Психология. Смысл смерти

АРЬЕС Филипп

"ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ"

Предисловие

ФИЛИПП АРЬЕС: СМЕРТЬ КАК ПРОБЛЕМА ИСТОРИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ

В чем причина того, что среди проблем истории культуры и мировосприятия, разрабатываемых современными историками, проблема смерти занимает одно из видных мест? До сравнительно недавнего времени она их почти вовсе не занимала. Молчаливо исходили из постулата, что смерть всегда есть смерть ("люди рождались, страдали и умирали…"), и обсуждать здесь, собственно, нечего. Из цеха историков только археологи, имеющие дело с человеческими останками, могилами и их содержимым, и этнологи, изучающие погребальные обычаи и ритуалы, символику и мифологию, соприкасались с этой темой. Теперь же перед исторической наукой вырисовалась проблема восприятия смерти людьми в разные эпохи, их оценки этого феномена. И оказалось, что это в высшей степени существенная проблема, рассмотрение которой способно пролить новый свет на системы мировидения и ценностей, принятые в обществе.

То, что историки до недавнего времени обходили молчанием эту проблему, объясняется непониманием того, во-первых, сколь важную роль смерть играет в конституировании картины мира, присущей данной социально-культурной общности, равно как и в психической жизни, и, во-вторых, сколь изменчивы - при всей стабильности - эта картина мира и, соответственно, образ смерти и загробного существования, отношения между миром живых и миром мертвых.

Когда историки наконец всерьез занялись проблемами смерти, обнаружилось, что смерть - не только сюжет исторической демографии или богословия и церковной дидактики. Смерть - один из коренных «параметров» коллективного сознания, а поскольку последнее не остается в ходе истории недвижимым, то изменения эти не могут не выразиться также и в сдвигах в отношении человека к смерти. Изучение этих установок может пролить свет на отношение людей к жизни и основным ее ценностям. По мнению некоторых ученых, отношение к смерти - своего рода эталон, индикатор характера цивилизации. В восприятии смерти выявляются тайны человеческой личности. Но личность, условно говоря, - «средний член» между культурой и социальностью, то звено, которое их объединяет. Поэтому восприятие смерти, потустороннего мира, связей между живыми и мертвыми - тема, обсуждение которой могло бы существенно углубить понимание многих сторон социально-культурной действительности минувших эпох, лучше понять, каков был человек в истории.

Еще недавно как бы не существовавшая для исторического знания проблема смерти внезапно и взрывообразно возникла в горизонте исследования, приковав к себе внимание многих историков, прежде всего историков, занимающихся историей Европы в средние века и в начале Нового времени. Обсуждение этой проблемы, осветив до того остававшиеся в тени стороны ментальности людей этих эпох, вместе с тем обнаружило новые аспекты научной методологии историков. Тема осознания смерти в истории с особенной ясностью обнаружила связь направлений научных поисков в гуманитарных дисциплинах с современностью. Внимание историков все сильнее притягивает история человеческого сознания, притом не только, даже не столько идеологические его аспекты, сколько аспекты социально-психологические.

Литература, посвященная смерти в истории, уже с трудом поддается обозрению. Французский историк Мишель Вовелль, давно занимающийся этой проблемой, в одной из своих статей предостерегает против смешения научного исследования восприятия смерти с модой. Впрочем, ведь и мода тоже выражает некую общественную потребность. Своего рода «бум», вызванный интересом к проблеме восприятия смерти в разных культурах, действительно имел место в 70-е и 80-е гг., и он породил ряд интересных работ.

Проблема отношения к смерти и понимания потустороннего мира - составная часть более общей проблемы ментальностей, социально-психологических установок, способов восприятия мира. Ментальность выражает повседневный облик коллективного сознания, не вполне отрефлектированного и не систематизированного посредством целенаправленных усилий теоретиков и мыслителей. Идеи на уровне ментальностей - это не порожденные индивидуальным сознанием завершенные в себе духовные конструкции, а восприятие такого рода идей определенной социальной средой, восприятие, которое их бессознательно и бесконтрольно видоизменяет.

Неосознанность или неполная осознанность - один из важных признаков ментальностей. В ментальности раскрывается то, о чем изучаемая историческая эпоха вовсе и не собиралась, да и не была в состоянии сообщить, и эти ее невольные послания, обычно не «отфильтрованные» и не процензурированные в умах тех, кто их отправил, тем самым лишены намеренной тенденциозности. В этой особенности ментальности заключена ее огромная познавательная ценность для исследователя. На этом уровне удается расслышать такое, о чем нельзя узнать из сознательных высказываний.

Круг знаний о человеке в истории, о его представлениях и чувствах, верованиях и страхах, о его поведении и жизненных ценностях, включая самооценку, резко расширяется, делается многомерным и глубже выражающим специфику исторической реальности; Очень существенно то, что новые знания о человеке, включаемые в поле зрения историка на уровне ментальностей, относятся по преимуществу не к одним лишь представителям интеллектуальной элиты, которые на протяжении большей части истории монополизировали образование, а потому и информацию, традиционно доступную историкам, но и к широким слоям населения.

Если идеи вырабатывают и высказывают немногие, то ментальность - неотъемлемое качество любого человека, ее нужно лишь уметь уловить. До этого «безмолвствовавшее большинство», практически исключаемое из истории, оказывается способным заговорить на языке символов, ритуалов, жестов, обычаев, верований и суеверий и донести до сведения историка хотя бы частицу своего духовного универсума.

Выясняется, что ментальности образуют свою особенную сферу, со специфическими закономерностями и ритмами, противоречиво и опосредованно связанную с миром идей в собственном смысле слова, но ни в коей мере не сводимую к нему. Проблема «народной культуры» - сколь ни неопределенно и даже обманчиво это наименование, - как проблема духовной жизни масс, отличной от официальной культуры верхов, ныне приобрела новое огромное значение именно в свете исследования истории ментальностей. Сфера ментальностей столь же сложно связана и с материальной жизнью общества, с производством, демографией, бытом.

Понимание смерти нельзя прямо вывести из знания о смерти, из фактов и исследований, обобщенных в соответствующей обзорной литературе Небытие определяет сознание,
Но не дает себя осознать.
Вера Павлова.

Смерть существует только в угоду жизни,
Состоя при ней на бессмертной службе...
Генри Миллер.

Смерть велика,
При ней мы живы.
Райнер Мария Рильке.

