии.

С это-го вре-ме-ни мо-ги-ла Фе-о-до-ра Уша-ко-ва и, как след-ствие, весь Са-нак-сар-ский мо-на-стырь на-хо-ди-лись под при-смот-ром го-судар-ствен-ной вла-сти, что предот-вра-ти-ло раз-ру-ше-ние чти-мой пра-вед-ни-ком оби-те-ли.

В 1991 го-ду Са-нак-сар-ский мо-на-стырь был воз-вра-щен Рус-ской Пра-во-слав-ной Церк-ви. По-чи-та-ние свя-то-го пра-вед-ни-ка год от го-ду воз-рас-та-ет. На его мо-ги-ле слу-жат-ся па-ни-хи-ды, мно-го-чис-лен-ные па-лом-ни-ки: ду-хо-вен-ство, мо-на-ше-ству-ю-щие, бла-го-че-сти-вые ми-ряне, сре-ди ко-то-рых ча-сто мож-но ви-деть во-и-нов-мо-ря-ков, - при-хо-дят по-кло-нить-ся Фе-о-до-ру Фе-о-до-ро-ви-чу Уша-ко-ву, рев-ност-но-му слу-жи-те-лю Оте-че-ству и на-ро-ду Бо-жи-е-му, явив-ше-му со-бою ве-ли-кий при-мер во-ин-ской доб-ле-сти, ми-ло-сер-дия и хри-сти-ан-ско-го бла-го-че-стия.

Молитвы

Тропарь праведному воину Феодору Ушакову

Держа́ве Росси́йстей архистрати́г непобеди́мый яви́лся еси́,/ ага́рянскую зло́бу нивочто́же вмени́в и разори́в:/ ни сла́вы мирски́я, ниже́ бога́тства взыску́я,/ но Бо́гу и бли́жнему послужи́л еси́,/ моли́, свя́те Фео́доре,/ во́инству на́шему дарова́ти на враги́ одоле́ние,/ оте́честву во благоче́стии непоколеби́му пребы́ти,// и сыново́м Росси́йским спасти́ся.

Перевод: Государства Российского ты стал военачальником непобедимым, с мусульманским злом не считаясь, его разрушив, ни славы мирской, ни богатства не искал ты, но Богу и ближнему послужил, моли, святой Феодор, воинству нашему даровать победу над врагами, Отечеству пребывать непоколебимым в благочестии и сынам Российским спастись.

Кондак праведному воину Феодору Ушакову

Архистрати́же Росси́йский,/ служи́телю наро́да Бо́жиего,/ ни́щих и угнете́нных свободи́телю,/ нечести́вых наказа́телю,/ поле́зное нам проси́ и ве́лию ми́лость,// я́ко спобо́рник наш пра́ведне боля́рине Фео́доре.

Перевод: Военачальник Российский, служитель народа Божиего, нищих и угнетенных освободитель, нечестивых наказавший, полезное нам проси и великую милость, как защитник наш праведный вельможа Феодор.

Молитва праведному воину Феодору Ушакову

О, пресла́вный защи́тниче земли́ ру́сския и ве́ры Правосла́вныя усе́рдный побо́рниче, непобеди́ме во́ине Фео́доре! Ника́я благода́рственная словеса́, ниже́ изя́щная вити́йства довле́ют, во е́же просла́вити пра́ведное и ди́вное твое́ житие́, поне́же измла́да кре́пкую ве́ру во Христа́ и любо́вь ко оте́честву стяжа́в, благопло́дное прозябе́ние честны́х роди́телей яви́лся еси́. Сего́ бо ра́ди, Бо́жию да́ру тезоимени́т, стране́ свое́й в ско́рбныя времена́ бране́й про́тив иноплеме́нных показа́лся еси́. И́бо, пра́ведным воево́дам подража́я, не число́м и уме́ним то́кмо, но па́че ве́рою враги́ побежда́л еси́, си́лу благоче́стия и́стиннаго показу́я. Те́мже любо́вию к тебе́ распаля́еми, воспева́ем мно́гия доброде́тели твоя́: ве́лию любо́вь ко Го́споду и бли́жним, зане́ тех ра́ди живо́т полага́л еси́, чистоту́ ангелоподо́бную, та́ко вся воздержа́нием удиви́л еси́, нестяжа́ние и́стинное, и́бо блага́я и кра́сная ми́ра сего́ презре́л еси́. Ей, преблаже́нне Фео́доре, уго́дниче Бо́жий и благове́рный боля́рине царе́й правосла́вных, при́зри на убо́гое моле́ние на́ше, из грехо́внаго пле́на к тебе́ возноси́мое. Приклони́ на ми́лость Го́спода на́шего Иису́са Христа́, да не возда́ст по дела́м на́шим, но оба́че да́рует грехо́в оставле́ние, изба́вит от злых, находя́щих на ны, и пода́ст власте́м на́шем и наро́ду усе́рдное попече́ние, во́инству му́жество во ра́тех, наро́ду благоче́стие тре́звенное. И сподо́бит нас дости́гнути безмяте́жнаго приста́нища во Ца́рствии Небе́снем, иде́же со все́ми святы́ми прославля́ти бу́дем всесвято́е и́мя Отца́ и Сы́на и Свята́го Ду́ха во ве́ки веко́в. Ами́нь.

Молитва вторая праведному воину Феодору Ушакову

Прини́кни, пра́ведне во́ине Фео́доре, с го́рних селе́ний на притека́ющих к тебе́ и вонми́ моле́нию их: умоли́ Го́спода Бо́га дарова́ти всем нам е́же ко спасе́нию на́шему мы про́сим от Него́, при святе́м твое́м предста́тельстве. Ты вели́кое, возло́женное на тя служе́ние тща́тельно проходи́л еси́, и нас твое́ю по́мощию пребыва́ти коего́ждо, в не́мже при́зван есть, наста́ви. Ты, победи́в супоста́тов мно́жества, и на нас ополча́ющихся всех ви́димых и неви́димых враго́в низложи́. Умоли́ Го́спода Бо́га дарова́ти кре́пкий и ненаруши́мый мир и земли́ плодоно́сие, па́стырем святы́ню, зако́нам пра́вду и си́лу, военача́льникам му́дрость и до́блесть непобеди́мую, градонача́льникам суд, фло́ту твоему́ росси́йскому и всему́ во́инству на́шему пре́данность ве́ре и Оте́честву и неодоли́мое му́жество, всем же правосла́вным христиа́нам здра́вие и благоче́стие. Сохраня́й страну́ на́шу росси́йскую и оби́тель сию́ святу́ю от всех наве́тов вра́жиих, да сло́вом и де́лом прославля́ется в них всесвято́е и́мя Отца́, и Сы́на, и Свята́го Ду́ха, ны́не, и при́сно, и во ве́ки веко́в. Ами́нь.

Каноны и Акафисты

Акафист святому праведному воину Феодору Ушакову

Кондак 1

Избранному флотоводцу земли Русския, делами доблестными для славы Отечества нашего православнаго достойне потрудившемуся, святому праведному воину Феодору похвальное приносим пение. Ты же, яко имеяй велие дерзновение ко Господу, от всяких нас бед свободи, зовущих:

Икос 1

Ангелы и боголюбивыя люди днесь Христу Богу благодарение и славословие приносят, яви бо тя, праведне воине Феодоре, яко славнаго покровителя и защитителя роду нашему. Мы же, видяще тя предстоящаго у Престола Божия и милости нам у Него просящаго, со умилением сердечным воспеваем:

Радуйся, рода благочестиваго рождение.

Радуйся, земли Ярославския многоплодное прозябение.

Радуйся, яко посреди празднования памяти двух воинов-великомучеников Феодора Стратилата и Феодора Тирона преславно родивыйся.

Радуйся, яко от младенчества до самыя кончины твоея подражателем подвигов их явивыйся.

Радуйся, в законе Господни непрестанно поучавыйся.

Радуйся, молитвами преподобнаго Феодора Санаксарскаго в духовней брани побеждати научивыйся.

Радуйся, дух мирен в душе своей стяжавый.

Радуйся, силою Креста Господня вся враги побеждавый.

Радуйся, любовь Христову в сердце своем носивый.

Радуйся, сладкою тою любовию душу свою усладивый.

Радуйся, Ангела Хранителя твоего непрестанно возвеселявый.

Радуйся, родителей и наставников твоих кротостию и усердием удивлявый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 2

Видя Господь чистоту сердца твоего, преизобильно дарова тебе, Феодоре преславне, благодать Свою, да тою укрепляемый, житие твое поживеши во благочестии и служении Отечеству, прославляя Творца своего песнию: Аллилуиа.

Икос 2

Разум Божественный просвети и укрепи тя, праведне и достохвальне Феодоре, егда учение книжное со усердием познавал еси и велие прилежание к сему имел еси. Егда же чином воинским почтен быв, клятву пред Всемогущим Богом, святым Евангелием Его и Крестом принесл еси: верно и нелицемерно Отечеству Русскому служити. Сего ради приими от нас похвалы сия:

Радуйся, паче всего в мире сем Господа возлюбивый.

Радуйся, от лет младых чистоту жития сохранивый.

Радуйся, к книжной премудрости усердие от юности имевый.

Радуйся, праздность и суету мира сего презревый.

Радуйся, закон Господний прилежно изучивый.

Радуйся, целомудрия сокровище драгое сохранивый.

Радуйся, в страсе Божием добре наставление получивый.

Радуйся, в житии твоем добродетели высокия возрастивый.

Радуйся, душу свою всецело ко Господу устремивый.

Радуйся, другом твоим примером прилежания бывый.

Радуйся, христианскаго благочестия неустанный блюстителю.

Радуйся, милости и помощи нуждающимся подателю.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 3

Силою Божиею укрепляем, все житие твое в праведности проводил еси, славне воине Феодоре, и, не щадя живота своего, Отечество православное от супостат защищал еси, Творцу же своему в ратных делех твоих вспомоществующу ти, воспевал еси благодарно: Аллилуиа.

Икос 3

Имея в сердце своем веру твердую во Христа Иисуса и силою тоя вооруживыйся, на морях Балтийстем и Азовстем служением ратным славу Отечества твоего преумножал еси. Помози и нам во всем подражати тебе, угодниче Божий Феодоре, да не погибнем в пучине беззаконий наших, обаче радостно да зовем тебе:

Радуйся, Евангелия Христова добрый хранителю.

Радуйся, заповедей Иисусовых усердный исполнителю.

Радуйся, Богу житием твоим совершенно угодивый.

Радуйся, страсти в душе своей победивый.

Радуйся, Духа Святаго жилище, преукрашенное чистотою.

Радуйся, Божия благодати приятелище, сияющее добродетелей красотою.

Радуйся, Царствия Горняго ревностный искателю.

Радуйся, роду христианскому благ небесных ходатаю.

Радуйся, Духом Святым насыщенный и просвещенный.

Радуйся, соблазнами мира сего суетнаго не прельщенный.

Радуйся, измлада Господа своего всею душею возлюбивый.

Радуйся, в заповедех Божиих неуклонно ходивый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 4

Бури бед и искушений не устрашился еси, святе Феодоре, егда прибывши в богоспасаемый град Херсон, службу свою совершал еси. Господь же укрепляше тя, да трудами твоими край Херсонский прославиши, воспевая Богу: Аллилуиа.

Икос 4

Слышаще и видяще вси людие града Херсона, яко моровым поветрием град их одержим бысть, на единаго Господа все упование возложиша. Ты же, праведне Феодоре, свыше Господом вразумленный, вверенныя тебе воины от тяжкия болезни оградил еси. Темже и мы усердно к тебе прибегающе, смиренно молим: управи нас предстательством твоим к тихому и мирному житию, и сподоби наслаждатися нетленныя радости святых, вопиющих тебе:

Радуйся, ближним своим благодетелю милостивый.

Радуйся, за дивное милосердие твое Господом хранимый.

Радуйся, изнемогающих внезапное укрепление.

Радуйся, унывающим благодатное ободрение.

Радуйся, ближняго своего, яко себе, возлюбивый.

Радуйся, меньшей братии твоей, яко Христу, послуживый.

Радуйся, скорбящих благий утешителю.

Радуйся, благ вечных нам от Господа подателю.

Радуйся, ризу душевную чистотою убеливый.

Радуйся, ратными подвигами своими всех удививый.

Радуйся, милостию и состраданием душу свою наполнивый.

Радуйся, служащих с тобою на путь благочестия направлявый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 5

Боготочный источник дарований духовных явился еси, боголюбиве Феодоре, и за великия подвиги твоя чинами воинскими почтен быв, царския милости сподобился еси. Обаче вемы, яко ты более жаждал еси мзды Господа своего, нежели почести человеков, к Немуже благодарно взывал еси: Аллилуиа.

Икос 5

Видевше яко врагами страны Русския мир нарушен бысть, на защиту Отечества своего флот Черноморский направил еси, славне Феодоре, и в дивной победе над нечестивыми, христианское самоотвержение показав, славу воинства православнаго преумножил еси. Мы же, любовию усердною к тебе пламенея, мысленно созерцаем тя, горе за ны молящагося, и возсылаем ти пение сие:

Радуйся, в терпении мнозем паче иных преуспевый.

Радуйся, заповеди Господни в сердце своем верно хранивый.

Радуйся, прилежно во славу Божию подвизавыйся.

Радуйся, во благо Отечества своего славно потрудивыйся.

Радуйся, к Богу и ближним великия любови горение.

Радуйся, Церкви Христовы благодатное удобрение.

Радуйся, плоть свою духови всецело покоривый.

Радуйся, плоды духовныя миру преизобильно явивый.

Радуйся, обетований Иисусовых достойный наследниче.

Радуйся, со Ангелы и святыми предивный собеседниче.

Радуйся, гнев на ближняго своего до конца в себе умертвивый.

Радуйся, уста своя от клеветы и неправды заградивый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 6

Проповедник веры Христовы и благочестия христианскаго не словом точию, но и делом явился еси, богомудре Феодоре, яко отец благий бывый вверенным ти людем, образ им жития по заповедем Христовым подавая. Молися убо, да и мы, в житейстем море сущии, к тихому пристанищу, Господу нашему, притецем, во умилении зовуще: Аллилуиа.

Икос 6

Возсия в тебе обильно благодать Божия, праведне Феодоре, егда за усердное служение Отечеству вверено ти бысть управление флотом Черноморским. Таковому о тебе Божию промышлению радующеся, зовем:

Радуйся, добродетельми своими небесныя дары получивый.

Радуйся, воспоминанием страданий Христовых скорби своя усладивый.

Радуйся, терпением своим многим святым угодникам уподобивыйся.

Радуйся, пред Ангелы пресветлыми не посрамивыйся.

Радуйся, всего себе в волю Божию безропотно предавый.

Радуйся, болезньми своими здравие души своей стяжавый.

Радуйся, за други своя душу полагавый.

Радуйся, со всеми в мире пребывати желавый.

Радуйся, добрыми делами Бога прославлявый.

Радуйся, Отечество свое от врагов охранявый.

Радуйся, дивный образ любви Отца Небеснаго в себе явивый.

Радуйся, братолюбием христианским дольний мир удививый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 7

Хотяй Человеколюбец Господь защитити страну нашу православную от ига агарянскаго, вдохнови тя, славне Феодоре, на великия подвиги, коими турецкий флот низложен бысть и людем русским мирное жительство даровася. Даждь убо и нам благое утешение в мирном житии от Господа прияти, Емуже ангельскую песнь приносим: Аллилуиа.

Икос 7

Новыя таланты преумножил еси, святый воине Феодоре, егда несомненным упованием на помощь Божию вся враги побеждал еси. Темже и нас молитвами твоими в горния обители приведи, восхваляющих тя:

Радуйся, высотою подвигов твоих Ангелы удививый.

Радуйся, крепостию произволения твоего демоны посрамивый.

Радуйся, почести царския достойно восприявый.

Радуйся, мужество велие во всех творимых бранех показавый.

Радуйся, умения своего флотоводческаго не сокрывый.

Радуйся, во славу Божию и Отечества нашего сие употребивый.

Радуйся, христианскаго рода велие и славное возвышение.

Радуйся, горняго мира пресветлое радование и украшение.

Радуйся, за враги твоя с любовию моливыйся.

Радуйся, прощати всех у Христа научивыйся.

Радуйся, образ вернаго служения Богу и Отечеству показавый.

Радуйся, дивное отвержение себе, спасения ради ближних, проявивый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 8

Странное и преславное чудо совершися, егда ты, достоблаженне Феодоре, велию святыню — мощи угодника Божия Спиридона Тримифунтскаго, на острове Корфу пребывающия, от зловредных супостат свободил еси и в день Святыя Пасхи со славою многою на раменах своих перенесение их совершил еси. Темже молися за ны, да избавлени будем от враг видимых и невидимых, и да возгорится в сердцах наших огнь любве ко Владыце Христу, поющих Ему: Аллилуиа.

Икос 8

Всего себе воли Божией предав, служение ратное совершал еси, доблесть русскаго воинства всему миру показуя. Мы же, зряще сия, со умилением поем ти:

Радуйся, Христа Бога, яко Хлеба Жизни, взалкавый.

Радуйся, Тем душу свою неизменно питавый.

Радуйся, Пречистыя Крови Его, яко истиннаго пития приобщавыйся.

