"НЕПРИЯТНОСТЬ"

Земский врач Григорий Иванович Овчинников, человек лет 35, худосочный и нервный, известный своим товарищам небольшими работами по медицинской статистике и горячею привязанностью к так называемым "бытовым вопросам", как-то утром делал у себя в больнице обход палат. За ним, по обыкновению, следовал его фельдшер Михаил Захарович, пожилой человек, с жирным лицом, плоскими сальными волосами и с серьгой в ухе.

Едва доктор начал обход, как ему стало казаться очень подозрительным одно пустое обстоятельство, а именно: жилетка фельдшера топорщилась в складки и упрямо задиралась вверх, несмотря на то, что фельдшер то и дело обдергивал и поправлял ее. Сорочка у фельдшера была помята и тоже топорщилась; на черном длинном сюртуке, на панталонах и даже на галстуке кое-где белел пух... Очевидно, фельдшер спал всю ночь не раздеваясь и, судя по выражению, с каким он теперь обдергивал жилетку и поправлял галстук, одежа стесняла его.

Доктор пристально поглядел на него и понял, в чем дело. Фельдшер не шатался, отвечал на вопросы складно, но угрюмо-тупое лицо, тусклые глаза, дрожь, пробегавшая по шее и рукам, беспорядок в одежде, а главное - напряженные усилия над самим собой и желание замаскировать свое состояние, свидетельствовали, что он только что встал с постели, не выспался и был пьян, пьян тяжело, со вчерашнего... Он переживал мучительное состояние "перегара", страдал и, по-видимому, был очень недоволен собой.

Доктор, не любивший фельдшера и имевший на то свои причины, почувствовал сильное желание сказать ему: "Я вижу, вы пьяны!" Ему вдруг стали противны жилетка, длиннополый сюртук, серьга в мясистом ухе, но он сдержал свое злое чувство и сказал мягко и вежливо, как всегда:

Давали Герасиму молока?

Давали-с... - ответил Михаил Захарыч тоже мягко.

Разговаривая с больным Герасимом, доктор взглянул на листок, где записывалась температура, и, почувствовав новый прилив ненависти, сдержал дыхание, чтобы не говорить, но не выдержал и спросил грубо и задыхаясь:

Отчего температура не записана?

Нет, записана-с! - сказал мягко Михаил Захарыч, но, поглядев в листок и убедившись, что температура в самом деле не записана, он растерянно пожал плечами и пробормотал: - Не знаю-с, это, должно быть, Надежда Осиповна...

И вчерашняя вечерняя не записана! - продолжал доктор. - Только пьянствуете, чёрт вас возьми! И сейчас вы пьяны, как сапожник! Где Надежда Осиповна?

Акушерки Надежды Осиповны не было в палатах, хотя она должна была каждое утро присутствовать при перевязках. Доктор поглядел вокруг себя, и ему стало казаться, что в палате не убрано, что всё разбросано, ничего, что нужно, не сделано и что всё так же топорщится, мнется и покрыто пухом, как противная жилетка фельдшера, и ему захотелось сорвать с себя белый фартук, накричать, бросить всё, плюнуть и уйти. Но он сделал над собою усилие и продолжал обход.

За Герасимом следовал хирургический больной с воспалением клетчатки во всей правой руке. Этому нужно было сделать перевязку. Доктор сел перед ним на табурет и занялся рукой.

"Это вчера они гуляли на именинах... - думал он, медленно снимая повязку. - Погодите, я покажу вам именины! Впрочем, что я могу сделать? Ничего я не могу".

Он нащупал на вспухшей, багровой руке гнойник и сказал:

Скальпель!

Михаил Захарыч, старавшийся показать, что он крепко стоит на ногах и годен для дела, рванулся с места и быстро подал скальпель.

Не этот! Дайте из новых, - сказал доктор.