О смерти нельзя говорить отдельно от жизни, а о жизни отдельно от смерти: отдельно друг от друга то и другое смысла не имеет. Смерть - это факт жизни.
И. Ялом, 1999, с. 36).
Смысл смерти как личная проблема

Одна из самых сложных проблем – как вообще говорить и писать о смерти. Во-первых, когда используют слово "смерть" в разных контекстах, имеются в виду совершенно разные вещи и на это необходимо в первую очередь обращать внимание, прежде всего в терминах тройственной структуры сознания: чувственная ткань – значение – смысл (А.Н. Леонтьев, 1977). Понимание смерти нельзя прямо вывести из знания о смерти, из фактов и исследований, обобщенных в соответствующей обзорной литературе (напр. Арьес, 1992; Шенкао, 2003 и др.). Это "значения", информация, которую всем полезно иметь, но которая сама по себе не дает понимания этого феномена. Все мы на уровне знания (на уровне значений) имеем представление о том, что собой являет феномен смерти, но это знание не очень сильно влияет на нашу жизнь. Чтобы понятие смерти, а вместе с ним жизни, приобрело личностный смысл, должно произойти что-то еще, что не может произойти механически, автоматически, просто через накопление знаний. Здесь мы имеем дело с той ситуацией, которую описывал М.К. Мамардашвили (1996, с. 137-138), говоря о разрыве в процессе понимания. Настоящее понимание - это не просто механический перенос знаний из одного источника в другой. Настоящее понимание всегда представляет собой какую-то тайну, какое-то чудо, что само по себе чисто по причинным механизмам произойти не может. Любое настоящее понимание, любое настоящее осмысление никак, никем и ничем не может быть гарантировано. Необходима определенная активность, определенный режим сознания, что-то должно произойти в сознании человека понимающего, чтобы понимание осуществилось. Поэтому понимание смерти, которое включает в себя осознание её смысла, не выводимо из научного знания о смерти. Смерть - это некоторая тайна, её нельзя разложить на составляющие и постичь рациональными способами. Смерть индивидуальна, она у каждого своя, и о понимании смерти можно говорить только тогда, когда наступает осознание реальности моей личной смерти.

Говоря про личностный смысл смерти, мы тем самым задаем вопрос об интенциональном контексте, в котором мы воспринимаем это явление. Две основных характеристики смысла любого явления - это его контекстуальность и интенциональность (Леонтьев Д.А., 1999а). Смысл смерти зависит от того, в каком контексте мы воспринимаем смерть, и наоборот, смысл жизни зависит от того, в каком контексте мы воспринимаем жизнь; при этом смерть является едва ли не самым важным контекстом осмысления жизни. Интенциональность подразумевает, что мы относимся к явлению не просто как к некоторому тексту, структуре статичных связей, а рассматриваем его в движении, в какой-то направленности, в системе следствий, причин и т. д. По отношению к проблеме смерти это вопрос о том, какие следствия для жизни имеет смерть, точнее, её осознание, осмысление. Есть смерть как медицинский факт, есть смерть как знание, и есть смерть как понимание, как смысл, как психологический факт, не сводящийся к знанию.

Утверждение, что смерть имеет смысл, означает прежде всего то, что осознание смерти имеет определенные последствия для жизни. Античная софистика Эпикура: "когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет" (см. Диоген, 1986, с.403), уводит от реальной проблемы. Она верна, только если под смертью понимать медицинский факт прекращения жизни, телесных функций. Пока мы есть, действительно нет прекращения телесных функций, однако есть что-то другое, имеющее отношение к смерти. Присутствует осознание границ жизни - именно это является тем, что во многом определяет смысл жизни и ее ход. "Вещественность смерти разрушает человека, идея смерти спасает его" (Ялом, 1999, с.36).
Философско-религиозные альтернативы: конец, начало или незначительный эпизод?

Человек смертен, и, как отмечал М.Булгаков, "внезапно смертен". Какие из этого следствия вытекают для жизни? Они во многом зависят от общего мировоззрения, прежде всего от того, воспринимается ли смерть как конец или как не конец, а лишь промежуточный финиш, как это представлено в различных вариантах идеи о бессмертии души, о переселении душ и т.д. (метемпсихоз, реинкарнация). В этой мировоззренческой парадигме жизнь не является единственной, на смерти жизнь не кончается, поэтому смерть не играет принципиальной, критической роли. Это лишь одна из вех земного пути, но не его конец. Белый цвет траура в Китае символизирует именно это: смерть ассоциируется не с концом, а с началом какого-то иного существования.

В западной культуре, хотя идея бессмертия души и ее потустороннего существования после смерти тела является неотъемлемой частью христианской догматики, однако "вторая попытка" уже невозможна. Принимаем ли мы атеистическую позицию, согласно которой смерть задает границы жизни, или христианскую идею спасения души после смерти, - в обоих случаях смерть выступает как граница, либо абсолютная, за которой нет ничего, либо относительная, которая тем не менее окончательно завершает земной путь человека.
Опыт смерти в жизни

Один из вопросов, к обсуждению которого вновь и вновь возвращаются в этой связи: если бы жизнь была бесконечной, обладала бы она смыслом или нет. Виктор Франкл (1990, 2004), склонявшийся к отрицательному ответу, приводил в пример концлагерь, где скорее выживали те, у кого был смысл жизни, было ради чего жить. Те, у кого такого смысла не было, умирали очень быстро, пусть даже они обладали более крепким здоровьем. Г.Л. Тульчинский (2003) утверждает, что "сама мысль об индивидуальном бессмертии человека просто несовместима с идеей смысла жизни... Поступки бессмертного существа, имеющего "достаточное время" в будущем (да и имевшего его в прошлом) для своего совершенствования, не могут подпадать под оценки с позиций добра, гуманности и т.д. Его существование лишено ценностей, идеалов, ответственности, оно внеморально" (с. 393). К противоположному мнению склонялся И. Ялом (1999), отмечавший, что, возможно, если бы жизнь была бесконечной, она все равно имела бы смысл, каждый момент этой жизни был бы насыщен смыслом, можно было бы ценить и осмысливать то, что есть, то, что происходит здесь и сейчас. Косвенно поддерживают точку зрения Ялома эмпирические данные работы с тестом смысложизненных ориентаций (Леонтьев Д.А., 1992), из факторной структуры которого вытекает, что осмысленность жизни могут придавать как ориентация в будущее и осмысление прошлого, так и переживание настоящего.

Достоверный ответ на этот вопрос невозможен, поскольку можно лишь умозрительно пытаться представлять себе жизнь, лишенную естественных границ. Можно определенно утверждать лишь, что в этом случае отношение к жизни, вопросы смысла, ответственности и др., были бы совсем иными, однако утверждение о том, что такая жизнь была бы полностью лишена смысла, ценностей и ответственности представляется недостаточно обоснованным. Ведь даже в условиях бессмертия, неограниченного времени, которым человек располагает, проблема выбора и ответственности за него не исчезает, как не устраняются из такой жизни и ситуации "слишком поздно" (Мамардашвили, 1995). Бессмертный человек не может успеть все, потому что процессы, в которых он участвует, в том числе объединения людей, виды деятельности и чувства имеют конечное время существования и отложив что-то, он не может быть уверен, что рано или поздно сможет к этому вернуться. В еще большей степени это относится к отношениям между людьми. Таким образом, даже в условиях бессмертия сохраняется неизбежность выбора и негарантированность обретения желаемого, а стало быть, не исчезают вопросы смысла, ответственности и морали, хотя конечно, они приняли бы совершенно иной вид, изменились бы до неузнаваемости.

Если, однако, вернуться к той реальности, в которой мы живем - реальности конечного существования, - безусловно, присутствие в ней неустранимой смерти решающим образом определяет наше отношение к жизни. "Жизнь и смерть взаимозависимы; они существуют одновременно, а не последовательно; смерть, непрерывно проникая в пределы жизни, оказывает огромное воздействие на наш опыт и поведение" (Ялом, 1999, с.35). Вывод о позитивной роли смерти как условия, дающего нам возможность жить аутентичной жизнью, который делает И.Ялом (там же, с.37), опираясь как на философские идеи, так и на обширный клинический материал, не противоречит позитивной ориентации на максимально полноценную жизнь; напротив, без зрелой интеграции идеи смерти этот уровень жизни вряд ли доступен нам.