Радуйся, ко преславным праведником приложивыйся.

Радуйся, за усердие твое от Богоматери мзду восприявый.

Радуйся, Сына Ея на земли житием своим прославлявый.

Радуйся, Царя царей, Христа Господа, служителю.

Радуйся, чистых сердцем смиренный и мудрый учителю.

Радуйся, чин воинский, яко велий дар Божий, приявый.

Радуйся, повиноватися воле Господней всех научавый.

Радуйся, Отечества нашего неустрашимый защитниче.

Радуйся, Православия ревностный проповедниче.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 9

Вси людие гречестии, свободу от злокозненных враг от тебе получившия, достославне Феодоре, благодарни тебе за сие быша, отцем своим тя величая. Ты же, за вся сия Бога благодарил еси, яко дарова ти силу и мужество, да послужиши не токмо русскому, но и иным народам православным, да вси поют едиными усты и единым сердцем: Аллилуиа.

Икос 9

Витийство человеческое не довлеет, святе Феодоре, к восхвалению всех предивных трудов и побед твоих, и мужества, с коим переносил еси вся скорби и лишения, клевету и зависть, от врагов твоих исходящия. Темже, величающе вся подвиги, терпение и труды твоя, прославляем тя сице:

Радуйся, душу свою с кротостию Господеви вручивый.

Радуйся, искренних своих христианскому терпению научивый.

Радуйся, радости духовныя боголюбивым душам подателю.

Радуйся, новый наш пред Богом молитвенниче и предстателю.

Радуйся, яко твоими молитвами Господь оставляет нам прегрешения.

Радуйся, помогающий нам претерпевати скорби и поношения.

Радуйся, не своея славы, но Божия непрестанно искавый.

Радуйся, венец праведника от Царя Небеснаго восприявый.

Радуйся, миротворцев и правдолюбцев любвеобильный наставниче.

Радуйся, Божия правды предивный проповедниче.

Радуйся, живота своего за веру и Отечество николиже щадивый.

Радуйся, душу свою за други своя полагавый.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 10

Спастися хотящим пример благий житие твое бысть, праведне Феодоре, имже вся ны научаеши искати единаго на потребу, еже есть богоугождение. Помози убо и нам в сем тебе подражати, вдохни в нас мужество душевное, украси нас добродетельми небесными, да с тобою возможем сонаследники Царствия Небеснаго быти и воспевати Создателю нашему: Аллилуиа.

Икос 10

Стеною ограждения в Церкви Православней являешися, славне Феодоре, защищаеши бо люди верныя от враг видимых и невидимых; не сокрыт же бысть и светильник добродетелей твоих, да светом, от него исходящим, прославляеши Отца Небеснаго. Мы же, чтущии память твою, со умилением взирая на образ твой святый, с радостию зовем:

Радуйся, лжи и коварства нелицемерный обличителю.

Радуйся, веры Православныя неустанный насадителю.

Радуйся, житием своим Ангелы возвеселивый.

Радуйся, праведностию твоею духи тьмы посрамивый.

Радуйся, бедствующим добрый предстателю.

Радуйся, за обидимых и унижаемых присный ходатаю.

Радуйся, кротость Христову в душу свою восприявый.

Радуйся, смирению Его притекающия к тебе научавый.

Радуйся, заблуждших наставниче и скорбящих утешителю.

Радуйся, просящих помощи твоея скорый тоя подателю.

Радуйся, яко и по преставлении твоем милости творити не преставаеши.

Радуйся, яко молящимся у гроба твоего скорую помощь подаваеши.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 11

Пение всеумиленное Триединому Богу принесл еси, блаженне Феодоре, в Санаксарстей обители, идеже от ратных подвигов почивая, в молитве пламенней душею своею ко Господу всецело устремился еси. Темже сподоби тя Господь причаститися Святых Своих Таин пред славною кончиною твоею, в празднование Покрова Пресвятыя Богородицы. Ныне же, предстоя у Престола Царя Славы, молися, да и мы души своя Нетленному Жениху Христу чистыми принесем со ангельским пением: Аллилуиа.

Икос 11

Светозарное светило, в стране нашей возсиявшее, и по честнем успении твоем зрим тя, праведне воине Феодоре, зане и ныне светиши нам знамении и чудесы от святых мощей твоих истекающими. Темже, благодарственная Богу приносяще о тебе пения, взываем ти сице:

Радуйся, во Иисусе Сладчайшем единое утешение обретавый.

Радуйся, к бедствующим на помощь стопы своя ускорявый.

Радуйся, окамененнаго нечувствия из сердец наших прогонителю.

Радуйся, во отчаянии сущим благия надежды подателю.

Радуйся, яко тобою вернии истиною Христовою просвещаются.

Радуйся, яко тобою покаявшиеся от постыдныя смерти избавляются.

Радуйся, чудесныя исцеления от святых мощей твоих обильно источаяй.

Радуйся, николиже во отчаяние впадати нас научаяй.

Радуйся, праведною кончиною своею праведность жития твоего запечатлевый.

Радуйся, в райских обителех Творца и Спасителя с радостию узревый.

Радуйся, яко тобою и доныне Отечество наше от врагов избавляется.

Радуйся, яко тобою град Херсон торжествует и прославляется.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 12

Благодати и милости испроси нам у Христа, Создателя и Владыки нашего, преславне Феодоре, много бо может молитва праведника пред лицем Его. Мы же, душами своими умиляемся, яко яви нам Господь во утешение святыя мощи твоя, вопиющим Ему: Аллилуиа.

Икос 12

Поюще неисчетныя подвиги предивнаго жития твоего, великий воине и флотоводче Феодоре, хвалим и ублажаем тя, яко небеснаго многомощнаго покровителя богоспасаемаго града нашего. Ты же, данною ти свыше благодатию, подавай нам полезная ко спасению душ наших, да присно тя величаем:

Радуйся, святче Божий, свято и праведно жизнь земную совершивый.

Радуйся, во благоухании святыни сном блаженным опочивый.

Радуйся, великий флотоводче, Богом на укрепление нам дарованный.

Радуйся, венцем безсмертныя жизни от Господа увенчанный.

Радуйся, Пресветлое Лице Создателя выну созерцаяй.

Радуйся, Пресвятей Троице песнь немолчно возглашаяй.

Радуйся, Господа ходатайством твоим умилостивляяй.

Радуйся, град Херсон покровительством твоим защищаяй.

Радуйся, яко имя твое со святыми прославляется.

Радуйся, яко молитвами твоим град Херсон утверждается.

Радуйся, Престолу Царя Небеснаго во славе предстоящий.

Радуйся, о граде, тебе вверенном, Господу молитвы возносящий.

Радуйся, праведный флотоводче Феодоре, славный Архистратиже края Херсонскаго.

Кондак 13

О, преславный воине и мужественный флотоводче Феодоре, приими от нас сие малое похвальное пение, еже пред иконою твоею ныне воспеваем, и молитвами твоими испроси нам у Христа Бога избавитися от бед, скорбей и напастей, наипаче же от внезапныя смерти и вечныя муки. Буди нам путевождь во блаженныя обители небесныя, да тамо с тобою воспоем Богу: Аллилуиа.

(Этот кондак читается трижды, затем икос 1 и кондак 1)

Молитва

О, преславный и достохвальный воине, флотоводче Феодоре, небесный защитниче и покровителю града нашего! В день славнаго прославления твоего, память твою почитая и православно тя величая, смиренно молим тя: вознеси ко Господу Богу теплыя молитвы твоя о нас и испроси у Него оставление всех согрешений наших, коими ежечасно преогорчеваем Его. Умоли Господа даровати нам ко Отечеству нашему любовь нелицемерную, мир и благоденствие Церкви нашей Православней, всем же нам телесное здравие и душевное спасение, христианскую кончину живота нашего и добрый ответ на Страшнем Суде Его. Ей, святче Божий, не посрами упования нашего, еже на тя по Бозе и Богородице возлагаем, но буди нам помощник и покровитель во спасение, да твоими молитвами получивше благодать и милость от Господа, прославим человеколюбие Отца и Сына и Святаго Духа и твое святое заступление, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

1989 год. Была изобретена Всемирная паутина (World Wide Web, WWW), более известная как Интернет.

Часть первая

Житие Федора Васильевича Ушакова

Алексею Михайловичу Кутузову

Не без удовольствия, думаю, любезнейший мой друг, воспоминаешь иногда о днях юности своея; о времени, когда все страсти, пробуждаяся в первый раз, производили в новой душе не стройное хотя волнение, но дни блаженнейшие всея жизни соделывали. Беззаботный дух и разум неопытностию не претили в веселии распростираться чувствам, чуждым скорбного еще нервов содрогания. Да и самая печаль, грусть и отчаяние скользили, так сказать, на юном сердце, не проницая начальную его твердость, когда нередко наиплачевнейший день скончавался веселия исступлением. Отвлеки мысленно невинную часто порочность из деяний юности, найдешь, что после первых восторгов веселия подобных в жизни своей не чувствовал. Первое веселие назвать можно вершиною блаженства, и потому только, что оно первое; последующее уже есть повторение, и нечаянности приятность его не живит. Не с удовольствием ли, мой друг, повторю я, воспомянешь о времени возрождения нашей дружбы, о блаженном сем союзе душ, составляющем ныне мое утешение во дни скорби, и надеяние мое для дней успокоения. Не возрадуешься ли, если узришь паки подавшего некогда нам пример мужества, узришь учителя моего по крайней мере в твердости. Воспомяни, о мой друг! Федора Васильевича, сгораема внутренним огнем, кончину свою слышавшего из уст нельстивого своего врача и к тебе, мой друг, к тебе прибегающего на скончание своего мучения… Воспомяни сию картину и скажи, что делалось тогда в душе твоей. Пиющий Сократ отраву пред друзьями своими наилучшее преподал им учение, какого во всем житии своем не возмог.

Таковые размышления побудили меня описать житие сотоварища нашего Федора Васильевича Ушакова. Я ищу в том собственного моего удовольствия; а тебе, любезнейшему моему другу, хочу отверзти последние излучины моего сердца. Ибо нередко в изображениях умершего найдешь черты в живых еще сущего.

Первые годы жизни Федора Васильевича мало мне известны; и хотя бы охотно и с удовольствием их я начертал, находя в первейших детских и отроческих деяниях начальное образование души его, находя в пятилетнем Ушакове семена твердости, душу его возвышавшей в возмужалых летах, но лучше признаюсь в неведении моем, нежели поставлю что-либо гадательное вместо истины, и единственного да не отыму побуждения ко чтению сего повествования во истине.

Но не гадательным предположением назвать можно, если скажу, что воспитанием своим в Сухопутном кадетском корпусе положил он основательное образование прекрасныя своея души. Ибо в душе своей более предуспеть мог, нежели в разуме, скончав жизнь свою тогда, когда юношескою крепостию мозга представления, воображения и мысли, проницая друг друга, первые полагают украшения верховного нашего члена, главы; когда разум, хотя собрав посредством чувств много понятий, не имел еще довольно времени устроить их в порядок, дабы и последнее возбуждало первое, преходя все между стоящее.

Успехи Федора Васильевича в науках побудили тогда тайного советника Теплова взять его к себе в должность секретаря, с чином титулярного советника. По издании Рижского торгового устава, при составлении которого он много трудился, получил он чин коллежского асессора. Люди, ослепляющиеся внешностию и чтущие в человеке чин, а не человека, завидуя ему и предуказуя его возвышение, обучалися уже его почитать заранее; но сколь не равных с ними он сам о себе был мыслей, доказал то самым делом.

Императрица Екатерина, между многими учреждениями на пользу государства, восхотела, чтобы между людьми, в делах судебных или судопроизводных обращающимися, было некоторое число судей, имеющих понятие, каким образом отличившиеся законоположением своим народы оное сообразовали с деяниями граждан на суде. На сей конец определила послать в Лейпцигской университет двенадцать юношей для обучения юриспруденции и другим к оной относящимся наукам. Будучи извещен о сем благом намерении императрицы, Федор Васильевич прибегнул просьбою к начальнику своему, да участвует в приобретении знаний, сотовариществуя юношам, избранным для отправления в Лейпцигской университет.

Узнав о его предприятии, многие из его друзей увещевали его, да останется при своем месте, и да не предпочтет неверную стезю к почестям, ученость, покровительству своего начальника, и да не подроет тем основания своего возвышения. В делах житейских, говорили они ему, все зависит от расчета и уловки. Кто в них следует единому рассудку и добродетели, тот небрежет о себе. Благоразумие, а иногда один расторопный поступок далее возводят стяжающего почестей, нежели все добродетели и дарования совокупно. Положим, что государь истинное достоинство только награждает и пристрастен не бывает николи; но если бы возможно было ему, хотя одному, быть беспристрастному в своем государстве, все другие начальствующие в его образе таковы не будут; ибо если он возможет чужд быть родству, приязни, дружбе, любви, хотя потому, что равного себе не имеет, то кого найдешь ему подобного. Сверх же того, он малого токмо числа отечеству, или ему служащих, сам по себе знает истинные заслуги, о всех других судит по слуху, награждает того, кого назначают вельможи, казнит нередко того, кто им не нравится. Из нескольких миллионов ему подвластных едва единое сто служат ему; все другие (источая кровавые слезы, признаться в том должно), - все другие служат вельможам. Доказательства для сего не нужны. Скажу только одно: посмотри на поступающих в чины; кто чин, или место, или награждение какого бы рода ни было получит, обязанным себя, да и справедливо, почитает благодарить за то вельможей. Одного благодарит за то, что его рекомендовал государю, другого за то, что не был ему противен, третьего, чтобы вперед не говорил о нем худо. Государь нередко бывает в сем случае не что иное, как корабль, направляемый тем ветром, который других превозмогает. Итак, оставь пустую мысль и тщетное намерение быть известным государю, в низком состоянии следуй начатому пути и предуспеешь.

Положим, что ты пребыванием своим в училище приобретешь знания превосходнейшие, что достоин будешь управлять не токмо важным отделением, но достоин будешь венца; неужели думаешь, что тебя государь поставит на первую по себе степень? Тщетная мечта юного воображения! По возвращении твоем имя твое будет забыто. Вместо того, что ты известен ныне чрез твоего начальника, о тебе тогда и не воспомянут, ибо не удостоит тебя государь, может быть, воззрения, отвлеченный от того или правления заботою, или надменностию сана своего, или завистию вельможей, которые, осаждая непрестанно престол царский, претят проникнуть до него достоинству. А если истекает на него награждение, то уделяют его всегда в виде милости, а не должным за заслуги воздаянием. - Ты поместишься в число таких людей, кои не токмо не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда ниже скотов почесться могут; гнушаться их будешь, но ежедневно с ними обращаться должен. Окрест себя узришь нередко согбенные разумы и души и самую мерзость. Возненавиден будешь ими; поженут тебя, да оставишь ристание им свободно. А если тогда начальник твой будет таковых же качеств, как и раболепствующие ему, берегись, гибель твоя неизбежна.

Таковыми ужасными представлениями друзья Федора Васильевича старалися отвратить его от его предприятия. Начальник его, хотя другими доводами, то же имел намерение, но все старания их были тщетны. Полагался твердо на правосудие своего государя и алкая науки, Федор Васильевич пребыл непоколебим в своем намерении и учения ради сложил с себя мужественный возраст, что степень почестей ему уже давало в обществе, стал неопытный юноша или паче дитя, преклоняяся в управление наставнику, управляв уже собою несколько лет в разных жизни обращениях.

Описывая житие столь близкого сердцу моему человека, как то был Федор Васильевич, я не скрою, однако же, и того, чего разум его не мог еще в нем исправить и к чему обращение в большом свете приучило юные его чувства. Сие-то предвременное познание большого общества, где с дядькою казаться уже стыдно, навлекло ему болезнь в летах крепости и смерть безвременную.

Вышед из кадетского корпуса, Федор Васильевич стал управлять сам собою. Семнадцатилетний юноша, наперсник вельможи, коего тогдашний доступ до государя всем был известен, не мог он обойтись без искушения, и сии были различного рода. Большая часть просителей думают, и нередко справедливо, что для достижения своей цели нужна приязнь всех тех, кто хотя мизинцем до дела их касается, и для того употребляют ласки, лесть, ласкательство, дары, угождения и все, что вздумать можно, не только к самому тому, от кого исполнение просьбы их зависит, но ко всем его приближенным, как-то к секретарю его, к секретарю его секретаря, если у него оный есть, к писцам, сторожам, лакеям, любовницам, и если собака тут случится, и ту погладить не пропустят. Таковые же ласкательства, угождения и бог весть что употреблено было от просителей на снискание благоволения Федора Васильевича. Богач сулил злато, но не успевал и долженствовал возвращаться с негодованием. Но если благорасположенная душа его отметала мздоимство, не могла она отметать всегда вида приязни. Трудившись во весь день, охотно езжал он по вечерам в собрания малые и большие, на балы, маскерады, ужины, где нередко просиживал за карточной) игрою до полуночи, а иногда и гораздо позже. Возвращаяся домой, нередко вместо возобновления сил благотворным сном принужден бывал приниматься паки за работу, и светило дневное, восходя на освещение блаженства и несчастия, заставало его согбенного над трудом, не вкушавшего еще сладости успокоения.