Фельдшер засеменил к стулу, на котором стоял ящик с перевязочным материалом, и стал торопливо рыться в нем. Он долго шептался о чем-то с сиделками, двигал ящиком по стулу, шуршал, что-то раза два уронил, а доктор сидел, ждал и чувствовал в своей спине сильное раздражение от шёпота и шороха.

Скоро же? - спросил он. - Вы, должно быть, их внизу забыли...

Фельдшер подбежал к нему и подал два скальпеля, причем не уберегся и дыхнул в его сторону.

Это не те! - сказал раздраженно доктор. - Я говорю вам русским языком, дайте из новых. Впрочем, ступайте и проспитесь, от вас несет, как из кабака! Вы невменяемы!

Каких же вам еще ножей нужно? - спросил раздраженно фельдшер и медленно пожал плечами.

Ему было досадно на себя и стыдно, что на него в упор глядят больные и сиделки, и чтобы показать, что ему не стыдно, он принужденно усмехнулся и повторил:

Каких же вам еще ножей нужно?

Доктор почувствовал на глазах слезы и дрожь в пальцах. Он сделал над собой усилие и проговорил дрожащим голосом:

Ступайте проспитесь! Я не желаю говорить с пьяным...

Вы можете только за дело с меня взыскивать, - продолжал фельдшер, - а ежели я, положим, выпивши, то никто не имеет права мне указывать. Ведь я служу? Что ж вам еще! Ведь служу?

Доктор вскочил и, не отдавая себе отчета в своих движениях, размахнулся и изо всей силы ударил фельдшера по лицу. Он не понимал, для чего он это делает, но почувствовал большое удовольствие оттого, что удар кулака пришелся как раз по лицу и что человек солидный, положительный, семейный, набожный и знающий себе цену, покачнулся, подпрыгнул, как мячик, и сел на табурет. Ему страстно захотелось ударить еще раз, но, увидев около ненавистного лица бледные, встревоженные лица сиделок, он перестал ощущать удовольствие, махнул рукой и выбежал из палаты.

Во дворе встретилась ему шедшая в больницу Надежда Осиповна, девица лет 27, с бледно-желтым лицом и с распущенными волосами. Ее розовое ситцевое платье было сильно стянуто в подоле и от этого шаги ее были очень мелки и часты. Она шуршала платьем, подергивала плечами в такт каждому своему шагу и покачивала головой так, как будто напевала мысленно что-то веселенькое.

"Ага, русалка!" - подумал доктор, вспомнив, что в больнице акушерку дразнят русалкой, и ему стало приятно от мысли, что он сейчас оборвет эту мелкошагающую, влюбленную в себя франтиху.

Где это вы пропадаете? - крикнул он, поравнявшись с ней. - Отчего вы не в больнице? Температура не записана, везде беспорядок, фельдшер пьян, вы спите до двенадцати часов!.. Извольте искать себе другое место! Здесь вы больше не служите!

Придя на квартиру, доктор сорвал с себя белый фартук и полотенце, которым был подпоясан, со злобой швырнул то и другое в угол и заходил по кабинету.

Боже, что за люди, что за люди! - проговорил он. - Это не помощники, а враги дела! Нет сил служить больше! Не могу! Я уйду!

Сердце его сильно билось, он весь дрожал и хотел плакать и, чтобы избавиться от этих ощущений, он начал успокаивать себя мыслями о том, как он прав и как хорошо сделал, что ударил фельдшера. Прежде всего гадко то, думал доктор, что фельдшер поступил в больницу не просто, а по протекции своей тетки, служащей в нянюшках у председателя земской управы (противно бывает глядеть на эту влиятельную тетушку, когда она, приезжая лечиться, держит себя в больнице, как дома, и претендует на то, чтобы ее принимали не в очередь). Дисциплинирован фельдшер плохо, знает мало и совсем не понимает того, что знает. Он нетрезв, дерзок, нечистоплотен, берет с больных взятки и тайком продает земские лекарства. Всем также известно, что он занимается практикой и лечит у молодых мещан секретные болезни, причем употребляет какие-то собственные средства. Добро бы это был просто шарлатан, каких много, но это шарлатан убежденный и втайне протестующий. Тайком от доктора он ставит приходящим больным банки и пускает им кровь, на операциях присутствует с неумытыми руками, ковыряет в ранах всегда грязным зондом - этого достаточно, чтобы понять, как глубоко и храбро презирает он докторскую медицину с ее ученостью и педантизмом.