Столкновение с опытом смерти становится тем толчком, который влияет на жизнь до смерти, перестраивает взгляды человека на жизнь. Опыт близкой смерти, непосредственного ощущения близости границы, нашел многообразное преломление в литературе и в кино в сюжетах о том, как меняет жизнь человека осознание того, что ему отмерено совсем немного. Психологические исследования, посвященные подобным переживаниям, немногочисленны, но весьма убедительны. Недавно было выполнено исследование А.П. Попогребского (1998) на группе больных инфарктом миокарда, выздоравливающих после реанимации. Отношение к жизни у больных, перенесших инфаркт, отличается от отношения к жизни госпитализированных больных с другими соматическими заболеваниями. Во-первых, по методике предельных смыслов (Леонтьев Д.А., 1999б), повысилась степень разветвленности и связности мировоззренческих представлений. У людей начинает структурироваться мировоззрение в духе известного закона Клапареда: осознание возникает, когда мы наталкиваемся на препятствие. Соответственно, осознание, осмысление жизни в целом также катализируют ситуации, заставляющие нас осознавать, что жизни что-то угрожает, может её в любой момент прервать. Во-вторых, у перенесших инфаркт по сравнению с контрольной выборкой значимо повышен индекс децентрации - количество мировоззренческих категорий, в которых субъектом выступает не "Я", а другие. Это означает, что в картину мира человека начинают включаться другие люди, она становится менее эгоцентричной. По данным методики ценностного спектра, основанной на списке бытийных ценностей А.Маслоу (Леонтьев Д.А., 1997), люди, перенесшие инфаркт, начинают чаще пользоваться ценностными категориями "порядок" и "целостность" и реже используют категории "легкость" и "самодостаточность". Прямых значимых изменений осмысленности жизни нет, но значимо отличаются от контрольной группы два частных показателя теста смысложизненных ориентаций: цели в жизни и управляемость жизни (Леонтьев Д.А., 1992). У больных, перенесших инфаркт, возникает потребность более ответственно структурировать свое будущее, внести в него цели. Налицо повышение ответственности за свою жизнь. Значения шкалы "управляемость жизни", отражающей убеждения о том, что человек может контролировать жизнь, напротив, значимо снижены. Иными словами, люди, перенесшие инфаркт, в меньшей степени верят, что жизнь подвластна сознательному управлению, но при этом у них парадоксальным образом увеличилась интенсивность целеполагания в будущем.

Напрашивается вывод, что как раз осознание неполной контролируемости жизни в результате столкновения со смертью сильнее всего стимулирует ответственность за неё. "Смерть при всей своей разрушительности выступает мощным стимулом сознательного, осмысленного отношения к жизни" (Тульчинский, 2003, с.394). Смысл смерти как психологической реальности, данной нам в переживании - в ответственности за жизнь.
На стороне жизни

Смысл смерти зависит прежде всего от того, как мы воспринимаем жизнь до смерти. Если мы воспринимаем жизнь просто как биомедицинскую категорию: "все мы там будем", "человек - это песчинка", иными словами, если отношение к своей жизни не носит индивидуальной печати авторства, то человек воспринимает смерть как нечто абсолютно фатальное и старается в максимальной степени уйти от мыслей о ней. "Возможно, наиболее распространенной формой неудачного противостояния небытию в наши дни является конформизм. При конформизме индивид позволяет включить себя в море коллективных реакций и установок, ... чему также сопутствуют потеря самоосознания, потенциала и того, что характеризует этого человека как уникальное существо. Индивид на время избегает страха, связанного с небытием, но ценой потери собственных сил и смысла существования" (Мэй, 2001, с.154). Понимание не помогает, а мешает чувствовать себя сравнительно комфортно.

Но человек отличается от всех прочих живых существ тем, что у него есть выбор: подчиняться природным или замещающим их социальным процессам либо идти своим одиноким путем нахождения собственной идентичности, построения своего индивидуального отношения к жизни и смерти - путем развития индивидуальности (Фромм, 2001; Maddi, 1971). Осознание масштаба человека - песчинки в безграничном космосе, - казалось бы, должно неизбежно приводить к унынию, фатализму, но достоинство человека проявляется в том, чтобы находить самые разные способы преодоления. Смысл жизни человека заключается в нахождении способов преодоления этого положения через то, что Виктор Франкл (1990) называл "упрямством духа". Выходя в трансцендентное пространство духовного самоопределения, обретая в нем способность конструировать целые миры, взаимодействуя с культурой и другими людьми в поле смыслов, человек преодолевает сам себя. Уровень духовного существования – это уровень содержаний. В психике животных нет содержаний. Мы же живем в едином поле содержаний; можно сказать, что душа - это и есть содержание. Если наши телесные оболочки и психические структуры отделены друг от друга жесткими границами (тело, психические функции, диспозиции и потребности всегда принадлежат конкретному человеку), то на уровне смыслов, ценностей и других содержаний человек оказывается разомкнут в мир взаимодействия с другими людьми и с человечеством в целом. Это уникальная ситуация человека, которая на этом уровне дает возможность выйти из положения песчинки.

Перед человеком открываются две альтернативы, которые можно обозначить как жизнь на стороне жизни и жизнь на стороне смерти. Это разделение перекликается с идеями Фрейда о влечении к жизни и к смерти (Фрейд, 1920/1989) и с идеями Фромма о биофилии и некрофилии (Фромм, 1993), но не совпадает с ними. Быть на стороне жизни - не значит отрицать реальность смерти. Т.Грининг говорил о том, что существуют три разных способа отношения к экзистенциальным проблемам: упрощенно-оптимистический, упрощенно-пессимистический и диалектический. Упрощенно-оптимистическая реакция - культ жизни и чувственности. Противоположный, упрощенно-пессимистический вариант - пессимистическая одержимость смертью, фатализм, капитуляция, даже движение к смерти, суицидальные тенденции, подверженность несчастным случаям, отрицание и игнорирование здоровья. Экзистенциалистский диалектический вариант предполагает преодоление этих крайностей, принятие и того, и другого. Это радость принятия жизни со всеми её фазами и стадиями, зная при этом, что они образуют некоторую историю, у которой есть свой конец, во всяком случае, у той жизни, о которой мы знаем. Это признание и принятие факта смерти и эфемерности телесного существования. Это значит не бояться, не впадать в депрессию, но осознавать и выбирать жизнь перед лицом смерти (Greening, 1992). C мерть выступает как фон, по отношению к которому жизнь является фигурой. Такое диалектическое отношение и можно обозначить как жизнь на стороне жизни.