В числе множественных просителей бывали иногда женщины, женщины молодые, которые, в жару доводов о справедливой или неправильной их просьбе, забывали иногда, чем были должны целомудрию, а иные, помня леты того, к кому шли на прошение, умышленно употребляли чары красоты своея на приобретение благосклонности Федора Васильевича. Такого рода приключение он сам рассказывал. Се повесть его:

Пробыв гораздо за полночь в веселой беседе с людьми, обыкновенно друзьями называющимися, приехав домой, работал он до пятого часа утра и, утомившись веселием и работою, заснул крепко. Беззаботливая юность не беспокоилась еще колючим тернием опытности, и мечты сна его столь же были исполнены веселия, как и бдение. Ему снилося, что лежал он в объятиях прекрасной жены, упоенный сладострастием, столь державно над юными чувствами властвующим, и среди прелестныя сея мечты отлетел сон от очей его. Но что же представилось просиявшему его взору? Стократ любезнее виденной им во сне зрел он отроковицу почти, сидящую подле одра его, тщательно отгоняющую крылатых насекомых с лица его и распростертым опахалом умеряющую зной солнца, проникшего уже лучом своим в его спальню. Лето было, и час уже десятый. Не вдруг поверил он, что проснулся. Зря его пробудившегося и устремляя взоры пламенного желания, с улыбкой страсти и гласом сирены - «Извините меня, государь мой, - сказала просительница, - что я прервала ваш сон и лишила вас, может быть, приятныя мечты возлюбленной». И проницала вещающая жарким своим взором всю его внутренность. Если бы я писал любовную повесть, колико обильная предлежала бы начертанию жатва. Чувственность была в Федоре Васильевиче при начале своего возничения, просительница жила в разводе со старым мужем, имела нужду в предстательстве Федора Васильевича, провидела его горячее телодвижение, пришла на уловление его и преуспела.

О, если бы и мое пробуждение могло быть иногда таково же, если бы я паки имел не более двадцати лет! Мой друг, жалей, если хочешь, о моей слабости, но се истина.

Сими и сим подобными случаями подсек Федор Васильевич корень своего здравия и, не отъезжая еще в Лейпциг, почувствовал в теле своем болезнь, неизбежное следствие неумеренности и злоупотребления телесных услаждений.

Как со времени начатия нашего путешествия повествование о Федоре Васильевиче сопряжено с повествованием об общем нашем пребывании в Лейпциге, то не удивляйся, мой друг, если оно коснется вообще положения, в котором мы находились, и если найдешь здесь некоторые черты расположения твоих мыслей в тогдашнее время. Ибо забыть того нельзя, колико единомыслие между нами царствовало.

В продолжение нашего пути Федор Васильевич навлек на себя ненависть путеводителя нашего, и самое то качество, которое ему приобрело нашу приверженность, самое то было причиною, что Бокум его возненавидел. Твердость мыслей и вольное оных изречение были в нем противны, и с первого раза, когда они в нем явны стали, начал путеводитель наш помышлять, как бы погубить его. Но дивиться не должно, что противоречие в подчиненном, справедливое хотя противоречие, или, лучше сказать, единое напоминовение справедливости, произвело здесь со стороны сильного негодование и прещение. Сие в самодержавных правлениях почти повсеместно. Пример самовластия государя, не имеющего закона на последование, ниже в расположениях своих других правил, кроме своей воли или прихотей, побуждает каждого начальника мыслить, что, пользуяся уделом власти беспредельной, он такой же властитель частно, как тот в общем. И сие столь справедливо, что нередко правилом приемлется, что противоречие власти начальникаС вероятностию корень сего правила о непрекословном повиновении найти можем в воинских законоположениях и в смешении гражданских чиновников с военными. Большая часть у нас начальников в гражданском звании начали обращение свое в службе отечеству с военного состояния и, привыкнув давать подчиненным своим приказы, на которые возражения не терпит воинское повиновение, вступают в гражданскую службу с приобретенными в военной мыслями. Им кажется везде строй; кричат в суде на караул и определение нередко подписывают палкою. есть оскорбление верховной власти. Мысль несчастная, тысячи любящих отечество граждан заключающая в темницу и предающая их смерти, теснящая дух и разум и на месте величия водворяющая робость, рабство и замешательство, под личиною устройства и покоя! Да сие иначе и быть не может по сродному человеку стремлению к самовластию, и Гельвециево о сем мнение ежечасно подтверждается.

Привлекши на себя ненависть путеводителя нашего, Федор Васильевич не возмутился сею мыслию, ибо что вещал ему, то была истина. Бокум рачил более о своей прибыли, нежели о вверенных ему. Федор Васильевич имел более опытности, нежели другие его сотоварищи: довольные причины для приведения корыстолюбца на злобу.

Первой случай к несогласию нашему с нашим путеводителем и первая причина его злобствования против Федора Васильевича было само в себе малозначащее происшествие, но великое имело действие на расположение наше к начальнику нашему. Мы все воспитаны были по русскому обряду и в привычке хотя не сладко есть, но до насыщения. Обыкли мы обедать и ужинать. После великолепного обеда в день нашего выезда ужин наш был гораздо тощ и состоял в хлебе с маслом и старом мясе, ломтями резанном. Таковое кушанье, для немецких желудков весьма обыкновенное, востревожило русские, привыкшие более ко штям и пирогам. И если захочешь без предубеждения внять вине нашего неудовольствия, к несчастию нашему потом обратившегося, то найдешь корень оного в первом нашем ужине. Покажется иному смешно, иному низко, иному нелепо, что благовоспитанные юноши могли начальника своего возненавидеть за таковую малость; но самого умереннейшего человека заставь поговеть неделю, то нетерпение в нем скоро будет приметно. Если сладость наскучить может, кольми паче голод. Худая по большей части пища и великая неопрятность в приуготовлении оной произвели в нас справедливое негодование. Федор Васильевич взялся изъявить оное пред нашим начальником. Умеренное его представление принято почти с презрением, а особливо женою Бокума, которую можно было почитать истинным нашим гофмейстером. Сие произвело словопрение, и кончилось тем, что Федор Васильевич возненавижен стал обоими супругами.

Но не знал наш путеводитель, что худо всегда отвергать справедливое подчиненных требование и что высшая власть сокрушалася иногда от безвременной упругости и безрассудной строгости.

Мы стали отважнее в наших поступках, дерзновеннее в требованиях и от повторяемых оскорблений стали, наконец, презирать его власть. Если бы желание учения не остановляло нас в поступках наших и не умеряло нашего негодования, то Бокум на дороге бы испытал, колико безрассудно даже детей доводить до крайности. Во всех сих зыблениях боязни и отваги младшие предводительствуемы были старшими. Из сих первый был Федор Васильевич. Но если его кто почтет или сварливым, или злобным, или пронырливым, или коварным, или вспыльчивым, тот, конечно, ошибется. Единое негодование на неправду бунтовало в его душе и зыбь свою сообщало нашим, немощным еще тогда самим собою воздыматься на опровержение неправды. Таковыми происшествиями уготовлялися мы к одной из знаменитейших, по моему мнению, эпох нашея жизни. Я говорю о содержании нашем в Лейпциге под стражею.

Ничто, сказывают, толико не сопрягает людей, как несчастие. Сия истина подкрепляется и нашим примером. Худые с нами поступки нашего гофмейстера толико нас сделали единомысленными, что, исключая некоторых из нас, могли бы мы поистине один за другого жертвовать всем на свете. Да сие иначе быть не может, ибо дружба в юном сердце есть, как и все оного чувствования, стремительна. Краткое пребывание наше в Митаве, воззрение неизвестных нам доселе нравов, обрядов, языка загладило в душе Федора Васильевича угрызение печали. Ежедневные оскорбления начинали было производить в нем раскаяние о предпринятом путешествии, но новые предметы отвлекли душу его от горестных мыслей и соделали ее на некоторое время к оскорблениям бесчувственною. Но если новые предметы удобны были загладить в душе Федора Васильевича изрытие печали, то не имел он, однако же, довольно опытности, так сказать, в учении, дабы из путешествия своего извлечь всю возможную пользу. Примечания достойно: человек, достигнув возмужалых лет, когда начинает испытывать силы разума, устремляемый бодростию душевных сил, обращает проницательность свою всегда на вещи, вне зримой округи лежащие, возносится на крылиях воображения за пределы естественности и нередко теряется в неосязаемом, презирая чувственность, столь мощно его вождающую. Все почти юноши, мыслить начинающие, любят метафизику; с другой же стороны, все, чувствовать начинающие, придерживаются правил, народным правлениям приличных. И так Федор Васильевич мысли свои обращал более к умственным предметам и не знал еще, какую полезность извлечь можно из путешествия.

Между людьми, получившими воспитание разного рода, понятия о священных вещах долженствовали быть и были разные. Если бы возможно было определить, какое каждый из нас имел тогда понятие о боге и о должном ему почитании, то бы описание сие показалося взятым из какого-либо путешествия, в коем описывается исповедание веры неизвестных народов.

Иной почитал бога не иначе как палача, орудием кары вооруженного, и боялся думать о нем, столь застращен был силою его прещения. Другому казался он вскруженным толпою младенцев, - азбучной учитель, которого дразнить ни во что вменяется, ибо уловкою какою-нибудь можно избегнуть его розги и скоро с ним опять поладить. Иной думал, что не токмо дразнить его можно, но делать все ему на смех и вопреки его велениям. Все мы, однако же, воспитаны были в греческом исповедании, и для сохранения нас в православии отправлен с нами был монах, которому в должность предписано было наставлять нас в христианском законе, отправлять для нас службу церковную и быть нашим духовником.

Отец Павел был в своем роде человек полуученый, знал по-латыне, по-гречески и несколько по-еврейски. В семинарии прошел все нижние и вышние философские и богословские классы и был учителем риторики. Но если ему известны были правила красноречия, древними авторами преподанного, если знал он, что есть метафора, антитезис и прочие риторические фигуры, то никто столь мало не был красноречив, как наш отец Павел. Добродушие было первое в нем качество, другими он не отличался и более способствовал к возродившемуся в нас в то время непочтению к священным вещам, нежели удобен был дать наставление в священном законе. Судить можно из следующего.

Исправление наше (ибо при первом нашем свидании он почел нас богоотступниками, хотя ручаться можно, что ни один из нас в то время ниже повести не читывал о афеистах) - исправление наше начал он тем, что заставил нас при утренних и вечерних на молитве собраниях петь. Если воспомнишь, мой друг, сколь нестройной, несогласной и шумной у нас был всегда концерт, то и теперь еще улыбнешься. Иной тянул очень низко, иной высоко, иной тонко, иной звонко, иной чресчур кудряво, и, наконец, устроенное на приучение ко благоговению превратилося постепенно в шутку и посмеялище.

Отец Павел, если припомнишь, гораздо был смешлив, и если случалося ему во время богослужения видеть что-либо смешное, то, забыв важность своего действия, начинал смеяться, как то случилося ему в Лейпциге, увидев одного из нас, а именно князя Трубецкого, поющего на крылосе, искривив лицо для высокого напева. Для сей-то причины он отправлял богослужение, большею частию зажмурившись.

В Риге на молитве случилось весьма смешное происшествие. Отец Павел, опасаясь увидеть что-либо пред глазами, могущее подвигнуть его на смех, зажмурился, начиная пение. Сим Михаил Ушаков, человек шутливой и проказливой, захотел воспользоваться, дабы рассмешить нашего отца Павла.

Икона, пред коей совершался наш молитвенный напев, стояла в верху довольно просторного стола, на ротором раекладены лежали наши шапки, шляпы, муфты, перчатки. Пред столом стоял отец Павел, зажмурившись. М. Ушаков, взяв легонько одну из перчаток, на столе лежавших, и, согнув персты ее образом смешного кукиша, положил оную возвышенно прямо пред поющего нашего духовника. При делании поясных поклонов растворил зажмурившиеся глаза свои, и первое представилася ему сложенная перчатка. Не мог он воздержаться, захохотал громко, и мы все за ним.

Отец Павел, не привыкнув еще к нашим проказам, обретал в них более, нежели простые и юношеские шутки. Оборотясь, наименовал он нас богоотступниками, непотребными и другими в приложении юношества смешными названиями; сделавшего же вину смеха называл неграмматикально, может быть, мошенником, да и того хуже. При первых уже словах М. Ушаков, будучи весьма вспыльчив, восколебался, и столь же смешным деянием, как сей неприличными словами, представили нам позорище, какого ни на каком феатре за рубль купить не можно. М. Ушаков, схватив висящую на стене шпагу и привесив ее к бедре своей, бодро приступил к чернецу; показывая ему ефес с темляком, говорил ему, немного заикаясь от природы: «Забыл разве, батюшка, что я кирасирской офицер». В таком вкусе было продолжение сего действия, которое для нас кончилось смехом, для М. Ушакова мнимою победою, а для отца Павла отъитием с негодованием в свою комнату.

Сие и подобные сему происшествия умалили в нас почтение к духовной над нами власти, так как шутки над нашим гофмейстером некоторого проезжавшего российского гвардии офицера, о чем я скажу после, возбудили к нему в нас совершенное пренебрежение.

Еще о красноречии отца Павла: следуя, не ведаю, данному предписанию или по собственному своему побуждению, он каждое воскресение по совершении литургии становился пред царскими дверьми за налоем и преподавал нам толкование о чтенном того дня Евангелии. Вследствие сего обряда в некакой праздник, во Благовещение, если хорошо помню, он объяснить нам старался, что в Священном писании разумеется под ангелом божиим. «Ангел есть слуга господень, которого он посылал для посылок; он то же, что у государя курьер, как то г. Гуляев». Тогда был в Лейпциге приехавший из Петербурга, с некоторыми приказаниями, курьер кабинета и был с нами присутствен на литургии. При изречении сего забыли мы должное к церкви благоговение, забыли ангела, видели действительного курьера, и все захохотали громко. Отец Павел засмеялся за нами вслед, зажмурил глаза, потом заплакал и сказал: «Аминь».

Приехав в Лейпциг, забыл Федор Васильевич все обиды и притеснения своего начальника и вдался учению с наивеличайшим рвением, но как не окоренел еще в трудолюбии сего рода, то на время от оного отвлечен был случившимся с нами неприятным происшествием, которое для всех нас было деятельною наукою нравственности во многих отношениях.

Если иные в повествовании сем найдут что-либо пристрастное, не буду тронут тем, ведая, что они ошибаются; но ты, мой друг, будучи со действователь всего, обрящешь в нем истину.

Имея власть в руке своей и деньги, забыл гофмейстер наш умеренность и, подобно правителям народов, возмнил, что он не для нас с нами; что власть, ему данная над нами, и определенные деньги не на нашу были пользу, но на его. Власть свою хотел он употребить на приведение нас к молчанию о его поступках. Человек много может сносить неприятностей, удручений и оскорблений. Доказательством сему служат все единоначальства. Глад, жажда, скорбь, темницы, узы и самая смерть мало его трогают. Не доводи его токмо до крайности. Но сего-то притеснители частные и общие, по счастию человечества, не разумеют и, простирая повсеместную тяготу, предел оныя, на коем отчаяние бодрственную возносит главу, зрят всегда в отдаленности, хождая воскрай гибели, покрытой спасительною для человека мглою. Не ведают мучители, и даждь, господи, да в неведении своем пребудут ослепленны навсегда, не ведают, что составляющее несносную печаль сему, другому не причиняет ниже единого скорбного мгновения, да и в оборот то, что в одном сердце ни малейшего не произведет содрогания, во сте других родит отчаяние и исступление. Пребуди благое неведение всецело, пребуди нерушимо до скончания века, в тебе почила сохранность страждущего общества. Да не дерзнет никто совлещи покров сей с очей власти, да исчезнет помышляяй о сем и умрет в семени до рождения своего.

Первое, с чем Бокум по приезде в Лейпциг начал правление свое, было сокращение издержек относительно нас, елико то возможно было. Но не воображай, чтобы домостроительство было тому причиною: что он отчислял от нашего содержания, то удвоял во своем, и принужден был лишать нас даже нужнейших вещей на содержание наше. О сем те, кои из нас были постарее, и в числе оных первой был Федор Васильевич, делали ему весьма краткие представления гораздо кротче, нежели когда-либо парижский парламент делывал французскому королю. Но как таковые представления были частные, как то бывают и парламентские, а не от всех, то Бокум отвергал их толико же самовластно, как и король французской, говоря своему народу: «В том состоит наше удовольствие».

Наскучив представлениями, Бокум захотел их пресечь вдруг, показав пространство своей власти. Придравшись к маловажному проступку князя Трубецкого, он посадил его под стражу, отлучив его от обхождения с нами, и приставил у дверей комнаты, в которую он был посажен, часового с полным оружием, выпросив нарочно для того трех человек солдат. Не довольствуяся таковым наглым поступком, он грозил посаженному под стражу, и нам за ним, если не уймемся, то, по данной ему власти, он будет нас наказывать фуктелем, как то называют, или ударами обнаженного тесака по спине. Сие произвело в нас противное действие тому, которое он ожидал. Ведали мы, что власти таковой ему дано не было, и всякому известно было, что мягкосердие начинало в России писать законы, оставя все изветы лютости прежних, хотя поистине душесильных времен. Негодование в нас возросло до исступления; но мы не забыли еще умеренности, и хотя скопом и заговором, но для ребят довольно правильно и благопристойно, пришли все просить его об отпущении вины князя Трубецкого и об освобождении его из-под стражи. Вместо того, чтобы воспользоваться кротким расположением душ наших и привлечь к себе нашу признательность отпущением вины сотоварища нашего в уважение нашея просьбы, он ее нагло отвергнул и выслал нас с презрением. Сие уязвило сердца наши глубоко, и мы не столько помышлять начали о нашем учении, как о способах освободиться от толико несносного ига.