Дождавшись, когда пальцы перестали дрожать, доктор сел за стол и написал письмо к председателю управы: "Уважаемый Лев Трофимович! Если, по получении этого письма, ваша управа не уволит фельдшера Смирновского и не предоставит мне права самому выбирать себе помощников, то я сочту себя вынужденным (не без сожаления, конечно) просить вас не считать уже меня более врачом N-ской больницы и озаботиться приисканием мне преемника. Почтение Любовь Федоровне и Юсу. Уважающий Г. Овчинников". Прочитав это письмо, доктор нашел, что оно коротко и недостаточно холодно. К тому же почтение Любовь Федоровне и Юсу (так дразнили младшего сына председателя) в деловом, официальном письме было более чем неуместно.

"Какой тут к чёрту Юс?" - подумал доктор, изорвал письмо и стал придумывать другое. - "Милостивый государь..." - думал он, садясь у открытого окна и глядя на уток с утятами, которые, покачиваясь и спотыкаясь, спешили по дороге, должно быть, к пруду; один утенок подобрал на дороге какую-то кишку, подавился и поднял тревожный писк; другой подбежал к нему, вытащил у него изо рта кишку и тоже подавился... Далеко около забора в кружевной тени, какую бросали на траву молодые липы, бродила кухарка Дарья и собирала щавель для зеленых щей... Слышались голоса... Кучер Зот с уздечкой в руке и больничный мужик Мануйло в грязном фартуке стояли около сарая, о чем-то разговаривали и смеялись.

"Это они о том, что я фельдшера ударил... - думал доктор. - Сегодня уже весь уезд будет знать об этом скандале... Итак: "Милостивый государь! Если ваша управа не уволит...""

Доктор отлично знал, что управа ни в каком случае не променяет его на фельдшера и скорее согласится не иметь ни одного фельдшера во всем уезде, чем лишиться такого превосходного человека, как доктор Овчинников. Наверное, тотчас же по получении письма Лев Трофимович прикатит к нему на тройке и начнет: "Да что вы это, батенька, вздумали? Голубушка, что же это такое, Христос с вами? Зачем? С какой стати? Где он? Подать его сюда, каналью! Прогнать! Обязательно прогнать! Чтоб завтра же его, подлеца, здесь не было!" Потом он пообедает с доктором, а после обеда ляжет вот на этом малиновом диване животом вверх, закроет лицо газетой и захрапит; выспавшись, напьется чаю и увезет к себе доктора ночевать. И вся история кончится тем, что и фельдшер останется в больнице, и доктор не подаст в отставку.

Доктору же в глубине души хотелось не такой развязки. Ему хотелось, чтобы фельдшерская тетушка восторжествовала и чтобы управа, невзирая на его восьмилетнюю добросовестную службу, без разговоров и даже с удовольствием приняла бы его отставку. Он мечтал о том, как он будет уезжать из больницы, к которой привык, как напишет письмо в газету "Врач", как товарищи поднесут ему сочувственный адрес...

На дороге показалась русалка. Мелко шагая и шурша платьем, она подошла к окну и спросила:

Григорий Иваныч, сами будете принимать больных или без вас прикажете?

А глаза ее говорили: "Ты погорячился, но теперь успокоился и тебе стыдно, но я великодушна и не замечаю этого".

Хорошо, я сейчас, - сказал доктор.

Он опять надел фартук, подпоясался полотенцем и пошел в больницу.

"Нехорошо, что я убежал, когда ударил его... - думал он дорогой. - Вышло, как будто я сконфузился или испугался... Гимназиста разыграл... Очень нехорошо!"