Иллюстрацией такого отношения может служить уникальный случай из биографии Виктора Франкла, написанной на основе его собственных личных записей-воспоминаний (Laengle, 1998). В один из вечеров своего пребывания в нацистском концлагере в годы II мировой войны Франкл вместе со многими солагерниками был определен в ежедневный эшелон, который на следующий день должен был везти людей на смерть в газовых камерах. В книге описаны переживания Франкла на протяжении этой последней ночи, которая ему оставалась. Был выбор: лагерь был огражден проволокой под напряжением, и всегда был вариант самоубийства, бросившись на эту проволоку. Франкл тоже продумывал такой вариант, он говорил, что у него вдруг возникло неожиданное ощущение простоты, легкости, как будто все решено и проблемы исчезли, как будто я досматриваю фильм глазами стороннего наблюдателя. "Я пришел к такому выводу, - вспоминал Франкл, - может ли мне кто-то гарантировать на 100%, что я погибну, может ли кто-то гарантировать смерть? Нет, никто не может дать полной гарантии. Жизнь всегда сохраняет самые разные возможности, поэтому моя ответственность заключается в том, чтобы быть открытым тем возможностям, которые дает жизнь, не упрощать смерти задачу". И Франкл стал ждать утра. Утром эшелон не пришел, это был единственный случай за всю войну и никто так и не узнал, почему это произошло.

Вывод из этой истории заключается в том, что человек оказывается не только внезапно смертен, но существует и обратное: выживание тоже может быть внезапным и неожиданным. Это связано с общей неопределенностью нашей жизни и смерти, которая имеет, таким образом, не только негативную, но и позитивную сторону. Быть на стороне жизни - значит полностью осознавать реальность смерти и при этом быть готовым к максимальному использованию всех возможностей. Другую, правда не жизненную, а художественную иллюстрацию такого отношения представляет фильм Р.Бениньи "Жизнь прекрасна" - иллюстрацию "упрямства духа", ответственного, глубоко осмысленного поддержания жизни перед лицом смерти.

Наиболее ярким проявлением жизни на стороне смерти выступает, конечно, суицид - активное утверждение смерти, вкладывание всей жизни в это утверждение. Проблема суицида заслуживает отдельного рассмотрения, как и связанная с ней проблематика саморазрушающего поведения и более нетрадиционная проблематика психологического самоомертвления. (Смерть - когда жив и не знаешь того", писал Рильке; см. об этом подробнее Бордуков, 2004).

Главным выводом из уже сказанного выступает развенчание мифа о том, что экзистенциализм в философии и психологии - это глубоко пессимистическое мировоззрение, фиксирующееся на наиболее трагичных и "темных" аспектах нашего существования. На самом деле экзистенциалистская позиция выходит за рамки простой дихотомии "оптимизм-пессимизм"; было бы одинаково неправильно отождествлять ее и с той, и с другой. Принадлежащая Виктору Франклу формулировка "трагический оптимизм" более глубока и объемна, хотя вряд ли и ее можно считать вполне точной.

Известный журналист Семен Новопрудский сформулировал даже подобие идеологии "партии смерти" - "самой честной из всех возможных партий". Эта партия дает лишь одно обещание и гарантирует его выполнение: что все мы умрем, независимо от занимаемых постов. Поэтому необходимо дорожить каждым днем своей жизни. Партия смерти говорит: жизнь одна и прожить ее надо радостно. Единственной целью партии смерти является жизнь. Жизнь - это забота самого человека, а не каких-либо государственных или общественных структур. В основе такой жизни лежат один разум и два чувства - юмора и собственного достоинства (Новопрудский, 2003).

Верно, что экзистенциалистское мировоззрение уделяет самое пристальное внимание смерти, как и другим неотъемлемым ограничениям, присущим нашей жизни и нашим возможностям. Однако из этого рассмотрения не вытекают неизбежно трагические или абсурдистские выводы, а позицию тех авторов, кто к этим выводам приходит, неправомерно распространять на экзистенциалистское мировоззрение вообще. Известно, что отношение к своей смерти у наиболее просветленных и продвинутых людей было как раз весьма далеко от отчаяния, страха и трагизма, это было отношение принятия, примирения и нахождения позитивного смысла в собственной смерти. Экзистенциалистская позиция настраивает на поиск как раз такого позитивного смысла, на преодоление разрыва и противопоставления смерти и жизни, на жизнь на стороне жизни, но с признанием и примирением с реальностью своей смерти, а не в безнадежной попытке изгнания ее из жизни.

Литература

1. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс-Академия, 1992.
2. Бордуков О.В. Проблема смерти в экзистенциализме // 2 Всероссийская научно-практическая конференция по экзистенциальной психологии: Материалы сообщений / под ред. Д.А.Леонтьева. - М.: Смысл, 2004. С.136-141.
3. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 2, испр. изд. М.: Мысль, 1986.
4. Зингер И.Б. Шоша. Роман. Рассказы. М.: Текст; РИК "Культура", 1991.
5. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. 2-е изд. М.: Политиздат, 1977.
6. Леонтьев Д.А. Тест смысложизненных ориентаций. М.: Смысл, 1992.
7. Леонтьев Д.А. Методика ценностного спектра и ее возможности в исследовании субъективной реальности // Методы психологии: ежегодник РПО. Т.3. Вып. 2. Ростов-на-Дону, 1997. С. 163-166.
8. Леонтьев Д.А. Психология смысла. М.: Смысл, 1999 (а)
9. Леонтьев Д.А. Методика предельных смыслов (методическое руководство). М.: Смысл, 1999 (б).
10. Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М.: Ad Marginem, 1995.-547с.
11. Мамардашвили М.К. Необходимость себя. М.: Лабиринт, 1996.
12. Мэй Р. Вклад экзистенциальной психотерапии // Экзистенциальная психология. Экзистенция. М.: ЭКСМО, 2001. - С.141-200.
13. Новопрудский С. Партия Новопрудского // Известия, 2003, 13 августа, с. 2.
14. Попогребский А.П. Влияние инфаркта миокарда на смысловую сферу человека // Психол. журн., № 5. 1998. Т. 19. С. 113-118.
15. Сэллинджер Дж. Над пропастью во ржи. Повести. Рассказы. М.: Правда, 1991.
16. Тульчинский Г.Л. Танатология // Проективный философский словарь: новые термины и понятия / под ред. Г.Л. Тульчинского, М.Н. Эпштейна. СПб.: Алетейя, 2003. – С. 392-397.
17. Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990.

18. Франкл В. Сказать жизни "Да": психолог в концлагере. М.: Смысл, 2004.
19. Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия (1920) //Фрейд З. Психология бессознательного. М.,1989, с.382-424.
20. Фромм Э. Человек для самого себя // Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика, 1998. – С. 17-190.
21. Фромм Э. Искусство любить. СПб.: Азбука, 2001.
22. Шенкао М.А. Смерть как социокультурный феномен. Киев: Ника-центр, 2003.
23. Ялом И. Экзистенциальная психотерапия. М.: НФ Класс, 1999.
24. Frankl V. Der Wille zum Sinn. 2 Aufl. Bern: Huber, 1982.Greening T. Existential challenges and responces // The Humanistic Psychologist, 1992, vol. 20, N 1, pp.111-115.
25. Laengle A. Viktor Frankl: Ein Portraet. Muenchen; Zuerich: Piper, 1998.
26. Lukas E. Zur Validierung der Logotherapie // Frankl V.E. Der Wille zum Sinn. 3. erw. Aufl. Bern: Huber, 1982. S.275-308.
27. Maddi S.R. The search for meaning // The Nebraska symposium on motivation 1970 / W.J.Arnold, M.H.Page (Eds.). Lincoln: University of Nebraska press, 1971. P.137-186.