Подобно как в обществах, где удручение начинает превышать пределы терпения и возникает отчаяние, так и в нашем обществе начиналися сходбища, частые советования, предприятии и все, что при заговорах бывает, взаимные о вспомоществовании обещания, неумеренность в изречениях; тут отважность была похваляема; а робость молчала, но скоро единомыслие протекло всех души, и отчаяние ждало на воспаление случая.

Бокум оного не удалял. Причина нашего неудовольствия была недостаток иногда в нужных для нашего содержания вещах, то есть в пище, одежде и прочем. Вторая зима по приезде нашем в Лейпциг была жесточее обыкновенных, и с худыми предосторожностями холод чувствительнее для нас был, нежели в самой России при тридцати градусах стужи.

Домостроительство Бокума простиралось и на дрова, и мы более в сем случае терпели недостатка, нежели в чем другом. Хотя запрещено было, как то нам сказывали, присылать к нам деньги из домов наших, но мы, неизвестны будучи о сем запрещении и охотны, особливо на случай нужды, преступить сие повеление, имели при отъезде нашем из России по нескольку собственных денег. Кто их имел, не только удовлетворял необходимым своим нуждам, но снабжал и товарищей своих. Словом, во все продолжение нашего пребывания, кто имел свои деньги, тот употреблял их не токмо на необходимые нужды, как-то на дрова, одежду, пищу, но даже и на учение, на покупку книг; не утаю и того, что деньги, нами из домов получаемые, послужили к нашему в любострастии невоздержанию; но не они к возрождению оного в нас были причиною или случаем. Нерадение о нас нашего начальника и малое за юношами в развратном обществе смотрение были оного корень, как то оно есть и везде, в чем всякий человек без предубеждения признается.

Один из нашего общества, Насакин, не получал из дому своего ни копейки и для того претерпевал более других нужду. В помянутую зиму не в силах более терпеть холода ради болезненного расположения тела, решился сделать гофмейстеру представление. Бокума он нашел играющим на биллиарде с некоим из его единоземцев и главным подстрекателемСказывали, что сей молодец, за деньги достав себе звание министра при каком-то дворе, должность свою отправлял с похвалою. Сие оправдает мнение тех, кои думают, чтоб быть употреблену с похвалою в делах министерских, надобен ум, а честности мало. Коварство, пронырство, искусство выситься и низиться по обстоятельствам могут сделать отличного министра, но доброго гражданина Николи. его надменности. Насакин объявил ему о своем недостатке, прося дать приказание истопить его горницу. За день сего Бокум посадил под стражу князя Трубецкого, который был комнатный товарищ Насакина. На отказ, сделанный Бокумом, Насакин сделал возражение, а Бокум, не хотя оного слушать, а особливо при напоминателе о его власти, оставив свою игру, начал пришедшего толкать неучтиво; а как сей тому противился и, к нему обернувшись, говорил, что требование его о сем справедливо, то Бокум, и паче того раздраженный, ударил Насакина по щеке. Сей мнимый отчасти знак бесчестия столь сильно обезоружил Насакина, что он, не сказав более начальнику нашему ни слова, поклонился и вышел вон.

Отрада несчастному есть убежище на лоне дружбы, беседование о скорби своей. И возвестил нам обиженный о происшедшем с ним. Презрение к начальнику нашему было первое душ наших движение, но скоро к тому присовокупилось и негодование. Всяк боялся такой же участи; иной мечтал уже следствие своего отчаяния в таком случае, другой, изумленный предварительно таковою мыслию, находился в нерешимости, что должно будет ему сделать, если на него падет жребий, равный с Насакиным. Но все единогласно положили, что Бокум, сделав поступок противный не только добрым нравам, но и благопристойности, долженствовал сделать Насакину удовлетворение за обиду. В общежитии, говорил нам Федор Васильевич, если таковой случай произойдет, то оный не иначе заглажен быть может, как кровию. Сие говорил он из опытов и подкреплял примерами, но ни он, ни мы не понимали еще всей гнусности поединков в благоучрежденном обществе и, вождаемые примерами, судили, что настоял бы и теперь к оному случай, если бы дело должно было иметь с посторонним человеком, а не с начальником нашим.

Мы в то время начали только слушать преподавания права естественного и, не объяв еще всю оного связь, остановились при первых движениях, производимых в человеке оскорблением. Не имея в шествии своем ни малеишия преграды, человек в естественном положении при совершении оскорбления, влекомый чувствованием сохранности своей, пробуждается на отражение оскорбления. От сего рождается мщение, или древний закон «око за око»; закон, ощущаемый человеком всечасно, но загражденный и умеряемый законом гражданским. Несовершенное еще расположение мыслей представило уму нашему в естественном нас положении в отношении нашего начальника, и мы заключили, что Насакин долженствовал возвратить Бокуму полученную им пощечину.

Заключительной и общий наш приговор был таков, что Насакин должен идти к Бокуму и в присутствии нашем требовать от него в обиде своей удовлетворения. Если же он не восхочет того исполнить, то надлежит ему пощечину Бокуму возвратить. Долго Насакин размышлял, колебался, не мог решиться на сей поступок; но мы приговор наш подкрепили тем, что если он сего не исполнит, то лишен будет нашея приязни и обхождения с нами. Ничто столь сильного и столь скорого не могло произвести действия в душе оскорбленной Насакина, как наша угроза. Если бы приговор наш был в противную сторону, то он, да и всякий из нас, и кто бы то ни было, в равном токмо с нами положении, терпеливо бы принял еще десять пощечин, нежели бы захотел прийти в презрение у своих сотоварищей.

Собравшися и условившись, каким образом долженствовал Насакин требовать от Бокума удовольствия в обиде ему сделанной, мы пошли к нему, исключая князя Трубецкого, который сидел под стражею.

В комнате, где бывала обыкновенная наша трапеза, дожидались мы его, послав его известить, что мы желаем его видеть. Едва он вошел в комнату, как началось действие, которое при первом шаге нашего жития могло бы превратным жребием ввергнуть нас в совершенную гибель. Столь юность без советов дружества сама себе губительна! Но провидение бдело над нами, ибо превратности в сердце нашем не зрело; и для того щит его носится всегда над неопытностию и блюдет ее в самой пропасти.

Вследствие сделанного между нами положения Насакин, подступив к Бокуму, просил от него удовлетворения в обиде. Приятнее, может быть, будет читателю, приятнее тебе, мой любезный друг, если я употреблю здесь самые почти те слова, которые в то время были изречены; они были кратки, как и действие было мгновенно.

Насакин . Вы меня обидели, и теперь пришел я требовать от вас удовольствия.

Бокум . За какую обиду и какое удовольствие?

Н . Вы мне дали пощечину.

Б . Неправда, извольте идти вон.

Н . А если не так, то вот она, и другая.

Сие говоря, Насакин Бокума ударил и повторил удар.

Опасаясь дальнейшего следствия, Бокум вышел из горницы. Писарь Бокумов, бывший тогда с нами, вообразив себе, что Насакин хочет господина его заколоть, ибо имел при себе шпагу, оторвал у него ее с бедры, за что он был наказан только тем, что М. Ушаков снял с него парик. Но причина, для коей Насакин имел при себе шпагу, была иная; он был в гостях и пришед не имел времени раздеться, и на сражение пришел со шляпою и шпагою; но Бокум в обвинении своем не пропустил сего обстоятельства и сказал, что мы, а паче Насакин, покушались на его жизнь и сей вынул уже шпагу из ножен до половины, но он нас, как ребят, разогнал и раскидал. Итак, в самой клевете, не забывал он хвастовства и никогда не признался, что Насакин возвратил пощечину с лихвою.

Но если бы вздумали располагать великость вины по оружию, которое кто имел, то никого не надлежало обвинить более других, как меня. Ибо у меня были в то время карманные пистолеты, заряженные с дробью, которые я, купив за день пред сим происшествием, зарядил и хотел идти испытать оных действие в определенном к тому месте, но, по счастию, меня тогда не обыскали. Из сего глупыя юности происшествия могло бы произойти, признаюся охотно, что-либо слезное и несмешное, если бы Бокум имел кого-либо при себе, опричь старого своего писаря; и если бы, вождаем мыслию, что мы умышляли убить его, стал бы на нас наступать. В жару исступления чего не могло бы случиться, но, к счастию, М. Ушаков двери запер, и на крик старого писаря никто войти не мог.

По совершении нашего приступа мы, почитая его правильным поступком, заявили о нем университетскому ректору. Возвратяся от него, души наши покойны не были. Мы чувствовали наш проступок, но чувствовали и тягость нашего положения, и на весах правосудия мы осуждены бы быть не могли. Но всякий судия есть человек, нередко вождается внешностию.

Я ныне еще трепещу, воспоминая о намерении нашем при сем происшествии. Мы рассуждали, что наш поступок, конечно, не одобрят, что Бокум расцветит его тусклыми красками клеветы, что, если посадил под стражу за маловажный поступок, может сделать над нами еще более, и мы возвращены будем в Россию для наказания, а более того на посмеяние; и для того многие из нас намерение положили оставить тайно Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда, сыскав случай, ехать в Ост-Индию или Америку. Таковы могли быть следствия безрассудной строгости начальника и неопытной юности. Но Бокум предварил умышляемому нами побегу, и не прошло получаса, как он, испросив от тамошнего военного начальника солдат вооруженных, посадил нас под стражу каждого в своей комнате.

В сем тягчительном для нас положении мы прибегнули к российскому в Дрездене министру, описав ему случившееся во всей подробности; но письмо наше до него не дошло, как то мы после того узнали, ибо Бокум тамошнему правительству сказал ложно, что ему велено было все наши письма останавливать и не прежде отправлять в Россию, как он уведомлен будет о их содержании. Таким образом, ни министр нашего двора в Дрездене, ни в Петербурге не могли быть известны о истинном нашем положении, сколько мы о том ни писали. Когда же нашелся человек, нас довольно любящий, из сожаления единственно и на своем иждивении отправившийся в Россию для извещения, кого должно, о происшедшем с нами, то о всем было от министра нашего по представлениям Бокума предварено, и жалобе нашей не внято.

Но я могу тебе наскучить, мой любезный друг, рассказывая о том, что тебе столь же известно, как мне; и для того заключу повествование о сем неприятном тогда для нас происшествии, но, по истине сказать, преподавшем нам много нравоучения деятельно. Намерение мое было показать только то, сколь много ошибаются начальники в употреблении своей власти и коликой вред причиняют безвременною и безрассудною строгостию. Если бы мы исполнили наше намерение и ушли бы из Лейпцига, вообрази, колико горести навлекли бы мы нашим родителям, друзьям, да и всем сердцам, юность возлюбляющим. Если бы государство изгнанием добровольным десяти граждан ничего, казалося, не потеряло, но отечество потеряло бы, конечно, искренно любящих его сынов. Буде кто захочет на сие доказательства, то не дам никакого; но тебе только, мой друг, воспомяну о возвращении нашем в Россию. Воспомни нетерпение наше видеть себя паки на месте рождения нашего, воспомни о восторге нашем, когда мы узрели межу, Россию от Курляндии отделяющую. Если кто бесстрастный ничего иного в восторге не видит, как неумеренность или иногда дурачество, для того не хочу я марать бумаги; но если кто, понимая, что есть исступление, скажет, что не было в нас такового и что не могли бы мы тогда жертвовать и жизнию для пользы отечества, тот, скажу, не знает сердца человеческого. Признаюсь, и ты, мой любезный друг, в том же признаешься, что последовавшее по возвращении нашем жар сей в нас гораздо умерило. О вы, управляющие умами и волею народов властители, колико вы бываете часто кратковидцы и близоруки, коликократно упускаете вы случай на пользу общую, утушая заквас, воздымающий сердце юности. Единожды смирив его, нередко навеки соделаете калекою.

Под стражею содержимы были мы как государственные преступники или отчаянные убийцы. Не токмо отобраны были у нас шпаги, но рапиры, ножи, ножницы, перочинные ножички, и когда приносили нам кушанье, то оно было нарезано кусками, ибо не было при оном ни ножей, ни вилок. Окончины были заколочены, оставлено токмо одно малое отверстие на возобновление воздуха, часовой сидел у нас в предспальной комнате и мог видеть нас лежащих на постеле, ибо дверь в спальную нашу была вынута.

Невзирая на все предосторожности, чтобы воспретить нам между собою сообщение и чтобы мы не могли известить министра нашего о нашем положении, ибо сие и была причина строгого нашего содержания под стражею, мы написали письмо и подписали его все своеручно. Никого к нам не допускали, сидели мы по двое вместе, и потому странно покажется, что все могли подписать письмо. Способ мы к тому употребили особый, и да знают удручители, что не редко строгость их бывает осмеяна в самом том, в чем они усугубляют оную.

Дом, в котором мы жительствовали, был в два жилья и имел четыре отделения вверху и четыре внизу, в каждом отделении было по две комнаты, и мы жили по двое вместе. Шестеро из нас жили вверху и четверо внизу, прочие комнаты занимали учители наши. Письмо написано было Федором Васильевичем. Привязав его на длинную нитку, выпускали его за окно; способный ветр приносил его к отверстию другого окна, в которое оно было приемлемо, и по подписании тем же способом доставляли его в другую комнату; таким образом, мы умели на пользу нашу употребить самые силы естества. На почту относимы письма наши были одним из наших учителей, который из единого человеколюбия жертвовал всем своим тогдашним счастием и отправился в Россию для нашего защищения, взяв от нас на дорогу одни карманные часы, в чем состояло все тогдашнее наше богатство; но в предприятии своем не успел, как то я сказал уже прежде. Великодушный муж! Никто из нас не мог тебе за то воздать достойно, но ты живешь и пребудешь всегда в наших сердцах.

Не довольствуяся тем, что посадил нас под стражу, Бокум испросил от совета университетского, чтобы над нами произвели суд. К допросам возили нас скрытным образом, и судопроизводство было похоже на то, какое бывало в инквизициях или в тайной канцелярии, исключая телесные наказания. Решение сего суда было, что ты и я, Янов и Рубановский были освобождены, а прочие, между которыми был Федор Васильевич, остались еще под стражею, но скоро были освобождены по повелению нашего министра. Конец сему полусмешному и полуплачевному делу был тот, что министр, приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, и с того времени жили мы с ним почти как ему не подвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два.

Случилося во время нашего пребывания в Лейпциге проезжать чрез оный генерал-поручику и бывшему потом сенатором Н. Е. Муравьеву с супругою своею. Сотовариществовал ему в путешествии шурин его, гвардии офицер, человек молодой, любящий шутку безвредную, и охотно смеялся насчет глупцов. Совершенно такового нашел он в нашем гофмейстере. Он, пользуясь пристрастием его к хвастовству, вывел его, по пословице, на свежую воду. До того времени не ведали мы, что гофмейстер наш за похвалу себе вменял прослыть богатырем, и если ему не было случая на подвиги, с Бовою равные, то были удальства другого рода, достойные помещения в Дон-Кишотовых странствованиях.

Помянутой гвардии офицер, подстрекая самолюбие Бокума, довел его до того, что он для доказательства своих телесных сил выпивал по его приказанию одним разом по нескольку бутылок воды или пива, давал себя толкать многим лакеям вдруг, упираяся против их усилия совлещи его с места, а сим приказано было не жалеть своих толчков, дивяся о своем против его малосилии, но сего не довольно было. Он его заставил ворочать всякие тяжести, подымать стулья, столы, платя ему за то, не умеряя и не скрывая своего смеха: «Ну, Бокум!»

Примечания достойно, до коликой степени слабость сия в человеке возрасти может, и нередко она в общежитии бывает разными нечаянными случаями поддерживаема и возвышаема. Бокум доведен был до того, что согласился вытерпливать удары довольно сильного электрического орудия. Сперва удары электрической силы были умеренны, и дабы его убедить самого в превосходстве его сил, удары производимы были над многими вдруг. Все по предварительному условию, будто от жестокости удара, падали на землю, он один оставался непоколебим, торжествуя въявь над падающими. Уверив таким образом его самого в превосходстве его сил, удары электрического орудия становилися сильнее, он выдерживал их, не показывая, сколь они для него болезненны; сила ударов столь, наконец, была велика, что едва его с ног не сшибала.

Таковые подвиги производилися ежедневно во все время пребывания сказанных путешественников в Лейпциге. Мы были непрестанные оных зрители, и презрение наше к Бокуму с того времени стало совершенное.