Ему казалось, что когда он войдет в палату, то больным будет неловко глядеть на него и ему самому станет совестно, но когда он вошел, больные покойно лежали на кроватях и едва обратили на него внимание. Лицо чахоточного Герасима выражало совершенное равнодушие и как бы говорило: "Он тебе не потрафил, ты его маненько поучил... Без этого, батюшка, нельзя".

Доктор вскрыл на багровой руке два гнойника и наложил повязку, потом отправился в женскую половину, где сделал одной бабе операцию в глазу, и всё время за ним ходила русалка и помогала ему с таким видом, как будто ничего не случилось и всё обстояло благополучно. После обхода палат началась приемка приходящих больных. В маленькой приемной доктора окно было открыто настежь. Стоило только сесть на подоконник и немножко нагнуться, чтобы увидеть на аршин от себя молодую траву. Вчера вечером был сильный ливень с грозой, а потому трава немного помята и лоснится. Тропинка, которая бежит недалеко от окна и ведет к оврагу, кажется умытой, и разбросанная по сторонам ее битая аптекарская посуда, тоже умытая, играет на солнце и испускает ослепительно яркие лучи. А дальше за тропинкой жмутся друг к другу молодые елки, одетые в пышные зеленые платья, за ними стоят березы с белыми, как бумага, стволами, а сквозь слегка трепещущую от ветра зелень берез видно голубое бездонное небо. Когда выглянешь в окно, то скворцы, прыгающие по тропинке, поворачивают в сторону окна свои глупые носы и решают: испугаться или нет? И, решив испугаться, они один за другим с веселым криком, точно потешаясь над доктором, не умеющим летать, несутся к верхушкам берез...

Сквозь тяжелый запах йодоформа чувствуется свежесть и аромат весеннего дня... Хорошо дышать!

Анна Спиридонова! - вызвал доктор.

В приемную вошла молодая баба в красном платье и помолилась на образ.

Что болит? - спросил доктор.

Баба недоверчиво покосилась на дверь, в которую вошла, и на дверцу, ведущую в аптеку, подошла поближе к доктору и шепнула:

Детей нету!

Кто еще не записывался? - крикнула в аптеке русалка. - Подходите записываться!

"Он уже тем скотина, - думал доктор, исследуя бабу, - что заставил меня драться первый раз в жизни. Я отродясь не дрался".

Анна Спиридонова ушла. После нее пришел старик с дурной болезнью, потом баба с тремя ребятишками в чесотке, и работа закипела. Фельдшер не показывался. За дверцей в аптеке, шурша платьем и звеня посудой, весело щебетала русалка; то и дело она входила в приемную, чтобы помочь на операции или взять рецепты, и всё с таким видом, как будто всё было благополучно.

"Она рада, что я ударил фельдшера, - думал доктор, прислушиваясь к голосу акушерки. - Ведь она жила с фельдшером, как кошка с собакой, и для нее праздник, если его уволят. И сиделки, кажется, рады... Как это противно!"

В самый разгар приемки ему стало казаться, что и акушерка, и сиделки, и даже больные нарочно стараются придать себе равнодушное и веселое выражение. Они как будто понимали, что ему стыдно и больно, но из деликатности делали вид, что не понимают. И он, желая показать им, что ему вовсе не стыдно, кричал сердито:

Эй, вы, там! Затворяйте дверь, а то сквозит!