ИНСТИТУТ ЖУРНАЛИСТИКИ И ЛИТЕРАТУРНОГО ТВОРЧЕСТВА

ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ

ВЫПОЛНИЛА:

Студентка 2 курса ОЧ-ЗАОЧ. Отделения:

Панюшина Кристина

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ:

ЖАРИНОВ Е. В.

2012
Содержание:

1.Введение

2.Тема смерти как компонент культуры

3.Смерть: Натура и культура

4.Эволюция отношения к смерти от средних веков

до современности

5.1«Все умирать будем»

5.2. «Смерть своя»

5.3. «Смерть далёкая и близкая»

5.4. «Смерть твоя»

5.5. «Смерть перевернутая»

6.Заключение

7.Литература

Введение.

Кошмар смерти всегда преследовал людей. Он порождал специфические представления о трагизме жизни. “Смерть не имеет образа, - говорит байронский Люцифер, - но всё, что носит вид земных существ, поглотит”. Конечность человеческого существования неотвратимо ставит вопрос о смысле земного удела, о предназначении жизни. Несомненно, проблема смерти относится к числу фундаментальных, и затрагивает предельные основы бытия…
В нашей культуре эта тема до недавнего времени была запретной. Само понимание смерти в общественном сознании в условиях тоталитаризма обретало скорее языческий, нежели христианский, смысл.
Сейчас тема смерти перестала быть запретной и всё чаще занимает умы философов, культурологов, психологов. Но при этом учёные и публицисты говорят о том, что чтобы дополнить изучение традиционных проблем (человеческое существование, свобода) ещё одной темой - темой смерти, как бы замыкающей множество других.
С такой постановкой вопроса трудно согласиться. Тема смерти отнюдь не заурядная. Это фундаментальная проблема бытия. Прав был Артур Шопенгауэр, который считал, что наша жизнь заключает в себе все ужасы, трагедии, а смерть рождает философию…
Итак, именно конечность земного существования заставляет размышлять о смысле жизни, о предназначении человека. Что такое смерть? Правда ли, что, как полагал байронский Люцифер, только она даёт высшее познание? Действительно ли человек много раз является на землю в различных облачениях? Эти и другие вопросы широко обсуждаются сегодня в западной философской литературе, а значит, тема смерти как тайны человеческого бытия является очень актуальной.

Тема смерти как компонент культуры

Несомненно, каждый человек как рождается, так и умирает по-своему. Физическое рождение и смерть есть «начало» и «конец», важнейшие в нашей жизни. Можно сказать, что жизнь есть преломление пространственно - временных «начал» и «концов» в своем динамическом взаимопроникновении и, наконец, преобразованных из энергетически дивергентных (противоположных, расходящихся) в единство животворящих и смертонесущих единиц мироустройства. Само же течение жизни в отдельные моменты отражает свою дуальную, противоречивую сущность. Череда мелких выборов, являющихся так же энергетически заряженными полюсами «начала» и «конца», сменяются выборами важными, которые больше напоминают уже борьбу «жизни» и «смерти». Одним из таких ключевых самовыражений жизни является «любовь».

Смерть: натура и культура

По этому поводу Э. Фромм пишет: «Самосознание, разум и воображение разрушают « гармонию», которая характеризует животное существование. С их появлением человек превратился в аномалию, в причуду вселенной. Оставаясь частью природы, подчиняясь ее физическим законами, не будучи способен изменить их, он, тем не менее, превзошел остальную природу. Он отстранен и в то же время причастен к ней; он бездомен, хотя и прикован к дому, общему со всеми другими созданиями, брошенный в этот мир в случайном месте и в случайное время, он принужден покинуть его тоже случайно. Осознавая себя, он осознает свое бессилие и ограниченность своего существования. Он видит свой собственный конец: смерть. Никогда он не бывает свободен от дихотомии своего существования: он не может лишить себя своего сознания, даже если бы этого очень хотел. Он не может лишить себя своего тела, пока жив, - а его тело заставляет его хотеть жить».