Отправление российских морских сил в Архипелаг, в последнюю войну между Россией и Турцией, доставило нам в Лейпциге случай видеть многих наших соотчичей, проезжавших из России в Италию и оттуда в Россию. Некто (имя его утаю, дабы не произвести в лице его краски стыда или бледности раскаяния), некто в проезд свой чрез Лейпциг оказывал отличное уважение Федору Васильевичу и снискать хотел его дружбу. Последствие показало, сколь мало она была искренна и продолжалася не более, как пребывание в Лейпциге сего мечтанного покровителя учености. Ни одного дня не проходило, скажу охотно, ни одного почти часа во дни, чтобы Федор Васильевич не был с Ф…, вместе упражняяся в рассуждениях большею частию метафизических. Он делал ему уверения, что извлечет его из руки отягощения, обещевая ему мощное свое покровительство. Вняв лестному гласу дружбы, Федор Васильевич отверз ему свое сердце. Луч надежды, казалося, обновился в нем, но скоро сбылася с ним французская пословица: «отсутствующие всегда виноваты». Едва сказанной покровитель уехал из Лейпцига, как забыл Федора Васильевича и деланные ему обещания, да и столь совершенно, что на все письма его не ответствовал ему ни слова. Или ему низко было вступать в переписку с неравным ему состоянием; или благодарить надлежит за то наукам, что среди обиталища их различие состояний нечувствительно и взоров природного равенства не тягчит, и для того в Лейпциге Ф… обходился с Федором Васильевичем как с равным себе. И поистине равен он был тебе, мразная душа, силами разума, но далеко превышал тебя добротою сердца.

Сие происшествие оставило в душе Федора Васильевича некую мрачность, которая пребыла с ним до кончины его; посеяло в душе его справедливую недоверчивость к обещаниям, наипаче знатных, и понудило его вдаться еще более учению, от коего единственныя ожидал он себе отрады; в чем он и не ошибался. Ибо желание науки, хотя не навсегда, но паки развеяло темноту грусти, и истина светом своим награждала ему за его скорбь.

Признаться надлежит, что Ф… присутствием своим в Лейпциге и обхождением с нами возбудил как в Федоре Васильевиче, так и во всех нас великое желание к чтению, дав нам случай узнать книгу Гельвециеву «О разуме». Ф… толикое пристрастие имел к сему сочинению, что почитал его выше всех других, да других, может быть, и не знал. По его совету Федор Васильевич и мы за ним читали сию книгу, читали со вниманием, и в оной мыслить научалися. Лестна всякому сочинителю похвала иногда и невежды, но Гельвеций, конечно, равнодушно не принял, узнав, что целое общество юношей в его сочинении мыслитьГ. Грим в бытность свою в Лейпциге, извещен будучи, с каким прилежанием мы читали Гельвециеву книгу о разуме, по возвращении своем в Париж сказывал о сем Гельвецию. училося. В сем отношении сочинение его немалую может всегда приносить пользу.

Предоставленный сам себе и полагая единственное упование на правосудие государя своего, восчувствовал Федор Васильевич к предстателям мерзение. Он устремил все силы свои и помышления на снискание науки, и в том было единственное его почти упражнение. Сие упорное прилежание к учению ускорило, может быть, его кончину. За год пред смертию приключилась ему болезнь, которая была, можно сказать, преддверием другой, введшей его во гроб. Употребляя действительные и мощные лекарства, он не покидал, вопреки совету своего врача, упражняться денноночно в чтении и в сие время начал писать о книге Гельвециевой письма, коих найдены после него только касающиеся до начала первой книги сочинения «О разуме». Упорным своим к учению прилежанием он остановил в крови своей смертоносной болезни жало, которое следующей весною, воссвирепствовав снова, отверзло ему врата смерти.

Сие пишу я для собственного моего удовольствия, пишу для друга моего, и для того мало нужды мне, если кто наскучит чтением сего, не нашед в повествовании моем ни одного происшествия, достойного памятника и, ради мерзости своея или изящности ради, равно блистающего. Ибо равно имениты для нас Нерон и Марк Аврелий, Калигула и Тит, Аристид и Шемяка, Картуш, Александр, Катилина и Стенька Разин, - все славны, все живут на памяти потомства и не возмущаются тем, что о них мыслят. Не тревожился бы и всяк любящий человечество, если бы добрая или худая слава по смерти во что-либо вменялась; но по несчастию всех, имеяй власть в руках мало рачит о том, что о нем скажут живу ему сущу, и не помышляет нимало о том, что скажут о нем по смерти. Он ищет токмо ободрения своего самолюбия и стяжания своей пользы. Не тревожился Юлий Кесарь о том, что прослывет государственным татем, когда похищал общественную казну, не тревожился Ла, что прослывет общественным злодеем, вводя во Францию мнимое богатство, которое, существовав одно мгновение, повергло часть государства в нищету; не тревожился Лудвиг XIV в величании своем, оставит ли потомство ему титло великого, которое в живых ему прилагало ласкательство; не боятся правители народов прослыть грабителями, налагая на сограждан своих отяготительные подати, ни прослыть убийцами своей собратий и разбойниками в отношении тех, которых неприятелями именуют, вчиняя войну и предавая смерти тысячи воинов.

Сказав сие, может быть, некстати, я возвращусь к умершему нашему другу и постараюся отыскать в его деяниях то, что привлекательно быть может не для ищущих блестящих подвигов в повествованиях и с равным вкусом читающих Квинта Курция и Серванта, но для тех, коих души отверсты на любление юности.

Нам предписано было учиться всем частям философии и правам, присовокупя к оным учение нужных языков, но Федор Васильевич думал, что не излишне для него будет иметь понятие и о других частях учености, и для того имел он в разных частях учителей, платя им за преподавание их собственные свои деньги. При сих способах для приобретения разных знаний он надежнейшим всегда почитал прилежное чтение книг.

Сие располагал он всегда соответственно тому, что преподаваемо нам было в коллегияхВ немецких университетах коллегиею называют собрание слушателей при преподавании какой-либо науки. . Итак, когда, по общему школьному обыкновению, начали нас учить прежде всего логике, то Федор Васильевич читал Арново искусство мыслить и основания философии Стравезанда и, соображая их мнения со мнениями своего учителя, старался отыскать истину в среде различия оных.

Между разными упражнениями, к приобретению знаний относящимися, Федор Васильевич отменно прилежал к- латинскому языку. Сверх обыкновенных лекций имел он особые. Солнце, восходя на освещение трудов земнородных, нередко заставало его беседующего с римлянами. Наиболее всего привлекала его в латинском языке сила выражений. Исполненные духа вольности, сии властители царей упругость своея души изъявили в своем речении. Не льстец Августов и не лизорук Меценатов прельщали его, но Цицерон, гремящий против Каталины, и колкой сатирик, не щадящий Нерона. Если бы смерть тебя не восхитила из среды друзей твоих, ты, конечно, о бодрственная душа, прилепился бы к языку сих гордых островитян, кои некогда, прельщенные наихитрейшим из властителей, царю своему жизнь отъяти покусилися судебным порядком; кои для утверждения благосостояния общественного изгнали наследного своего царя, избрав на управление постороннего; кои при наивеличайшей развратности нравов, возмеряя вся на весах корысти, и ныне нередко за величайшую честь себе вменяют противоборствовати державной власти и оную побеждать законно.

Между разными науками, коих основания алчная Федора Васильевича душа пожрать, так сказать, хотела вдруг, отменно прилепился он к мафематике. Сходствуя с расположением его разума, точность сей науки услаждала его рассудок. С какою жадностию он проходил все части сей в началах своих столь отвратительныя, так сказать, науки, но столь общеполезной в ее употреблении! Свойственно душе Федора Васильевича было мыслить, что огромнейшие в мире телеса, наиотдаленнейшие от нашего обиталища, коих единое наше зрение, сие наивластительнейшее и великолепнейшее из чувств наших, может постигать при вспоможениях, человеком изобретенных, что сии малейшие точки во зрении, необъятные в действительности громады, повинуются в течении своем исчислению. И как не возгордиться человеку во бренности своей, подчиняя власти своей звук, свет, гром, молнию, лучи солнечные, двигая тяжести необъятные, досязая дальнейших пределов вселенныя, постигая и предузнавая будущее. Таковые размышления побудили некогда сказать Архимеда: если бы возможно было иметь вне земли опору неподвижную, то бы он землю превратил в ее течении. «Дай мне вещество и движение, и мир созижду», - вещал Декарт. Таковые размышления составили все системы о мире, все правдоподобия о нем и все нелепости.

За счастию почесть можно, если удостоишься в течение жития своего беседовати с мужем, в мире прославившимся; удовольствием почитаем, если видим и отличившегося злодея, но отличным счастием почесть должно, если сопричастен будешь беседе добродетелию славимого. Таковым счастием пользовалися мы, хотя не долгое время, в Лейпциге, наслаждаяся преподаваниями в словесных науках известного Геллерта. Ты не позабыл, мой друг, что Федор Васильевич из всех нас был любезнейший Геллертов ученик и что удостоился в сочинениях своих поправляем быть сим славным мужем. Малое знание тогда немецкого языка лишило нас пользоваться его наставлениями самым действием; ибо хотя мы слушателями были его преподаваний, но недостаток в знании немецкого языка препятствовал нам равняться с Федором Васильевичем.

Вращаяся всечасно между разными предметами разумения человеческого, невозможно было, чтобы в учении разум Федора Васильевича пребыл всегда, так сказать, страдательным, упражняяся только в исследовании мнений чуждых. Но в сем-то и состоит различие обыкновенных умов от изящных. Одни приемлют все, что до них доходит, и трудятся над чуждым изданием, другие, укрепив природные силы своя учением, устраняются от проложенных стезей и вдаются в неизвестные и непроложенные. Деятельность есть знаменующая их отличность, и в них-то сродное человеку беспокойствие становится явно. Неспокойствие, произведшее все, что есть изящное, и все уродливое, касающееся обоюдно до пределов даже невозможного и непонятного, возродившее вольность и рабство, веселие и муку, не щадящее ни дружбы, ни любви, терпящее хладнокровно скорбь и кончину, покорившее стихии, родившее мечтание и истину, ад, рай, сатану, бога.

Федор Васильевич, упражняяся в размышлениях о вещах, видел возрождающиеся в разуме его мысли, отличные новостию своею от обретаемых им на пути учености, и для того не мог оставаться в бездействии. Скоро подан был ему случай испытать свои силы в изображении связию своих мыслей. Ежегодно бывал нам экзамен, или испытание о приобретениях наших в учении. Сколь много все таковые испытания имеют смешного и цели, для коей они установлены, не досязающего, всяк, ведающий о них до пряма, признается. Нередко тот, кто более всех знает, почитается невеждою и ленивым, хотя трудится наиприлежнейше и с успехом. Но тем экзамены полезны, что возбуждают тщеславие и устремляют учащегося отличаться пред сотоварищами своими; но дабы и в сем случае не возбуждать тщеславия безуспешно, то нужно, чтобы таковые испытания не были редки, дабы возникшая страсть в обыкновенных душах не угасала. Для назначенных же перстом всевечным к бессмертию в посторонних подстреканиях любочестия нужды нет. Они сами в себе довольно имеют ко стяжанию славы побуждения, и хотя оные небескорыстны, но умовенны всегда в благом источнике.

По прошествии трех лет обязаны мы были к наступившему для нас времени на испытание показать наши успехи в учении, представя письменно связь мыслей о какой-либо материи. Федор Васильевич избрал для сего наиважнейшие предметы, до человека касающиеся в гражданском его отношении.

Человек, живущий в обществе под сению законов для своего спокойствия, зрит мгновенно силу общую, доднесь ему покровительствовавшую, возникающую на его погубление. Друзья его до сего дня, сограждане его возлюбленные, становятся его враги, преследуют ему, и рука сильного подавляет слабого, томит его в оковах и темнице, отдает его на поругание и смерть. Что может оправдать таковое свирепство? Сие-то намерен показать Федор Васильевич в сочинении своем, разыскав следующие задачи:

1. На чем основано право наказания?

2. Кому оное принадлежит?

3. Смертная казнь нужна и полезна ли в государстве?

Цель, для коей он писал сие, не позволяла ему распространиться, но все, что можно сказать в оправдание несчастного права казни, и все, что может ее представить вероятно справедливою, того Федор Васильевич не проронил. Связь его мыслей есть следующая.

Показав, что человек, ощущая себя слабым на удовлетворение своих недостатков в единственном положении, следуя чувствительному своему сложению, для сохранности своей вступает в общество. Дабы общество направляемо было всегда ко благому концу, условием изъявительным или предполагаемым поставляется власть, могущая сие производить и отвращать зло, которое бы могло причинено быть обществу. Лице, власть сию имеющее, именуют государем в единственном и соборном лице. Следственно, тот, кто долг имеет пещися о благе общества, имеет право не дозволять и препятствовать вредить ему; следственно, что тот, что поставляет власть для своего блага, согласуется повиноваться и ее прещению, когда деянии его от благой цели устраняются. Показав, что при определении наказаний иной цели иметь не можно, как исправление преступника или действие примера для воздержания от будущего преступления, Федор Васильевич доказывает ясными доводами, что смертная казнь в обществе не токмо не нужна, но и бесполезна. Сие, ныне почти общеприемлемое правило, утверждает он примером России. Я не намерен преследовать Федору Васильевичу в рассуждениях его. Изображая их здесь, могу или отъять силу его доводов, или только оные распространить без нужды. Тому и другому предварить можно, читая его сочинение, которое ясностию мыслей, краткостию слога и твердостию доводов заставит всякого потужить о безвременной кончине сочинителя на двадцать третьем году его возраста.

Опричь малого сочинения о любви и писем о Гельвециевой книге «О разуме», ничего более не найдено в бумагах Федора Васильевича. Выписки из многих книг, хотя без связи, доказывают, что он располагал свое чтение со вниманием. Кто может определить, что с ним потеряло общество? Определить могу я, что потерял друга; но если судьба позавидовала тогда моему блаженству, наградила она меня с избытком, дав мне, мой друг, тебя.

Последнее время жития своего среди терзания болезни и грусти, от нее рождающейся, Федор Васильевич не забыл учения, и разве истощение сил отвлекало его от упражнения в науке. Наконец наступило время, когда почувствовал он совершенное сил своих изнеможение. За неделю еще пред кончиною своею ходил он с нами на гулянье и наслаждался еще беседою любящих его, но силы его, ослабев, принудили лечь в постелю. Надежда, сие утешительное чувствие в человеке, не покидала его; но за три дни до кончины своея почувствовал он во внутренности своей болезнь несказанную, конечное разрушение тела его предвещающую. Не хотел он пребыть в неведении, призвав своего врача, на искусство коего он справедливо во всем полагался, просил его прилежно, да объявит ему истину, есть ли еще возможность дать ему облегчение, и да не льстит ему напрасною надеждою исцеления, буде само естество положило уже тому преграду. «Не мни, - вещал зрящий кончину своего шествия, томным хотя гласом, но мужественно, - не мни, что, возвещая мне смерть, востревожишь меня безвременно или дух мой приведешь в трепет. Умереть нам должно; днем ранее или днем позже, какая соразмерность с вечностию!»

Долго человеколюбивый врач колебался в мыслях своих, откроет ли ему грозную тайну, ведая, что утешение страждущего есть надежда и что она не покидает человека до последнего издыхания. Но, видя упорное желание в больном ведать истину о своей болезни и понимая его нетрепетность, возвестил ему, что силы его не более одних суток противиться возмогут свирепости болезни, что завтра он жизни не пребудет уже причастен.

Случается, и много имеем примеров в повествованиях, что человек, коему возвещают, что умреть ему должно, с презрением и нетрепетно взирает на шествующую к нему смерть на сретение. Много видали и видим людей, отъемлющих самих у себя жизнь мужественно. И поистине нужна неробость и крепость душевных сил, дабы взирати твердым оком на разрушение свое. Но страсть, действовавшая в умирающем без болезни, пред кончиною его живет в нем до последния минуты и крепит дух. Нередко таковый зрит и за предел гроба и чает возродиться. Когда же в человеке истощением сил телесных истощаются и душевные, сколь трудно укрепить дух противу страха кончины, а тем паче тому, кто, нисходя во гроб, за оным ничего не видит. Сравни умирающего на лобном месте или отъемлющего у себя жизнь насильственно с умирающим нетрепетно по долговременной болезни на одре своем и скажи, кто мужественнее был, испуская дух бодрственно?

Услыша приговор свой из уст врача, Федор Васильевич не востревожился нимало, но, взяв руку его, «нелицемерной твой ответ, - сказал он ему, - почитаю истинным знаком твоея дружбы. Прости в последний раз и оставь меня».

Удостоверенный в близкой кончине своей, Федор Васильевич велел нас всех позвать к себе, да последнюю совершит с нами беседу. «Друзья мои, - вещал он нам, стоящим около его постели, - час приспел, да расстанемся: простите, но простите навеки». Рыдающих облобызал и, не хотев более о сем грустити, выслал всех вон.

Осьмнадцать лет уже совершилося, как мы лишилися Федора Васильевича, но, мой друг, сколь скоро вспомню о нем, то последнее его с нами свидание столь живо существует в моем воображении, что то же и днесь чувствую, что чувствовал тогда. Сердце мое толико уязвлено было тогда скорбию, что впоследствии ни исступление радости и утех, ни величайшая печаль потерянием возлюбленной супруги не истребило чувствование прежния печали.