А ему уж было стыдно и тяжело. Принявши сорок пять больных, он не спеша вышел из больницы. Акушерка, уже успевшая побывать у себя на квартире и надеть на плечи ярко-пунцовый платок, с папироской в зубах и цветком в распущенных волосах, спешила куда-то со двора, вероятно, на практику или в гости. На пороге больницы сидели больные и молча грелись на солнышке. Скворцы по-прежнему шумели и гонялись за жуками. Доктор глядел по сторонам и думал, что среди всех этих ровных, безмятежных жизней, как два испорченных клавиша в фортепиано, резко выделялись и никуда не годились только две жизни: фельдшера и его. Фельдшер теперь, наверное, лег, чтобы проспаться, но никак не может уснуть от мысли, что он виноват, оскорблен и потерял место. Положение его мучительно. Доктор же, ранее никогда никого не бивший, чувствовал себя так, как будто навсегда потерял невинность. Он уже не обвинял фельдшера и не оправдывал себя, а только недоумевал: как это могло случиться, что он, порядочный человек, никогда не бивший даже собак, мог ударить? Придя к себе на квартиру, он лег в кабинете на диван, лицом к спинке, и стал думать таким образом: "Он человек нехороший, вредный для дела; за три года, пока он служит, у меня накипело в душе, но тем не менее мой поступок ничем не может быть оправдан. Я воспользовался правом сильного. Он мой подчиненный, виноват и к тому же пьян, а я его начальник, прав и трезв... Значит, я сильнее. Во-вторых, я ударил его при людях, которые считают меня авторитетом, и таким образом я подал им отвратительный пример..."

Доктора позвали обедать... Он съел несколько ложек щей и, вставши из-за стола, опять лег на диван.

"Что же теперь делать? - продолжал он думать. - Надо возможно скорее дать ему удовлетворение... Но каким образом? Дуэли он, как практический человек, считает глупостью или не понимает их. Если в той самой палате, при сиделках и больных, попросить у него извинения, то это извинение удовлетворит только меня, а не его; он, человек дурной, поймет мое извинение как трусость и боязнь, что он пожалуется на меня начальству. К тому же, это мое извинение вконец расшатает больничную дисциплину. Предложить ему денег? Нет, это безнравственно и похоже на подкуп. Если теперь, положим, обратиться за разрешением вопроса к нашему прямому начальству, то есть к управе... Она могла бы объявить мне выговор или уволить меня... Но этого она не сделает. Да и не совсем удобно вмешивать в интимные дела больницы управу, которая кстати же не имеет на это никакого права..."

Часа через три после обеда доктор шел к пруду купаться и думал:

"А не поступить ли мне так, как поступают все при подобных обстоятельствах? То есть, пусть он подаст на меня в суд. Я безусловно виноват, оправдываться не стану, и мировой присудит меня к аресту. Таким образом оскорбленный будет удовлетворен, и те, которые считают меня авторитетом, увидят, что я был неправ".

Эта идея улыбнулась ему. Он обрадовался и стал думать, что вопрос решен благополучно и что более справедливого решения не может быть.

"Что ж, превосходно! - думал он, полезая и воду и глядя, как от него убегали стаи мелких, золотистых карасиков. - Пусть подает... Это для него тем более удобно, что наши служебные отношения уже порваны и одному из нас после этого скандала всё равно уж нельзя оставаться в больнице..."

Вечером доктор приказал заложить шарабан, чтобы ехать к воинскому начальнику играть в винт. Когда он, в шляпе и в пальто, совсем уже готовый в путь, стоял у себя посреди кабинета и надевал перчатки, наружная дверь со скрипом отворилась и кто-то бесшумно вошел в переднюю.

Кто там? - спросил доктор.

Это я-с... - глухо ответил вошедший.

У доктора вдруг застучало сердце и весь он похолодел от стыда и какого-то непонятного страха. Фельдшер Михаил Захарыч (это был он) тихо кашлянул и несмело вошел в кабинет. Помолчав немного, он сказал глухим, виноватым голосом:

Простите меня, Григорий Иваныч!

Доктор растерялся и не знал, что сказать. Он понял, что фельдшер пришел к нему унижаться и просить прощения не из христианского смирения и не ради того, чтобы своим смирением уничтожить оскорбителя, а просто из расчета: "сделаю над собой усилие, попрошу прощения, и, авось, меня не прогонят и не лишат куска хлеба..." Что может быть оскорбительней для человеческого достоинства?

Простите... - повторил фельдшер.