Эволюция отношения к смерти от средних веков до современности

Эта тема хорошо раскрыта в работе французского историка и демографа Филиппа Арьеса “Человек перед лицом смерти”. Арьес намечает пять главных этапов в медленном изменении установок по отношению к смерти.
Первый этап, который, собственно говоря, представляет собой не этап эволюции, а скорее состояние, остающееся стабильным в широких слоях народа, начиная с архаических времён и вплоть до 19 века, если не до наших дней, он обозначает выражением “все умрём”. Это состояние “прирученной смерти”. Арьес хочет этим подчеркнуть, что люди Раннего Средневековья относились к смерти как к обыденному явлению, которое не внушало им особых страхов. Человек органично включён в природу, и между мёртвыми и живыми существует гармония. Поэтому “прирученную смерть” принимали в качестве естественной неизбежности.
В прежние времена смерть не осознавали в качестве личной драмы и вообще не воспринимали как индивидуальный по преимуществу акт – в ритуалах, окружавших и сопровождавших кончину индивида, выражалась солидарность с семьёй и обществом. Эти ритуалы были составной частью общей стратегии человека в отношении к природе. Человек обычно заблаговременно чувствовал приближение конца и готовился к нему. Умирающий – главное лицо в церемониале, который сопровождал и оформлял его уход из мира живых.
Но и самый этот уход не воспринимался как полный и бесповоротный разрыв, поскольку между миром живых и миром мёртвых не ощущалось непроходимой пропасти. Внешним выражением этой ситуации может служить, по мнению Арьеса, то, что в противоположность погребениям античности, которые совершались за пределами городской стены, на протяжении всего Средневековья захоронения располагались на территории городов и деревень. С точки зрения людей той эпохи, было важно поместить умершего поближе к усыпальнице святого в храме Божьем. Мало того, кладбище оставалось “форумом” общественной жизни; на нём собирался народ, здесь и печалились и веселились, торговали, обменивались новостями. Такая близость живых и мёртвых никого не тревожила.
Отсутствие страха перед смертью у людей Раннего Средневековья Арьес объясняет тем, что по их представлениям, умерших не ожидали суд и возмездие за прожитую жизнь и они погружались в своего рода сон, который будет длиться “до конца времён”, до второго пришествия Христа, после чего все, кроме наиболее тяжких грешников, пробудятся и войдут в царствие небесное.
Идея Страшного суда, выработанная, как пишет Арьес, интеллектуальной элитой и утвердившаяся в период между 11 и 13 столетиями, ознаменовала второй этап эволюции отношения к смерти, который Арьес назвал “Смерть своя”. Начиная с 12 века, сцены загробного суда изображаются на западных порталах соборов, а затем, примерно с 15 века, представление о суде над родом человеческим сменяется новым представлением – о суде индивидуальном, который происходит в момент кончины человека. Одновременно заупокойная месса становится важным средством спасения души умершего. Более важное значение предаётся погребальным обрядам.
Все эти новшества, и в особенности переход от концепции коллективного суда к концепции суда индивидуального непосредственно на одре смерти человека, Арьес объясняет ростом индивидуального сознания, испытывающего потребность связать воедино все фрагменты человеческого существования, до того разъединённые состоянием летаргии неопределённой длительности, которая отделяет время земной жизни индивида от времени завершения его биографии в момент грядущего Страшного суда.
В своей смерти, пишет Арьес, человек открывает собственную индивидуальность. Происходит “открытие индивида, осознание в час смерти или в мысли о смерти своей собственной идентичности, личной истории, как в этом мире, так и в мире ином”. Характерная для Средневековья анонимность погребений постепенно изживается, и вновь, как и в античности, возникают эпитафии и надгробные изображения умерших. В 17 веке создаются новые кладбища, расположенные вне городской черты; близость живых и мёртвых, раннее не внушавшая сомнений, отныне оказывается нестерпимой, равно как и вид трупа, скелета, который был существенным компонентом искусства в период расцвета жанра “пляски смерти” в конце Средневековья.
Арьес видит в демонстрации изображений скелетов своего рода противовес той жажде жизни и материальных богатств, которая находила выражение и в возросшей роли завещания. Завещание, которое Арьес рассматривает, прежде всего, как факт истории культуры, послужило средством “колонизации и освоения потустороннего мира, манипулирования им”. Завещание дола человеку возможность обеспечить собственное благополучие на том свете и примирить любовь к земным богатствам с заботой о спасении души. Не случайно как раз во второй период Средневековья возникает представление о чистилище, отсеке загробного мира, который занимает промежуточное положение между адом и раем.
Третий этап эволюции восприятия смерти по Арьесу, - “Смерть далёкая и близкая” – характеризуется крахом механизмов зашиты от природы. И к сексу и к смерти возвращается их дикая, неудержимая сущность. Почитайте маркиза де Сада, и вы увидите объединение оргазма и агонии в едином ощущение. Разумеется, всецело на совести Арьеса остаётся обобщение уникального опыта этого писателя и перенос его на переживание смерти в Европе в эпоху Просвещения.
Четвёртый этап многовековой эволюции в переживании смерти – “Смерть твоя”. Комплекс трагических эмоций, вызываемый уходом из жизни любимого человека, супруга, ребёнка, на взгляд Арьеса, новое явление, связанное с укреплением эмоциональных уз внутри нуклеарной семьи. С ослаблением веры в загробные кары меняется отношение к смерти: её ждут как момента воссоединения с любимым существом, ранее ушедшем из жизни. Кончина близкого человека представляется более тягостной утратой, нежели собственная смерть. Романтизм способствует превращению страха смерти в чувство прекрасного.
Наконец, в 20 веке развивается страх перед смертью в самим её упоминанием. “Смерть перевёрнутая” – так обозначил Арьес пятую стадию развития восприятия и переживания смерти европейцами и североамериканцами. Тенденция к вытеснению смерти из коллективного сознания, постепенно нарастая, достигаем апогея в наше время, когда, по утверждению Арьеса, общество ведёт себя так, как будто вообще никто не умирает и смерть индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества. В наиболее индустриализованных странах Запада кончина человека обставлена так, что она становится делом одних только врачей и предпринимателей, занятых похоронным бизнесом. Похороны проходят проще и короче, кремация сделалась нормой, а траур и оплакивание покойника воспринимаются как своего рода душевное заболевание. Американскому “стремлению к счастью” смерть угрожает как несчастье и препятствие, и потому она не только удалена от взоров общества, но её скрывают и от самого умирающего, дабы не делать его несчастным. Покойника бальзамируют, наряжают и румянят, с тем, чтобы он выглядел более юным, красивым и счастливым, чем был при жизни.
Путь, пройденный Западом от архаической “прирученной смерти”, близкой знакомой человека к “перевёрнутой” смерти наших дней, “смерти запретной” и окружённой молчанием или ложью, отражает коренные сдвиги в стратегии общества, бессознательно применяемой в отношении к природе. В этом процессе общество берёт на вооружение и актуализирует идеи из имеющегося в его распоряжении фонда, которые соответствуют его неосознанным потребностям.

«Все умирать будем»

Такое отношение к смерти существовало с древнейших времён и, можно сказать, до наших дней. Арьес же за отправную точку своих исследований берёт Раннее Средневековье. Выражение «все умрём» говорит о состоянии «прирученной смерти». То есть, для людей эпохи Раннего Средневековья смерть казалась обычным явлением и не вызывала страх.
Смерть принимали как неизбежность, но она не должна была быть внезапной. «Внезапная смерть нарушала мировой порядок, в который веровал каждый. Она была абсурдным орудием случая, иногда выступавшего под видом Божьего гнева». Такая смерть считалась позорной, ибо в то время считалось естественным, когда умирающий чувствовал приход смерти. Человек, ожидающий своей смерти, принимал необходимые меры: «он должен быть положен на спину, дабы его лицо было обращено всё время к небу. Приняв такую позу, умирающий может совершить последние обряды» - вспомнить о тех, кого любил, вспомнить свою жизнь и т.д. Но это, так называемая, «интимная простота смерти». Существовала и публичная смерть, которая просуществовала вплоть до XIX века. «Умирающий должен быть в центре, посреди собравшихся людей». Такое же отношение к смерти – покорность судьбе и природе – мы видим и в отношении к мертвым, которое показывало «чувство безразличной близости». Такая позиция появляется около V в. н.э. и заканчивается в конце XVIII в. «Этот период начинается со сближения живых и мертвых и проникновения кладбищ в города и деревни, в центр поселения людей. Завершается же он тогда, когда подобное смешение живых и мертвых стало более неприемлемым». Сами погребения чтили, хоть и боялись соседства с умершими. Чтили скорее из-за того, что опасались возвращения мертвых. Часто хоронили «у святых», рядом с могилами мучеников, поскольку желали обеспечить покойного его защитой, и не только тела (от грабителей и др.), но и «всего его существа в ожидании дня пробуждения и Страшного суда».
Людей, которые могли заплатить, хоронили либо в церкви, либо под ее стенами. Тех же, кто не мог – хоронили в братских могилах-колодцах, которые могли вместить от 1200 до 1500 трупов. Когда же эта яма заполнялась – ее присыпали землёй и копали рядом новую. Если же места для новой могилы-колодца не находилось, то раскапывали старую могилу и переносили из нее кости в другое место.
В XIV в. начали появляться оссуарии – место, в котором складывали кости и черепа в художественном порядке. «Разложенные вокруг церковного двора кости и черепа образовывали мрачный декор, напоминавший весьма восприимчивым людям той эпохи о бренности и повседневности их бытия».
Кладбище в Средневековье не всегда было только тем местом, в котором хоронили людей, оно служило еще и убежищем для живых. «Сфера действия светских властей заканчивалась перед входом в церковную ограду: там, за стенами, на освященной земле живые, как и мертвые, обретали мир Божий». Люди, порою, поселялись на кладбищах, нисколько не смущаясь соседства с мертвыми. Кому-то кладбище служило форумом, кому-то рыночной площадью, а кому-то это было место для прогулок и любовных свиданий. Кладбище в Средневековье имело публичный характер до XV в., когда Нантский и Анжерский соборы запретили на кладбищах всякую мирскую деятельность. Стоит упомянуть, что в это время кладбище существовало неразрывно с церковью. Но на территории церкви не имели право быть похоронены отлученные от церкви и осужденные, их хоронили просто в поле, или оставляли даже без погребения. Но такие могилы считались проклятыми.
Что же касается предпочтительного места захоронения, то в то время писали в завещаниях место, в котором человек хочет быть похоронен. Тут присутствовали либо материальные интересы, либо семейные. Предпочитали, в основном, быть захороненными на территории церкви, аббатства.