Спустя несколько времени он призвал меня к себе и вручил мне все свои бумаги. «Употреби их, - говорил он мне, - как тебе захочется. Прости теперь в последний раз; помни, что я тебя любил, помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным, и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно». Слезы и рыдание были ему в ответ, но слова его громко раздалися в моей душе и неизгладимою чертою ознаменовалися на памяти. Поживут они всецелы, доколе дыхание в груди моей не исчезнет и не охладеет в жилах кровь. Даждь небо, да мысль присутственна мне будет в преддверии гроба, и да возмогу важное сынам моим оставить наследие, последнее завещание умирающего вождя моея юности, и живого да оставлю им в вожди друга любезнейшего, друга моего сердца, тебя.

Что после сего последовало, тебе, мой друг, более известно, нежели кому другому. Ты последние часы был при нем безотлучен, ты был свидетелем последнелить смысл понятия о наказании. Я под оным разумею зло, соделываемое начальником преступнику закона. Дав таковое изъяснение, мне надлежит, кажется, рассмотреть человека, каков он произведен природою, не коснувшись общества, дабы яснее определить, на чем основывается право наказания. Сие-то я и намерен разыскать столь кратко, сколько то возможно по существу самой вещи и по намерению сего сочинения.

Если мы вообразим первенственное состояние человека, состояние равенства и независимости, то узрим его самовластным судиею своих определений. Если мы рассмотрим его существо, то найдем его одаренного понятием (то есть свойством составлять идеи и оные сравнивать) и физическою или телесною чувствительностию. Понятие делает его удобным ко блаженству, то есть определять хотение свое сходственно со своим благосостоянием; телесная чувствительность повещает ему о его надобностях и показует ему способы, удобнейшие к удовлетворению оным. Любовь самого себя или своего благосостояния есть основание всех человеческих деяний. Сие чувство, природою в нас впечатленное, есть всеобщее и для того не требовало бы доводов, но случается, что наипростейшие и яснейшие истины подвергаются иногда сомнениям. Для того я дам оному доказательство, на самом существе нашего понятия основанное.

Всякое понятием одаренное существо имеет чувство о своем существовании, ибо кто чувствует, тот не может быть бесчувствен. Следственно, он может предпочесть состояние пребывания другому состоянию пребывания, то есть почитать одно счастливее другого; но предпочитать одно состояние другому есть то же, что определять свое хотение и избирать состояние пребывания, счастливейшим почитаемое, - суть одинаковые вещи. Из сего следует, что все права и должности человека из сего проистекают начала и все оному без изъятия суть подчинены. Оттуда право защищать себя или отвращая обиду, или награждая ущерб, или предупреждая своего злодея, если случится быть в грозящей опасности или уверенному о злодейском намерении своего противника. Ибо имеющий право к цели имеет неотменно право к способам позволительным; итак, старание о своей сохранности, будучи средством необходимым для пребывания во благосостоянии, есть право нераздельное от человека. Доселе понятие о наказании исчезло для того, что оное предполагает начальника, истребляет понятие естественныя свободы, а потому и равенства. Но сие состояние независимости и равенства, столь прекрасное в воображении, не могло продлиться вследствие несовершенства человека. Слабость младенчества, немощь старости, природная склонность человека к самовластию, непрестанная боязнь, да не подвергнется насилиям могущественнейших, - словом, препятствия, сохранности каждого в естественном состоянии вредящие, превзошел своим сопротивлением силы, употребляемые каждым для пребывания в сем состоянии, люди принуждены стали пременить внешнее состояние их жития. Но как они не могли произвести новых сил, а совокупить и соединить токмо имевшие, то надлежало установить общество, где каждый подвергался верховному вождению государя и менял свою природную свободу, силами каждого ограниченную, на свободу гражданскую, в житии по законам состоящую. Рассмотрим теперь человека в сем новом положении и начнем объяснением существа государств.

Народ есть общество людей, соединившихся для снискания своих выгод и своея сохранности соединенными силами, подчиненное власти, в нем находящейся; но как все люди от природы суть свободны и никто не имеет права у них отнять сея свободы, следовательно, учреждение обществ предполагает всегда действительное или безмолвное согласие. О сем иные сомневаются, почитая народ собранием единственников. Но оно представляет нравственную особу, общим понятием и хотением одаренную и для того права и обязанности иметь могущую; следовательно, можно ей сделать обиду.

Общество, так сложенное, долженствовало помышлять о таком средстве, которое бы положило всем оного членам необходимость направлять все их деяния сходственно с общим благом; для того-то люди, пременяя образ своего бытия, не пременяют своей природы, и злодеяния, принудившие их составить общество, не истребились бы, беспорядок остался бы, и разрушение государства последовало бы непременно. Но как скорбь и отвращение от зла и притяжательность веселия суть равно всеобщие, то ясно следует, что наидействительнейшее средство подчинить частное хотение хотению всеобщему и принудить граждан поступать только сходственно с намерениями законоположника, есть учреждение награждений и наказаний. Я пред сим доказал, что общество не может быть разве действительным или безмолвным согласием всех единственников. А как установление наказаний есть средство, необходимое для содержания порядка и для направления деяний каждого, сходственно с общим благом, то ясно, что начало права наказаний основывается на их согласии, ибо кто желает цели, тот желает и средства.

Некто возразить может: определяя волю свою к цели блаженства, возможно ли, чтоб человек условился на предосудительное своему благосостоянию? Ответствую: 1) вступая в общество, никто не мнит о себе, что будет нарушитель закона, а тем общественный злодей; но каждый, обязуяся жить по законам, никто из оных не исключен, и сие никому не предосудительно. 2) Всяк властен вдать опасности не токмо несколько своих прав, но и самую жизнь для сохранения оной. В таковом деянии человека выбор стремится к цели своея выгоды, ибо меняет он зло действительное и настоящее на зло будущее, от коего он легко уклониться может. Сии рассуждения влекут заключении, что человек, обязуяся терпети зло, начальником его ему соделываемое за преступление закона, ничего не терпит, но паче выигрывает: следственно, действие сие, стремящееся единственно к его сохранности, есть законно и твердо.

Положив основание праву наказания, я могу приступить к решению второго моего вопроса, то есть, кому принадлежит право наказания. А понеже сия задача есть дальнее токмо следствие первой, то довольно будет, если утвержу оную одним простым доводом, не входя в дальнейшее рассмотрение.

Состав каждого правления требует государя, или вождя, который бывает нераздельною или соборною особою, одаренною верховною властию для направления всех единственных воль и сил к общественному благу. А как сохранность народа и содержание доброго порядка суть первые предметы его попечения, чего без учреждения наказаний и награждений приобрести не можно, то ясно следует, что право наказания принадлежит единому токмо государю, право, которое он может вручить нижним властям. Но они суть токмо исполнители вышния воли государя, законами определенной и пересуду не подверженной.

Я приступлю теперь к последней задаче. Вопрошается: смертное наказание полезно ли и нужно ли в обществе? Для решения сего надлежит рассмотреть цель наказания вообще.

Цель законодателя при учреждении наказаний есть сохранность граждан, утверждение законного владения их имений, предварение природныя склонности человека присвоять все, что может взять невозмездно, наконец, приведение к должностям уклонившихся от оных. Отсюду истекает примерное наказание, стремящееся к отвращению от беззаконных и злых дел всех, ведающих о болезнях, злодеями претерпеваемых. Иные отметают исправление, которое не что иное есть, как средство к приведению преступника в самого себя истязанием; средство к произведению в душе истинного раскаяния и отвращения от злых дел. Другие мнят быти возмездию, состоящему в соделании зла за зло. Сомневаюсь, чтоб те были правы, а докажу, что сии, конечно, ошибаются.

Представим себе государство нравственною особою, а граждан оного ее членами. То можно ли подумать, что человек, раздробивши себе ногу, восхотел бы воздать зло за зло и преломить себе другую. Положение государства есть сему подобно. Все действия государства должны стремиться к благосостоянию оного: а награждать злом за зло есть то же, что невозвратное зло себе соделать. Желать себе зла противно существу общества, и таковое действие предполагает безумие, но безумие права не составляет. Следовательно, таковое действие не есть законно, ни полезно, а потому и невозможно; да и полагающие возмездие, кажется, похожи на последователей системы беспристрастной свободы, которые, утверждая, что хотение есть хотение и что хочу, для того что хочу, приемлют, очевидно, действие без причины.

Отметающие исправление основываются на невозможности судить об оном и определить время, когда преступник придет в себя. Суд, говорят они, объемлет внешние токмо действии; никто не судит о намерении, и законодатель не может пещися о исправлении.

Дабы ответствовать с точностию на сие заключение, надлежит сперва разыскать, может ли человек исправиться? Для сего рассмотрим его в себе самом и вопросим природу. Человек рождается ни добр, ни зол. Утверждая противное того и другого, надлежит утверждать врожденные понятия, небытие коих доказано с очевидностию. Следственно, злодеянии не суть природны человеку; следственно, люди зависят от обстоятельств, в коих они находятся, а опыты нас удостоверяют, что многие люди повиновалися несчастному соитию странных приключений. Если же человек случайно бывает преступником, то всяк может исправиться. Если он повинуется предметам, его окружающим, и если соитие внешних причин приводит его в заблуждение, то ясно, что, отъемля причину, другие воспоследуют действия. Сверх же того, дабы доказать, что исправление невозможно, надлежало бы определить силу злобы, потребной в преступнике для соделания действия, запрещенного законами. А как может оное быть? Творец действия иногда не ведает сам побуждений, его влекущих, то есть, что он неясно видит соитие обстоятельств, побудивших его к действию. Если же невозможно положить явного предела исправлению, если же, напротив того, очевидно, что человек может исправиться и что люди разнствуют токмо в количестве, то не справедливо ли будет в сем случае клониться к большей вероятности. Сие-то я и намерен рассмотреть, восходя от действия ко причинам.

Представим себе человека, на несколько степеней страсть имеющего и совсем к добродетели равнодушного: добродетелию я называю навык действий, полезных общественному благу. Таковой человек столь же непременно впадает в злодеяние, как брошенный камень падает на землю. Решить должно, можно ли сего человека исправить? Злодеяние в человеке рождается от притяжания веселия и от глупыя надежды безвозмездия, от чего должно воздерживать его болезнию. Злодей, уличенный в своем злодеянии, осуждается на потеряние своея свободы. Утрата невозвратимая, все превосходящая, а паче для человека просвещенного. Вринутый в глубокую темницу и в снедь скуке, отчаяние объемлет его душу; за оным следует ярость на свое непроворство. Ибо трудно неистовству признаться виновным, но немощь соделати зло превращает, так сказать, естество его хотения, равно как невозможность удовлетворить желанию оное истребляет. Дошед до сея степени, он себя рассматривает; а рассуждение человека о известных обстоятельствах всегда бывает справедливо, если разум его не ослеплен страстию. Здесь все его страсти утихли или настоящим страданием, или воображением отсутствия всех веселий. Он познает свое злодеяние. И можно ли, чтоб он его не познал? Если человек наикрепчайший колеблется, если Катон, если Брут, сии строгие стоики, возмогли подвигнуться и пременили намерение, то какой смертный не пременится? К тому же мы охотно последуем в рассуждениях другим людям, дабы избавиться трудности исследования, угождая природному человека недействию или повинуяся общественному рассуждению. Тако преступник, зря себя покрыта бесчестием и срамотою, у всех в презрении, един среди всех и преданный себе самому, прибегает к раскаянию, яко к единой несчастных отраде, которая поистине сильнее, нежели думают.

Но преступник, скажут мне, может затвердеть во злодеянии, он может даже нечувствителен быть к болезни, которую ощущает. Сие невразумительно; но раскаяние, кое неизбежно, производит непременно отвращение к действиям, приведшим в раскаяние, а телесная болезнь делает оные ужасными. Несчастный, чрез долгое время навыкший с ужасом взирать на прошедшие свои дела, отвращается от злодейства, а впечатление сие, всегда и непрерывно пребывающее, столь привычно ему станет, что от единыя мысли злодеяния вострепещет. Если все люди имеют свойство соединять с одинаковыми предметами одинаковые мысли и воображать нераздельными идеи, кои они в одно имели время, так что одна не может возбудиться без другой; если привычка другая есть природа, коли не первая, как то думает Гельвеций, и если чувствование скорби сильнее по себе оставляет впечатление, нежели чувствование, мысленным воображением познаваемое, то я могу утверждать, что в человеке степени порока пременятся в десять лет во столько же степеней добродетели. Дабы смертная казнь производила свое действие, нужно, чтобы преступлении были всечасны; ибо каждое примерное наказание предполагает вновь сделанное преступление; желать сего есть то же, что хотеть, чтоб самая та же вещь была сама по себе купно и другая вещь в одно время, следовательно, желать противоречия.

Но, скажет некто, если телесные болезни, смерти предшествующие, сильнее всего в человеке действуют, то надлежит прибегнуть к изысканным казням? Признаюсь, что они весьма чувствительно и сильно действуют; но и то известно, что они преходящие токмо доставляют выгоды, и сие-то, думаю, доказывает их бесполезность. Какое зверство, какой ужасный вымысел в казнях при Калигуле, Нероне, Диоклитиане! Какое, напротив того, наблюдение в сохранении жизни граждан во время республики. Различие в сии времена во нравах относится всегда к похвале народного правления. Сие и доказывает, что не жестокость казни удерживает преступника или предваряет преступление, но мудрое законоположение и соединение общей корысти с частными корыстьми, поелику то возможно. Свирепость наказаний показует всегда народное повреждение и причиняет избежание казни, а надежда укрыться от оныя умаляет ее действие и воспрещает жертвовать злодейским, но настоящим веселием. Владычество привычки есть всеобщее над человеком, и яко веселие исчезает продолжением, тако поражение теряет свою силу частым повторением. Избраннейшая казнь теряет свое действие и становится, наконец, бесплодною; как же соразмерить наказание преступлению? В телесном и нравственном мире все имеет свои пределы, естество человеческое имеет также свой предел во зле и благе; то ясно, что, полагая изысканные казни, надлежит на чем-нибудь остановиться. Тут будет несоразмерность наказания с преступлением; будет сие не правосудно, а потому сумасбродно.

Понеже ясно, что смертная казнь никогда долговременного не производит впечатления и, поражая сильно и мгновенно души, бывает тем недействительною; понеже жестокость казни становится вредною, непременного ради следствия своея бесполезности, то я могу заключить, что смертное наказание не может быть ни полезно, ни нужно в государстве.

Положив сие начальное правило и устремляя внимательное око на сложение государств и на обряд уголовных дел, я покажу два опасных следствия смертныя казни. Образ всякого правления влечет за собою неравенство имений. Монархическое тем и существует, аристократическое оного отвергнуть не может, в демократическом хотя бы надлежало быть равенству имений, но, судя с точностию, не может быть истинной демократии, и сие правление, приличествуя токмо весьма малым и бедным государствам, не может, и по мнению г. Руссо, сделать народа счастливым, по склонности своей к возмущениям. Опыты всех веков и настоящее государств состояние доказывают невозможность равенства имений. А неравенство оных производит с одной стороны нищету, а с другой роскошь; сего ради могу я сделать положение, что в двадцати миллионах жителей найдется, по самой крайней мере, двести, в крайнее убожество поверженных: едва возмогут они добыта дневную пищу, и жизнь непременно будет им в отягощение. Они восхотят оной лишиться; закон им доставит сие благодеяние, которого удостоятся они злодействами: и се уже двести преступников, укрепленных мгновением казни и надеждою нескольких годов услаждения.

Второе следствие, ужаснее первого, истекает из обряда уголовных дел. Люди определяют наиважнейшие действия своея жизни по нравственной ясности; следственно, и знаки, преступление утверждающие, на оной же должны основываться: но и, по мнению самого творца книги «О преступлениях и наказаниях», нравственная ясность не что иное есть, как наивеличайшая вероятность; а как нет вероятности, коея бы противоположность не была возможна, то заключаю, что со всеми осторожностями в осуждении преступления можно ошибиться и осудить невинного и что бывают случаи, коих истина едва чрез долгое течение времени отверзается. Ибо какой человек почтется преступите не могущим? Невежество судии введет его в погрешность, сребролюбие повредит его правоту, отеческая нежность, любовь сыновняя, предстательство вельмож, долговременное дружество и многие малые, сим подобные, причины не возмогут ли его обольстить, и не преступит ли он власти своей на судилище?

Рассмотрим свидетельство. Хотя и говорят, что вера ко свидетелю возрастает по мере умаления его корысти, но можно ли назначить предел, где корысть исчезает; может ли кто проникнуть в тайные излучины сердца человеческого? Или нет уже более душ низких и подлых, всегда личиною прикрытых и тем наименование честных людей приобретших, прельщенных или обоязненных и того ради на ложное свидетельство готовых? Из сего заключаю, что приговор, на свидетельстве основанный, подвержен заблуждению. Признаюсь, что таковые случаи суть редки, но единая их возможность приведет в ужас сердце праведное и от вопля невинного в бедствии содрогатися обыкшее; а если бывают случаи, в коих можно предположить, что невинность разве чрез долгое течение времени открывается, и если опыты доказывают, что часто невинные сопреступниками вменялися и казнены смертию, то благоразумно и праведно иметь готовое всегда средство скончавати мучения невинныя жертвы, а смертная казнь не есть средство таковое.