Послушайте... - заговорил доктор, стараясь не глядеть на него и всё еще не зная, что сказать. - Послушайте... Я вас оскорбил и... и должен понести наказание, то есть удовлетворить вас... Дуэлей вы не признаете... Впрочем, я сам не признаю дуэлей. Я вас оскорбил и вы... вы можете подать на меня жалобу мировому судье, и я понесу наказание... А оставаться нам тут вдвоем нельзя... Кто-нибудь из нас, я или вы, должен выйти! ("Боже мой! Я не то ему говорю! - ужаснулся доктор. - Как глупо, как глупо!") Одним словом, подавайте прошение! А служить вместе мы уже не можем!.. Я или вы... Завтра же подавайте!

Фельдшер поглядел исподлобья на доктора и в его темных, мутных глазах вспыхнуло самое откровенное презрение. Он всегда считал доктора непрактическим, капризным мальчишкой, а теперь презирал его за дрожь, за непонятную суету в словах...

И подам, - сказал он угрюмо и злобно.

Да, и подавайте!

А что ж вы думаете? Не подам? И подам... Вы не имеете права драться. Да и стыдились бы! Дерутся только пьяные мужики, а вы образованный...

В груди доктора неожиданно встрепенулась вся его ненависть, и он закричал не своим голосом:

Убирайтесь вон!

Фельдшер нехотя тронулся с места (ему как будто хотелось еще что-то сказать), пошел в переднюю и остановился там в раздумье. И, что-то надумав, он решительно вышел...

Как глупо, как глупо! - бормотал доктор по уходе его. - Как всё это глупо и пошло!

Он чувствовал, что вел себя сейчас с фельдшером, как мальчишка, и уж понимал, что все его мысли насчет суда не умны, не решают вопроса, а только осложняют его.

"Как глупо! - думал он, сидя в шарабане и потом играя у воинского начальника в винт. - Неужели я так мало образован и так мало знаю жизнь, что не в состоянии решить этого простого вопроса? Ну, что делать?"

На другой день утром доктор видел, как жена фельдшера садилась в повозку, чтобы куда-то ехать, и подумал: "Это она к тетушке. Пусть!"

Больница обходилась без фельдшера. Нужно было написать заявление в управу, но доктор всё еще никак не мог придумать формы письма. Теперь смысл письма должен был быть таков: "Прошу уволить фельдшера, хотя виноват не он, а я". Изложить же эту мысль так, чтобы вышло не глупо и не стыдно - для порядочного человека почти невозможно.

Дня через два или три доктору донесли, что фельдшер был с жалобой у Льва Трофимовича. Председатель не дал ему сказать ни одного слова, затопал ногами и проводил его криком: "Знаю я тебя! Вон! Не желаю слушать!" От Льва Трофимовича фельдшер поехал в управу и подал там ябеду, в которой, не упоминая о пощечине и ничего не прося для себя, доносил управе, что доктор несколько раз в его присутствии неодобрительно отзывался об управе и председателе, что лечит доктор не так, как нужно, ездит на участки неисправно и проч. Узнав об этом, доктор засмеялся и подумал: "Этакий дурак!" и ему стало стыдно и жаль, что фельдшер делает глупости; чем больше глупостей делает человек в свою защиту, тем он, значит, беззащитнее и слабее.

Ровно через неделю после описанного утра доктор получил повестку от мирового судьи.

"Это уж совсем глупо... - думал он, расписываясь в получении. - Глупее и придумать ничего нельзя".

И когда он в пасмурное, тихое утро ехал к мировому, ему уж было не стыдно, а досадно и противно. Он злился и на себя, и на фельдшера, и на обстоятельства...

Возьму и скажу на суде: убирайтесь вы все к чёрту! - злился он. - Вы все ослы и ничего вы не понимаете!