«Смерть своя»

Этот этап отношения к смерти ознаменовала идея Страшного суда. В XII в. появилась новая иконография, которая воспроизводила три основных момента: «воскрешение мёртвых, Суд и отделение праведных, идущих на небо, от нечестивых, ввергаемых в геенну огненную». А примерно с XV в. появляется представление о суде индивидуальном, который происходит в сам момент смерти человека. В то же время появляется иконография macabre – изображение Смерти (Пляски Смерти, триумф Смерти и т.д.). Арьес пишет, что искусство macabre не было переживанием смерти в эпоху эпидемий, не было средством внушения страха. В этих образах видели «знак страстной любви к миру здешнему, земному и болезненного сознания гибели, на которую обречен каждый человек».
На исходе Средневековья «смерть перестала быть итогом, подведением счетов, судом или блаженным сном. Она стала гниением и разложением, физической смертью и страданием».
Из-за страха перед Судом погребение проводилась заупокойная месса, чтобы спасти душу умершего. Так же, важным стали и погребальные обряды: отпущение грехов, благословление, скорбный плач и перенос тела к месту захоронения. Важным элементом погребального ритуала было изъявление скорби. Сам умирающий вручал свою душу Богу в спокойствии, а вот скорбь живых «была поистине дикой – или должна была такой казаться».
Начиная с XIII в. многое меняется. Появляется контроль над чувствами перед оплакиванием мертвецов и становится обычным ритуальный плач профессиональных плакальщиц. Неистовство скорби сменилось сдержанностью, возобладал траурный черный цвет. Главные роли отдаются теперь не семье умершего, а священникам, которые заменили плач родных чтением псалмов.
«В раннесредневековую эпоху тело умершего после оплакивания выставляли на всеобщее обозрении е уложенным на драгоценных покрывалах», а в XIII в. мертвое тело начали скрывать от глаз. Но в то время стали появляться статуи, которые изображали умершего. «Отказ от созерцания тела – это было отрицание его физической, плотской смерти».
С XII в. вошло в привычный обиход завещание. «Завещание было религиозным средством, как обрести вечное, не потеряв совсем бренное, точнее – подчинив богатства задаче спасения души». Это можно назвать своеобразным контрактом, который человек заключал с Богом. «Завещание служило паспортом на небо».
Что касается могил, то они имели надгробия, значение которых было передать память об усопшим другим поколениям. Но с V в. могилы становятся безымянными, поскольку люди были безразличны «к каменной оболочке своего бренного тела и не заботились об его идентификации». К XII в. надписи вновь появляются, поскольку люди стремились, как и раньше, увековечить память об усопшем.
Существовали в ту пору и различные типологии надгробий: от простой эпитафии до скульптурного изображения (были распространены позы «лежащего» и «молящегося»). В этом проявляется концепция прирученной смерти и потустороннего мира – «мягкого отдохновения». Появляются и семейные усыпальницы. Люди не желают расставаться со своими родными даже после смерти.

«Смерть далекая и близкая»

На этом этапе смерть становится «чем-то метафизическим, выражаемым метафорой «расставание души с телом», ощущаемое как расставание супругов или же двух друзей, давних и близких». Думать о смерти теперь надо было не в сам момент смерти, а всю жизнь.
«Смерть отныне лишь способ научиться лучшей, благой жизни». Жить в это время нужно так, чтобы быть в любой момент готовым к уходу. То есть, в повседневной жизни становится важным момент смерти. Но с этим не согласна ученая элита XVII – XVIII вв. и стремится уменьшить ее значение.
Происходит десакрализация смерти. Отвергнутым в раннем Средневековье внезапным и насильственным смертям не придают значения, они становятся банальными.
В эту эпоху появляется новая смерть, в которой присутствует даже некая театральность: например, умирающий перед самым моментом смерти встаёт с постели и принимает положение «молящегося» или часто в воспоминаниях описывают посмертную красоту лица: «И вот как только она опочила в Господе, бледность и напряжение изгладились с ее лица. Черты ее утратили жесткость, отталкивающий вид, и лик ее преисполнился благородной красоты и величавого достоинства». Этот момент театральности просуществует до конца XVIII в., века барокко.
На этом этапе происходит разрыв церкви и кладбища. Кладбище становится исключительно местом захоронения.
Появляется желание простоты во всем, что связано со смертью, поскольку люди верили в хрупкость жизни и бренность человеческого тела. Тенденция к простоте проявляется и в сухости самого траурного обряда, что довольно необычно для эпохи барокко. Выражение горя над телом не допускалось, при смерти супруга человек пытался как можно скорее найти замену или удалялся от мира в ожидание собственной смерти. «Траур начал играть роль экрана, ширмы между человеком и смертью».
Простота проявляется и в оформлении надгробий: всё было скромно и неприметно. На плитах высекались только имена и даты смерти. Это простота присуща была как королям, так и простым людям.
В эту эпоху люди стали выбирать для своего погребения кладбища, а не как раньше церкви.
Смерть представала как Ничто. Произошло возвращение к природе. Некоторые выбирали себе погребения, оставляемого на милость природы, что показывало их безразличность к памяти о себе.
Смерть в XVII – XVIII вв. возвращается в другой форме, «в форме мертвого тела, анатомического вскрытия и некрофилии».
Мертвое тело теперь становится объектом исследования. Тело осматривали не столько из-за того, чтобы узнать причину смерти, а сколько просто ради изучения человеческого тела.
«Труп – еще тело и уже мертвец». Считалось, что смерть не лишает труп чувствительности, он сохраняет свой «след жизни», ее остаток. Приводится наблюдение, что у трупа есть чудесная способность – источать кровь в присутствии убийцы.
Трупы начали рассматриваться как сырьё для лекарств, которым приписывался магический характер. Например, чтобы вылечить эпилептика, нужно было приготовить бульон из обломков иссохшего черепа.
В то время вошло в обиход бальзамирование, поскольку нужно было как можно дольше сохранить тело, чтобы оно «пережило» длительные похоронные процессы. Но не каждый человек этого хотел, желания все были написаны в завещаниях.
В XVIII в. наступает момент, когда первые признаки смерти начинают внушать не ужас, а вожделение. В литературе появляются истории любви с мертвецами.
Смерть не становится отталкивающей. Она начинает притягивать к себе интерес людей. Чтобы сохранять контакт с мертвым телом, его мумифицировали и выставляли напоказ. До сих пор существуют музеи мумий, в которых выставляются иссохшие за многие века тела взрослых и детей. Часто в завещаниях указывалось в какой одежде покойный предпочитал бы выставляться.
Можно сказать, что в это время появился некий «вещизм» по отношению к умершему человеку. С трупом проделывали различные, порой, непристойные вещи, которые ранее были просто неприемлемы.
Тема «живого трупа» стала довольно популярной в ту эпоху. Впоследствии чего у людей появился страх быть похороненными заживо. Отсюда получили объяснение такие ритуалы как троекратное окликание умершего по имени, обмывание и одевание покойника, выставление тела на всеобщее обозрение, оплакивание усопшего и выжидании е нескольких дней, прежде чем предать тело земле или кремировать.
Страх быть похороненным заживо длился до второй половины XIX в.