Сии причины, царствование императрицы Елисаветы Петровны и опыты всех времен, доказующие, како смертное наказание не послужило к удобрению человека, побуждают меня заключить, что установление сей казни совсем в государстве бесполезно, да и казнить смертию для примера надлежит только того, кого без опасности сохранить невозможно. Я тем более подвизаюся на сие рассуждение, что известно, что люди располагают свои деяния по повторяемому действию зол, им известных, а не по действию зол, им неведомых.

Сим образом исправленный и высшим правосудием освобожденный чувствует преисполненна себя благодарностию; но живо чувствующий благодеяние старается явить признание о нем; всяк хочет быть почитаем и скорбит, зря себя в презрении. Итак, желание почтения и скорбь презрения произведут в преступнике стремление ознаменитися, да будет общественного почтения достоин, да воздаст, так сказать, за худые свои дела, и да погрузятся они в вечное забвение. Тако во Греции воины, избавившиеся смерти бегством, храброму мужу всегда постыдным, но срамом и стыдом покрытые, бывали всегда в последующее время наизнаменитейшие; следственно, бывает предел довольно известный, где виновный почесться может обратившимся к должности своей, то не достойно ли о сем наистрожайше исследовать? Сердце мудрого законодателя не источит ли кровь, наказуя невинного. Ибо наказание исправившегося преступника есть заклание невинныя жертвы.

Я не намерен распространять силу сего заключения на убийцов. Жребий нарушителю договора и общественному злодею есть смерть гражданская. Ибо несть свято, несть ненарушимо паче жизни гражданина.

Я думаю, однако же, что по оному заключению могу судить о воровствах и о других меньших преступлениях, назначая токмо некоторые пределы, да не войду в скучные подробности. Если бедность, столь всегда близко преступления, ввела человека в заблуждение; если стремление страстей юности, всегда буйственной, но всегда гибкой, вринуло его в преступление, то не побудит ли сие мыслить благосклонно о преступнике? Следовательно, кажется, не можно с основанием исключить исправление из намерений законодателя.

Мы видели, что предметы установления наказаний суть или средства воспретить преступнику впредь вредить обществу, или пример для других, да отвратятся от соделания подобных злодеяний, или, наконец, исправление. Дабы решить теперь, полезно ли и нужно ли в государстве учреждение смертныя казни, рассмотрим каждый из сих предметов особо.

1. Я уже показал, что исправление неотменно входит в расположение законодателя, понеже совершенное разрушение вещи истребляет понятие о исправлении; ибо отъемляй жизнь у преступника разрушает его бытие, его истребляет, то заключаю, что в сем случае смертная казнь предосудительна.

2. Предварить, чтобы преступник впредь не вредил обществу, для сего надлежит сделать его только немощным. Темница для сего избыточна. Следует, что в сем случае смертная казнь не нужна.

3. Наказание для примера отвратить от подобных преступлений согражданина виновного; для сего надлежит изыскать наказание, которое бы сильнее, действительнее и продолжительнее душу поражало. Обыкновенно думают, что законная смерть оставляет по себе впечатление наисильнейшее, или действительнейшее, или долговременнее пребывающее. О сем я сомневаюсь, и вот тому вина.

Смерти всегда предшествует болезнь, жизни сопутствуют всегда какие-нибудь веселии. К жизни мы, следовательно, прилепляемся ради страха болезней и вожделения веселий. Чем жизнь блаженнее, тем страшнее оную оставить. Оттуда ужас в смертный час в довольствии живущих. Напротив того, чем жизнь несчастнее, тем меньше жалеют лишиться оной. Оттуда нечувствительность нищего в ожидании последнего часа. А если любление бытия основано на страхе болезни и вожделении веселия, то следует, что желание быть счастливым сильнее в нас, нежели желание быть. Следует, что пренебрежение жизни есть заключение исчисления, доказующего нам самим, что лучше не быть, нежели быть несчастным. Сей довод не есть воображение умозрительства, но токмо обществование происшествий, на опытах людей мудрых и людей мало просвещенных основанное, что и доказывает оного общественность. Не с охотою ли Катон отъял у себя жизнь из любви к отечеству? Сцевола, влекомый корыстию общего блага, не подвергался ли не токмо смерти, но и острейшей муке? Не терпел ли Регул наижесточайших мучений, да исполнит свое обязательство? Я не могу сравнить с сими великими людьми сих злодеев, сих извергов природы, суеверием упоенных и обагривших руки свои в крови царей своих, и толико же безумных убийцов. Сие доказательство, довольно кажется заключительное, утверждает, что смертная казнь не с наибольшею действительностию поражает разумы и что впечатления ее не наисильнейшие суть; по крайней мере, они не во всех равны бывают, а потому, не будучи наисильнейшие, да и всегда мгновенные, не могут, конечно, быть действительными.

Но положим, что оные впечатления суть наисильнейшие, как то они суть в самом деле во всех не имеющих великих страстей ни к добру, ни ко злу, коих число, конечно, в каждом государстве велико, то утверждаю, что тем самым они и вредны: ибо чем поражение сильнее, тем кратче оно бывает. Правда, что оно объемлет все наши душевные силы, но они подобны изящной музыке; ее действие мгновенно нас восхищает, мгновенно и исчезает. Тогда престает соображение, и человек в совершенное погружается забвение. Смертная казнь удивляет, но не исправляет; она окрепляет, но не трогает; но впечатление медленное и продолжительное оставляет человеку полную власть над собою. Он соображает, сравнивает; следовательно, сие впечатление по существу своему есть действительнее и тем полезнее. А если продолжительное впечатление глубокие в сердце человеческом оставляет черты, то долженствует следовать, что оно действует на человека сильнее. В таковых обстоятельствах был Александр Великий в рассуждении Филота, единого из первейших своих полководцев, ближайшего своего друга и сына Парменионова, великим войском тогда предводительствовавшего; таков же был случай Генриха IV в рассуждении Бирона. Обличенные оба в оскорблении величества (то есть в наивеличайшем преступлении, ибо великость оного измеряется всегда вредом, государству от того происходящим), но оба могущественны, не можно было, по мнению моему, их сохранить без опасности. Сие может быть единое изъятие, а изъятие правила точность оного доказует. Присовокупим к сему: дабы наказание было справедливо, надлежит оному иметь токмо достаточную силу для отвращения людей от злодеяний. Но какой человек восхощет променять потеряние совершенное и невозвратное своея свободы на злодеяние, какия бы он ни ожидал от него выгоды. Из сего следует, что действие наказания вечныя неволи достаточно для отвращения от преступления наиотважнейшую душу.

Я не войду в раздробление преимущества такого положения, ибо оно всякому благоразумному читателю представится очевидно, потому что нет злодея, кой бы к чему-либо не был пригоден, что самой природе совместно. Если соделаешь зло обществу, возмездится за оное злом, то есть принужденною работою, сверх же того ясно, что вечная неволя тем и предпочтительна, что действии ее, в глазах народа всегда обретающиеся, суть поразительнее и долговременнее. Теперь рассмотрим: вечная неволя не жесточее ли самыя смерти? Конечно, жесточее в глазах общества, но не для терпящегося. Общество судит по своей чувствительности о сердце, привычкою закоренелом, а несчастный утешается отсутствием болезней злее тех, кои он ощущает; раскаяние приходит к нему на помощь, и труды его облегчаются упражнением. А как чувствительность в человеке возрастает по мере крепости его рассудка, нежности телосложения или перемены его состояния, то я заключаю: чем человек будет просвещеннее, тем положение сие будет для него несноснее; чем более он мог жить в довольствии, тем более сие состояние его скорбить будет. Тем более заслуживает он облегчения, ибо хотя злодей он, но человек. Сего требует правосудие, ибо наказание долженствует всегда быть соразмерно преступлению. А как весьма редко, чтобы одинаковые предметы одинаковые на разных людей имели действия, к тому же ясно, что человек с разумом или человек, сладострастное житие имевший, гораздо наказание живее восчувствует, нежели невежда или телосильный и крепкий, к нужде и нищете привыкший, - то заключаю: если таковые люди за одинаковые преступления одинаково накажутся, один наказан будет жесточее другого, и казнь вине не будет соразмерна.

Любовь есть чувство природою в нас впечатленное, которое один пол имеет к другому. Все одушевленные твари чувствуют приятность, горячность, силу и ярость оныя. Но различное сложение тела, следовательно, больше или меньше раздражительности в нервах, различное соитие обстоятельств, воображение воспламеняющих, - словом, различное соитие внешних предметов, на нас действующих, долженствует неотменно производить различное чувствование. Рассматривая любовь при ее источнике, увидим, что сие чувствование равно сродно ленивому ослу и разъяренному льву; португальцу, крепкими напитками и пряным зельем воспаленному, и лопарю, утомленному холодом и трудами. Сие чувствование, следовательно, есть необходимое, для того что оно в нашем природном сложении имеет свое начало. Любовь все употребляет средства к удовлетворению ее служащие, преображает еленей в тигров, умножается от предстоящих препятствий, удовлетворению ее претящих, умаляется, превзошел препоны. Федер справедливо примечает, что любовь в естественном состоянии человека ужасна не была для того, что взаимная похоть ее скоро укрощала, но по восстановлении общества она долженствовала сделаться ужасною, как то она и есть. Самолюбие, со всем себя в сравнение ставящее и себе всегда преимущество дающее, долженствовало неотменно озлоблять самолюбие другого. Оно рождало зависть, а зависть ненависть, и так умножалися все наши страсти. Они столь много произвели божественных дел и столько зла сотворили, что их вообще ни хвалить, ни охуждать не надлежит. Нравоучители, противу страстей восстающие, рассуждают о человеках вообще по человеку, в их воображении сотворенному, или, углубяся в отдаленнейшую метафизику, доказывают весьма велегласными словами, что все, не сходствующее с совершеннейшею совершенностию (которую не объясняют) и с существенным порядком вещей, которого не знают, есть противудобродетель, порок и зло; итак, мы постараемся отступить от понятия отделенного и будем наблюдать действительные отношения. Назовем добродетелию то, что удовольствие и благосостояние всех (а как сие невозможно), по крайней мере многих людей соделывает, и рассмотрим, полезна ли любовь или вредна?

Человек есть хамелеон, принимающий на себя цвет предметов, его окружающих; живущий с мусульманами - мусульманин, с куклами - кукла общества, в коем мы обращаемся. Общежитие вселяет в нас род своих мыслей и побуждает нас то называть добрым, что оно добрым почитает. Мы усвояем помалу страсти, в обществе господствующие; наипаче мы склонны к восприятию того, что нас прельщает, а все, что нам веселие доставляет или обещает, прельщает нас столь действительно, что объемлет все наши душевные силы. Всяк довольно, хотя и не весьма ясно, понимает, что мы благосклонность других людей приобретаем сходствием наших мыслей и деянием с их мыслями и действием, а сие подтверждается опытами. Из того очевидно следует, что двое влюбленных единого составляют человека, единую имеют волю и одинаковые поступки, ибо привычка преображает природу. Случай, имеющий в общежитии свое начало, восхотел, чтобы мужчины были, что женщины суть, на коих они свои взоры обращают, а не женщины то, что суть мужчины.

Итак, любовь, в обществе не на телесных токмо и чувственных основывающаяся чувствованиях, но тысячию чувствованиями производимая, любовь сия, зависящая от предрассуждений, от обыкновений и от состояния, не имеет в себе ничего непозволительного и ничего наказания достойного. Она становится добродетелию или пороком, располагался по воспитанию женщин, тот или другой вид приемлющему. У греков, у коих мать слезы проливала, когда сын ее без лавр возвращался, где дева прославившемуся сердце свое дарила, и везде, где благоразумный законоположник женщин Определил вперять в сердца юношей ревность к добродетельным и отвращение от порочных поступков, заслуживают они уважение, почтение и любовь; но в нашем веке, где красота, которая ужаснее стихии, ее родившей, воспитывается в играх и забавах, где вся разума ее округа внешним ограничивается блеском, где свобода в убранстве, где прелесть поступи и несколько наизусть выученных модных слов заступают место мыслей и изгоняют природное чувствование, где она принуждена ежечасно притворяться и сокрывать свои невиннейшие склонности, где она злословна для того, что неведуща, честолюбива для того, что не имеет должного к себе почтения, и коварна для того, что живет всегда в принуждении и беспрестанно безделицами упражняется; где она неограниченно обожателями своими управлять желает, - достойна ли она, чтобы быть ее жертвою, в угождение ей наполнять голову свою замысловатыми безделицами, оставить любовь истины, дабы ей понравиться, посвятить ей время свое, коего потеря всегда невозвратна? В наблюдении бесчисленного множества вещей, кои по рассмотрении найдем безделицами, но трудными безделицами, может ли кто без внутреннего отвращения видеть старого, впрочем заслуженного и испытанного министра, которой от чрезмерной нежности невинного осудил на смерть, дабы пощадить злодея, отца своея обладательницы. Кто не возропщет на него! кто столь сильно объят любовию, что разум его никогда не в состоянии покойно наблюдать вещи, а сердце всегда в движении, и кто своими приобретенными знаниями мог бы свету быть полезен? Но кто может противиться сим голубым глазам, сему томящемуся и восхитительному взору, сему проницательному и привлекающему гласу? Кто может облобызать белую сию и нежную руку, на коей поцелуй впечатлевается, и не потерять своего сердца? Кто может видеть сию непринужденную походку, сию величественную осанку, воровские глазки и, что всего больше, слышать и видеть добродетельные предупреждения и не восхититься и не воспалиться? Тот, кто в младости к тому приуготовлен, кто старается познать истинное определение человека, кто украшает разум свой полезными и приятными знаниями, кто питается противными сим страстями, кто величайшее услаждение находит в том, чтобы быть отечеству полезным и быть известным свету.

Письмы, касающиеся до первой книги Гельвециева сочинения «О разуме»

Письмо 1

Милостивой мой государь. Я намерен с вами беседовать о вещи, весьма важной и многим трудностям подверженной; ласкаю себя, что вы мне на сие дадите дозволение, ведая довольно, что глубочайшие размышления не токмо вам не наскучат, но возбудят разве ваше любопытство. Вещь сия есть важная, ибо непосредственно касается до человека; трудная, ибо познание сердца человеческого и побуждений к действию и недействию весьма запутано. Сие превзойдет, может быть, мои силы: но самое сие побуждает меня прибегнуть к вашему просвещению, которое, по счастию моему, я узнал и почитаю. Я ищу наставления, следовательно, я сомневаюсь. Но как нерешительность для разума, истину возлюбляющего, есть несноснейшее состояние, то и прошу я вашея помощи. Но не отважно ли сие? И поистине сей мой поступок, от чрезмерного желания познаний происходящий, был бы непростителен, если бы я менее уверен был в милости вашей ко мне; если бы вы, во время пребывания вашего в Лейпциге, не удостоили меня дружеского обхождения и если бы вы мне не дали полезного для меня дозволения прибегать к вам во всем, что до меня касаться может. Я осмеливаюсь почитать себя воспитанником вашим, ибо все, нас наставляющие или дающие нам способы к наставлению, по справедливости истинными родителями почитаться могут. Но сие есть наималейшее из одолжений ваших. Вы извлекли душу мою из бездействия и уныния, в коих она погрязла, и, по несчастию, не без причины. Вы возвратили ей всю ее деятельность, отъемля причину, ее угнетавшую. Вы вселили в меня неутомимое рвение к исследованию всех полезных истин и отвращение непреоборимое ко всем системам, имеющим основание в необузданном воображении их творцов, и мерзение к путанице высокопарных и звонких слов, коими прежде сего я отягощал память мою. Но сколь велика долженствует быть, наконец, моя признательность за то, что от вас познал я удивления достойного сочинителя, коего книгу вы благоволили прочесть со мною? После того я три раза читал ее со всевозможным вниманием и для того только воздерживаюсь хвалить его, что я уверен совершенно, что хвалить такого мужа, как есть сей, должен только тот, кто сам заслужил уже похвалу.

Скажу только то, что, удивляяся его проницательности, ясности и изящности его слова, нередко сожалею о его краткости. Из него-то почерпну содержание сих писем, которые заключать будут сокращение сочинения «О разуме» или, по крайней мере, оного первыя и третия книги. Но исполнение сего предприятия весьма трудное, требует напряжения разума и довольного времени; да и тем паче, что не всегда я с автором одного мнения, по крайней мере, в помянутых двух книгах. Для объяснения моих сомнений в великие нужно войти подробности; и я за нужное почел прежде всего предложить вам со всевозможною краткостию стезю, которою он шествовал во утверждении своих основательных мнений и во извлечении следствий. Цель моя была двояка при сем маловажном труде. Первая, чтобы тот, кто читал сию книгу и о ней уже размышлял, мог бы себе посредством сея выписки мгновенно представить всю цепь мыслей сочинителя; вторая, чтобы начинающий, имея сию выписку пред собою, не был бы от главного предмета отвлекаем окольностями и прекрасными побочными разглагольствованиями сочинителя и не проронил нить умствования его, запутавшись во множестве деяний, им приводимых, где по действию заключается о причине. Вы можете судить, достигнул ли я моего предмета; мне же должно ожидать вашего суждения с почтением пребывания чрез всю жизнь мою наичувствительнейшею благодарностию

Есмь и проч.