«Смерть твоя»

На этом этапе меняется отношение к смерти: люди перестают верить в загробную жизнь. Смерть теперь для них – это воссоединение с умершим родным человеком. В эту эпоху, люди очень болезненно переносят смерть своих родных, к своей же смерти они становятся довольно равнодушны.
Романтическая наклонность этой эпохи поспособствовала превращению страха смерти в чувство прекрасного. Люди, на пороге перед смертью думают о воссоединении со своими предками (супругами, родителями, детьми и т.д.) и умирают с улыбкой на лице. «…А когда ей сказали, что она должна умереть, ее лицо просияло». Исчез страх перед смертью, смерть стала желанной. В то время существовала вера в отделение души от тела. Считалось, что дух не умирает, а возвращается к своим источникам. Отсюда у людей пропадает вера в Ад.
«Вера в жизнь после смерти – в действительности реакция на невозможность принять смерть близкого существа, примириться с ней». В принципе, такое чувство сохраняется у многих людей и в наши дни.
К середине XVIII в. в завещаниях перестают указывать желаемое место захоронения. Теперь завещатель полагается на своих близких или душеприказчиков. «Я полагаюсь на благоразумие своих детей». Позже заказчик в своём завещании даже не говорит о том, что полагается на своего наследника, поскольку об этом говорить уже стало ненужно. Это было само собой разумеющимся.
В эту эпоху меняется стиль похорон: «понадобилось немало времени, прежде чем одним из этапов на пути умершего из дома на кладбище стала церковь с ее богослужением в присутствии тела усопшего».
В XIX-XX вв. кладбище становится знаком культуры. Если ранее, в XVI-XVII вв. врачи были озабочены тем, что кладбища нельзя устраивать в городе из-за того, что из трупов выделяются вредоносные испарения, то сейчас, после проведения различных экспертиз, это опровергли. И кладбища снова появились в черте города. Появляется некий «культ мертвых».
«Культ могил и кладбищ – это литургическое проявление новой чувствительности, в которой начиная с конца XVIII в. смерть «другого» становится нетерпимой».

«Смерть перевернутая »

Эта стадия развития восприятия смерти характеризуется исключением смерти из коллективного сознания. О смерти человека перестают говорить. «В городах все отныне происходит так, словно никто больше не умирает». Тяжело больного перестают оповещать о его скорой кончине, люди начинают лгать. Это можно объяснить тем, что родные не хотели причинять умирающему боль. Конечно же, умирающий и сам осознавал все, что происходит, но хотелось сохранить иллюзию, иллюзию жизни хоть на недолгое время.
Смерть в эту эпоху становится неприличной, грязной, чего не могло быть, например, в викторианскую эпоху. Не подобает теперь делать смерть публичной. «Больше не считается возможным, чтобы кто угодно входил в комнату умирающего, где пахнет мочой, потом, грязными простынями».
С начала XX в. общество начинает отдалять от себя смерть, делает ее приватным актом, в котором могут участвовать только близкие люди, а в дальнейшем от него отстраняется и семья, когда начала происходить госпитализация больных. В это время происходит «триумф медикализации». Теперь, смерть может укорачиваться или продлеваться в зависимости от действий врача.
и т.д.................

Смерть - удивительный феномен. И удивителен он прежде всего тем, что постоянно присутствует в нашей жизни, оставаясь при этом всецело за гранью личного опыта. С самого младшего возраста смерть входит в нашу картину мира черными платками плачущих женщин, завешенными зеркалами и непривычно приглушенными голосами мужчин. А еще - напряженной и необычной эмоциональной наполненностью действа похорон. Все это уже резко выделяет смерть среди прочих явлений, создает акцент на ней и формирует усиливающийся интерес. В более осмысленном возрасте мы начинаем лучше понимать происходящее. К внешней атрибутике добавляется суть - персона умершего. Приходит понимание необратимости происшедшего, понимание того, что человек, которго мы знали, больше никогда не встретится, не заговорит, не совершит привычных своих действий. Но понимание ли это? Разумеется, нет. Детский возраст не предполагает глубоких раздумий, они компенсируются жадным поглощением все новой и новой информации, которая заставляет нестись вперед и быстро вытесняет прежние впечатления.

Более зрелое понимание смерти приходит тогда, когда она касается по-настоящему близких нам людей. К счастью, в большинстве случаев к моменту смерти близкого человека мы уже имеем некоторый опыт прикосновения к явлению, и оно не застает нас полностью безоружными. В этот раз мы делаем еще один маленький шаг к покойному, переходя из категории посторонних наблюдателей в разряд непосредственных участников драмы. После этого что-то неуловимо, но сильно меняется в нашей душе, и мы уже совсем по-другому смотрим на плачущих старушек в черном.

Кризис среднего возраста позволяет нам еще раз по-иному взглянуть на смерть, а именно - первый раз осмысленно и эмоционально "примерить" ее на себя. Проснувшись ночью, мы начинаем прислушиваться к ударам собственного сердца, и вдруг отчетливо понимаем, что этот мотор тоже имеет свой ресурс. Мы слушаем неровные удары, и в этом ритме нам начинает мерещиться само время, конечное для нас и уходящее безвозвратно с каждой пульсацией сердечной мышцы. И темнота перед глазами приобретает иное значение и пугающий смысл.

Кризис проходит, и жизнь берет свое. Работа, дети и внуки - все это заполняет дни, не оставляя времени для навязчивых тягостных раздумий. Но время от времени до нас доходят известия о смерти тех, кого мы запомнили детьми и молодыми, полными сил людьми. Мы подходим к зеркалу и видим там совсем не то, что осталось в нашей памяти. К этому возрасту время настолько ускоряет для нас свой бег, что мы зачастую не успеваем привыкнуть ни к морщинам, ни к седине, ни к усталости в начинающих выцветать глазах. И, увидев старика, наблюдающего за нами из глубины зеркала, мы делаем еще один шаг к смерти.

Со стороны кажется, что старость наступает постепенно. От первого лица картина совершенно иная. Однажды наступает момент прозрения - жизнь ушла. Она, конечно, никуда не делась - вот она, рукой дотянуться - но все по-другому. Люди вокруг заняты своими делами, и нам нет места в их делах. Другой темп жизни, другие слова и манеры общения, другие вещи и акценты. Мы норовим делать все по-своему, но получается не так, медленнее и невпопад. Это смешит или раздражает окружающих, но чаще всего заставляет их просто проходить мимо, как проходят мимо пустого места. И у нас остается постепенно один-единственный спутник и надежный друг - предстоящая смерть.

Пройдя жизнь, что мы знаем о смерти? Ничего. Или ровно столько, сколько можно знать о вкусе незнакомого вина по этикетке на бутылке. Она ждет нас впереди, но, судя о ней, мы оглядываемся назад и по сторонам. Мы пытаемся разговаривать в своем уме с умершими друзьями и близкими, но вынуждены сами давать за них такие же мысленные ответы. Мы приближаемся к смерти как к некой асимптоте, подходя сколь угодно близко, но не достигая ее, пока можем судить и делиться своими суждениями. И мы познаем ее, но, сделав шаг за черту, оставим в неведении всех по ту сторону.