Письмо 2

Сочинитель рассматривает разум, яко способность мыслить, которая посему и долженствует быть качеством какого-либо существа, духовного или вещественного, ибо другие роды нам неизвестны. Сия задача, не решенная до сего времени, не может иметь о себе доказательства; тем паче, что сочинитель, полагая все действии нашего разума в чувствовании, сие равно с тем и с другим предположением согласуется. Но сие-то и требует, мне кажется, доказательства. Почитая душу вещественную, рассмотрим, может ли она чувствовать. Я прежде всего замечу, что вещество и тело суть два слова равного значения; ибо сказать можно, что всякое вещество есть тело и всякое тело есть вещество. А понеже пространство, заключающее в себе понятие неразделимости, непроницательность, производящая, что два тела не могут в одно время занимать одного места, бездеятельность - качество тел, посредством которого они тщатся пребывать в настоящем положении, и следствие непременное самой их непроницательности, суть три свойства тел необходимые; понеже тело заключает в себе понятие общее и поелику то, что прилагаем роду, прилагаем всем единственностям, к нему принадлежащим, то следует, что все единственности, поелику суть тела, заключают в себе вышесказанные три качества. Следует, если бы начало чувствующее было телесно, то было бы протяженно и разделимо. Следует, что бы понимать можно было треть и четверть чувствования, что противоречит опытам.

В теле примечаем мы только движение, что не иное есть, как перемена места, быстротечность и направление. Но равное ли видим в нашей душе? И для того-то в каждом ударении чувств две вещи различать надлежит: телесную, или ударение в мозге; духовную, или понятие, в душе от того рождающееся. Кто захочет о сем сделать на самом себе примечание, познает оное непременно. Когда разум напряженно рассматривает некоторые предметы и рассуждает о понятиях, оными производимых, то он не замечает нимало о ударении некоторых предметов на орудие слуха, хотя равное бывает их действие с теми, кои производят звук, и хотя орудие здраво. Причина же тому есть, что душа оному не внимает. Но сочинитель думает, что откровение таковой силы, какова, например, сила притяжения, не долженствует ли побуждать мыслить, что тела имеют еще некоторые свойства неизвестные, как-то: свойство чувствовать. В первом письме моем я намерен разыскать сие выражение.

Есмь и проч.

Письмо 3

Все согласуются, что есть во всех телах небесных всеобщая тяжественность; что качество сие, очевидное в магните притяжением железа и стали и, по мнению утвердителей тяжественности, свойственное всякому телу, осязательно становится только в весьма больших телах, в малых же совсем не ощутительно. Истинная же причина, оную производящая, нам неизвестна, и философы доселе в оном несогласны. Одни утверждают с вероятностью, что некое тонкое и невидимое вещество действует на тела, и их одного к другому устремляет, и они называются устремителями. Другие говорят, что есть в телах сила, скрытая и сокровенная, между ими притяжательность производящая. Оные присносущность утверждают на всемогуществе божием и называются притяжателями. Но если бы притяжательность была действие всемогущества божия непосредственное, в существе тел не утвержденное, то можно бы сказать столь же справедливо, что бог тела движет непосредственно, что и было бы непрестанное чудо.

Если мы вообразим два тела без движения и среди их совершенную пустоту, то нелепо будет утверждать, что они могут сблизиться или притянуть одно другое; ибо тела вследствие своея существенности тщатся пребывать в настоящем положении. Не можно приступить к противному мнению для того, что понимать не удобно причины, для чего тело недвижимое будет двигаться в ту, а не в другую сторону; еще же неудобопонятнее, что движущееся тело престает двигаться или пременяет направление или скорость. Итак, если достоверно, что всякое тело по существу своему сохраняет свое положение и что перемена в оном происходит токмо вследствие его непроницательности, то ясно, что тяжественность, то есть сила, тело к центру направляющая, хотя нам неизвестная, не есть свойство в телах присносущее. Да и по мнению тех, которые притяжательность почитают силою в веществе вкорененною, сила сия не в теле, над коим действует. Следует, поелику известны нам силы только двух родов, силы телесные, из непроницательности тел проистекающие, и силы духовные, существующие токмо в животных, то притяжательность долженствовала бы принадлежать к третьему роду сил, но ни к телесным, ни к духовным. Но дабы утверждать сие, то надлежит непрекословно доказать бытие сих сил и что сила притяжания не происходит из тонкого вещества, тело окружающего. Если бы единожды возможно было, чтобы два тела притягивать могли друг друга и расстояние между ними не было бы наполнено тончайшим веществом, то существенность притяжательности была бы неоспорима. Но как сие невозможно, то можно в том сомневаться или совсем отрицать.

Если же довольную имеем причину отметать силу притяжательную, то с лучшим основанием отрицать можем в вещественности свойство чувствовать. Но если верно, что вещественность чувствовать может, где найдем мы чувствующую соединенность и неразделимость? Присвоим ли оную каждой вещества частице или соборным телам? Или присвоим сию соединенность жидкостям и твердостям в сложных и в началах? Говорят: в природе нет опричь единственностей; но каковы они? Единственностью ли назовем камень или сложением единственностей? Чувствительное ли он вещество или содержит столько оных, сколько в нем песчинок? Если каждая начальная порошинка (атом) есть вещество чувственное, то как вообразить сие тесное сообщение, от которого один чувствует себя в другом, и столь совершенно, что оба суть один? Части чувствующие суть протяженны, но существо чувственное неразделимо, одно, всецело или же ничто. Сии непреоборимые трудности с предыдущими причинами совокупно утверждают меня во мнении, что, познав вещественность протяженною и разделимою, надлежит удостовериться, что она чувствовать не может, ибо, утверждая противное, станешь присвоять одному существу свойства, одно другое исключающие.

Есмь и проч.

Письмо 4

Сочинитель полагает быть в человеке двум силам страдательным, которых он признает производящими наш разум причинами. Первая - свойство принимать ударения внешних предметов, и сия есть телесная чувствительность. Другая - свойство хранить сделанное на чувствах ударение - называется память. Память, по мнению сочинителя, есть не что иное, как единое от орудий телесной чувствительности и чувствование продолженное, но ослабевшее. То, что в нас чувствует, говорит он, то непременно и воспоминает. Се доказательство его.

Когда я воспоминаю образ дуба, тогда внутренние мои органы находятся почти точно в таком же положении, в каком они были, когда дуб сей представлялся моему зрению. Таковое положение органов производит чувствование. Следовательно, воспоминать есть чувствовать. Сие заключение для меня не кажется убедительным, и здесь доказательство основано на том, что в задаче. Положим, что, воспоминая образ дуба, внутренние мои органы в равном положении находятся с тем, в каком они были, видя сей дуб; однако же сим вопросом не удовлетворится, для чего и как, и довод недостаточен; ибо ясно, что здесь не заключает сочинитель одинаковых действий на одинаковые причины, ибо действия суть разны. Когда дуб находился пред моими глазами, тогда внутренние мои органы, позыбнутые лучами, исходящими от дуба, образ его начертавали в глубине моего глаза на нервенной сети, совокупляющейся с зрящим (оптическим) нервом, которой есть продолжение мозга, и чрез него зыбление доходило до мозга, где душа извлекала понятие. Но, удаленный внешнего предмета, что действует на мои органы? И если бы при воспоминовении внутренние мои органы были в таковом же положении, как при ударении предметов на чувствы, то, не имея ничего пред глазами, я видел бы солнце. Следственно, понятие напоминовенное совершенно разнствует от понятия, возбуждаемого предстоящим предметом. Изъяснение памяти, что она есть чувствование продолженное, но ослабшее, для меня не удовлетворительно. Ибо или чувствование продолжается безостановочно, или когда-либо останавливается и возобновляется. Если бы бывало первое, то бы понятия нам были присутственны непрестанно, чего, однако же, нет; ибо тщетно иногда стараемся возобновить иные понятия, которые мы имели прежде; иногда же совсем их позабываем, но обыкновенно забываем их наполовину. Если бы ударение терялося совсем, как то случается, как бы вещественность могла воспоминать, что было на нее ударение в то время, когда оно на нее бывает вновь? Говоря, что память не что иное есть, как чувствование продолженное, но ослабшее, все присвоим чувствительности, но чувствительность производится движением нервов. Сие движение может умножиться и уменьшиться по мере ударения сильного или слабого всех частей предмета; следовало бы, что когда воспоминаю о солнце, то же было бы, что я вижу луну, коея свет 200000 раз слабее света солнечного. Но видеть луну теперь и воспоминать только о солнце суть две совсем разные вещи. А потому ясно, что понятия чувственные представляются нам посредством чувств; воспоминовенные же производим мы сами по образу понятий чувственных, поелику мы об оных воспоминаем. Понимаю я довольно ясно, что понятия, памятию произведенные, суть таковые же, как и настоящие, но сие относится к душе. Что же касается до тела, то всякое настоящее памятию сопряжено с некоторым движением в мозгу, чего не бывает с произведенным памятию.

Признаться надлежит, что истинной источник памяти от нас скрыт совершенно. Ведаем мы, что и тело в оном участвует; но и то верно, что возобновление понятий есть собственное действие души.

Письмо сие окончу я различием, сделанным в воспоминовении. Оно двояко. 1) Сила сохранять на несколько времени понятие настоящее. Локк сие называет рассмотрение. 2) Сила возобновлять и оживлять в разуме понятии, которые, родясь в оном, исчезли и из оного совсем удалилися. Сие собственно назвать можно памятию.

Есмь и проч.

Письмо 5

Сочинитель, разыскивая прилежно действия разума человеческого, ограничивает их на способность замечать сходствия и различия, приличность и разнообразность предметов между собою. Слова всех языков, которые почесть можно собранием всех мыслей человеческих, подтверждают сию истину для того, что они представляют нам одни токмо образы внешних предметов, отношений их одного к другому и отношение их к нам. Разум человеческий превыше познания сих отношений не возносится и черты сея не преступает. Но и суждение не что иное есть, как самое сие усмотрение или изъявление оного: то и следует, что все действия разума суть токмо суждения. Но и судить есть не что иное, как усматривать сходство и разность, принадлежность и неприличность наших чувствований и понятий. Следственно, поелику сила сия не что иное есть, как телесная чувствительность, то и судить есть чувствовать; следственно, все действия разума суть чувствовании.

Рассуждение сие нахожу я весьма заключительным. Все предложении в оном ясны и основаны на истине и опытах, одно исключая, то есть, что способность сравнивать понятии наши и чувствовании есть телесная чувствительность. Сие требует рассмотрения, и поелику оно есть главное его предложение, то позвольте мне оное раздробить.

Я за доказанное приемлю, что все действия нашего разума состоят в способности усматривать сходствия и несходствия, принадлежности и разнообразия в предметах. Теперь доказать должно, что для сея способности нужна только телесная чувствительность.

Нет ни малого в том сомнения относительно познания различий между предметами. Получив два чувствования или два понятия, не могу не чувствовать, что то, что чувствую в одном, в другом того не чувствую; или сказать яснее, что одно ударение иначе душу возбуждает, нежели другое. Чувствуя сие, чувствую их различие. Следует, что для усмотрения различия между предметами нужно токмо чувствовать. Но можно ли то же сказать о их сходствии? Определим, что значит сие слово. Что назовем сходствие одного предмета с другим? Сходствие существенное или случайное бывает, когда части, один предмет составляющие, равнородны или равнообразны другому; или когда части одного предмета суть во всем одинаковы с частями другого предмета. Если сие верно, то для познания сего нужна одна чувствительность телесная. Ибо имея два чувствования, разуму присутственные, усматриваю непременно, как они ударяют на мои чувства, одинаким ли образом или разнообразно; следует, оное усмотреть есть чувствовать.

Принадлежностью называем, когда один предмет к другому пристоен, приятен, полезен или нужен или когда таковым нам кажется (в дальнейшее изъяснение сих названий я не вхожу, дабы вместо объяснения их не затмить). Но опыты доказывают, что разные чувствования разнообразно на душу действуют. Иные рассматривает она с удовольствием, на другие взирает с отвращением; и посредством того же опыта мы можем определить принадлежность или разность между предметами. Я из того заключаю, что судить есть то же, что чувствовать.

Для изъяснения сего рассуждения я постараюся отдалить все возражения, которые против него сделать можно.

1) Если душа есть существо страдательное, то или каждый предмет она чувствовать будет раздельно, или будет чувствовать целый предмет, хотя сложной. Но, не имея силы их соблизить, она сравнения между ними сделать не может, не может о них судить. Что значит весь сей вздор? Каждой предмет будет она чувствовать особенно, то есть, что одно чувствование не будет другое или что одно чувствование не существует в другом, равно как одно тело не может занимать одного места с другим в одно время. Весь предмет будет чувствуем, то есть оба чувствовании присутственны будут разуму. Следует, что душа не будет иметь силы их сравнить и что не может судить о их смежности. Но из сказанного мною можно заключить совсем противное и сказать: следовательно, не будет ей нужды их соближать, следовательно, она будет судить об отношениях двух чувствований или иметь их присутственными разуму, то есть будет их чувствовать; но то и другое равно, как то доказано прежде. Но говоря, что душа не имеет силы соближать чувствования одного с другим, если разумеем, что душа не властна устремлять или отвращать своего внимания, продолжать или окончать своего размышления, тогда задача становится важнее и касается до следующей: свободны ли мы или нет? О сем я с вами в особом письме беседовать буду.

2) Понятия уравнительные: больший, меньший; понятия числительные: один, два; понятия отвлеченные: добродетель, красота - конечно, не суть чувствования, хотя разум производит их тогда, когда я чувствую. Дабы удостовериться о слабости сего рассуждения, войдем в некоторые подробности. Что может быть простее понятия, что отношение не что иное есть, как чувствование или изражение чувствования, произведенного во мне рассмотрением двух предметов. Я сооружаю понятие великого; но оно не само по себе, а уравнительное; следственно, кто имеет понятие великого, тот неминуемо имеет понятие малого. Следует, если имею понятие о большой палке и о малой вдруг, то такое нужно сравнение, дабы чувствовать, что большая палка больше маленькой. Но как получил я понятие о большом и малом? Получив два разные ударения и примечая или чувствуя, что один предмет имеет больше частей, нежели другой, я назвал один большим, а другой малым, хотя бы назвал их иначе, вещь в самом деле не переменилась бы. Но как составляем мы численные понятия? Замечая различия чувствований. Например, цветок ударяет на орудие моего обоняния, я чувствую сие ударение и сохраняю его посредством памяти. Другой цветок производит равное ударение; я и оное чувствую. Но, сохранив прежнее ударение, теперь чувствую не токмо ударение настоящее, но чувствую также, что чувствовал подобное. Чувствовать, что было во мне подобное чувствование, есть то же, что иметь понятие о двух чувствованиях; и так далее. Разум следует той же стезе при составлении общих понятий. Ибо очевидно, если ударение разных предметов на мои чувства одинаково, то невозможно мне не чувствовать, что чувствование мое при воззрении какого-либо предмета есть подобное тому, которое имел, видя другой предмет. Но изображение сего чувствования есть составление понятия общего или отвлеченного, которое существовать будет токмо в моей голове и которое, однако же, чувствовал я в самом деле.

3) Если бы в употреблении наших чувств мы были токмо страдательны, то не было бы между нами никакого сообщения, не можно было мне знать, что тело, которое я осязаю, и тело, которое вижу, есть то же. Или мы ничего вне себя чувствовать не будем, или будем чувствовать всегда пять существ отделенно, коих единственности нам приметить невозможно. Возражение сие весьма сильно, в том признаюсь. Но приняв, что в употреблении наших чувств мы действующие (хотя сие мне кажется нелепым, ибо не быть в употреблении чувств страдательным есть то же, чтобы быть властну не чувствовать того, что чувствую), легче ли можем понять сообщение между чувств и как душа замечает единственность понятия. Представь себе слепого, узнавшего опытами, каким образом шар и угольник ударяют на его осязание. Слепой сей, получив зрение, не возможет, конечно, посредством оного различить шар от угольника; ибо, если чувства ударяемы, например, шаром известным образом, не следует из того, чтобы глаза его ударяемы были равномерно.

Следственно, опыты нас тому учат, следственно, рассуждение, следственно, и сие есть чувствовать. Хотя совершенного уверения о единственности вещи в нас нет, но для чего тому удивляться, если доводам идеалистов мы опричь брани ничего противупоставить не можем.

4) Наконец, последнее возражение есть сие: если бы суждение об отношениях было простое чувствование и происходило бы единственно от предмета, то суждении мои никогда не были бы ложны, ибо то не ложно, что когда чувствую, то чувствую. Но на сие буду ответствовать в следующем письме, следуя стезям сочинителя, которой доказывает, что все наши заблуждении от наших страстей и от неведения происходят. И если сие последнее возражение достаточно будет опровергнуто, то излишнее будет, да и нелепо утверждать, что сила суждений не есть свойство чувствовать.

Есмь и проч.

Примечание. Сочинения Федора Васильевича суть токмо в переводе. Первое и последнее из оных писал он на французском языке, прочее же на немецком.