Подъехав к камере мирового, он увидел на пороге трех своих сиделок, вызванных в качестве свидетельниц, и русалку. При виде сиделок и жизнерадостной акушерки, которая от нетерпения переминалась с ноги на ногу и даже вспыхнула от удовольствия, когда увидела главного героя предстоящего процесса, сердитому доктору захотелось налететь на них ястребом и ошеломить: "Кто вам позволил уходить из больницы? Извольте сию минуту убираться домой!", но он сдержал себя и, стараясь казаться покойным, пробрался сквозь толпу мужиков в камеру. Камера была пуста и цепь мирового висела на спинке кресла. Доктор пошел в комнатку письмоводителя. Тут он увидел молодого человека с тощим лицом и в коломенковом пиджаке с оттопыренными карманами - это был письмоводитель, и фельдшера, который сидел за столом и от нечего делать перелистывал справки о судимости. При входе доктора письмоводитель поднялся; фельдшер сконфузился и тоже поднялся.

Александр Архипович еще не приходил? - спросил доктор, конфузясь.

Нет еще. Они дома... - ответил письмоводитель.

Камера помещалась в усадьбе мирового судьи, в одном из флигелей, а сам судья жил в большом доме. Доктор вышел из камеры и не спеша направился к дому. Александра Архиповича застал он в столовой за самоваром. Мировой без сюртука и без жилетки, с расстегнутой на груди рубахой стоял около стола и, держа в обеих руках чайник, наливал себе в стакан темного, как кофе, чаю; увидев гостя, он быстро придвинул к себе другой стакан, налил его и, не здороваясь, спросил:

Вам с сахаром или без сахару?

Когда-то, очень давно, мировой служил в кавалерии; теперь уж он за свою долголетнюю службу по выборам состоял в чине действительного статского, но всё еще не бросал ни своего военного мундира, ни военных привычек. У него были длинные, полицмейстерские усы, брюки с кантами, и все его поступки и слова были проникнуты военной грацией. Говорил он, слегка откинув назад голову и уснащая речь сочным, генеральским "мнэээ...", поводил плечами и играл глазами; здороваясь или давая закурить, шаркал подошвами и при ходьбе так осторожно и нежно звякал шпорами, как будто каждый звук шпор причинял ему невыносимую боль. Усадив доктора за чай, он погладил себя по широкой груди и по животу, глубоко вздохнул и сказал:

Н-да-с... Может быть, желаете мнээ... водки выпить и закусить? Мнэ-э?

Нет, спасибо, я сыт.

Оба чувствовали, что им не миновать разговора о больничном скандале, и обоим было неловко. Доктор молчал. Мировой грациозным манием руки поймал комара, укусившего его в грудь, внимательно оглядел его со всех сторон и выпустил, потом глубоко вздохнул, поднял глаза на доктора и спросил с расстановкой:

Послушайте, отчего вы его не прогоните?

Доктор уловил в его голосе сочувственную нотку; ему вдруг стало жаль себя, и он почувствовал утомление и разбитость от передряг, пережитых в последнюю неделю. С таким выражением, как будто терпение его наконец лопнуло, он поднялся из-за стола и, раздраженно морщась, пожимая плечами, сказал:

Прогнать! Как вы все рассуждаете, ей-богу... Удивительно, как вы все рассуждаете! Да разве я могу его прогнать? Вы тут сидите и думаете, что в больнице я у себя хозяин и делаю всё, что хочу! Удивительно, как вы все рассуждаете! Разве я могу прогнать фельдшера, если его тетка служит в няньках у Льва Трофимыча и если Льву Трофимычу нужны такие шептуны и лакеи, как этот Захарыч? Что я могу сделать, если земство ставит нас, врачей, ни в грош, если оно на каждом шагу бросает нам под ноги поленья? Чёрт их подери, я не желаю служить, вот и всё! Не желаю!

Ну, ну, ну... Вы, душа моя, придаете уж слишком много значения, так сказать...

Предводитель изо всех сил старается доказать, что все мы нигилисты, шпионит и третирует нас, как своих писарей. Какое он имеет право приезжать в мое отсутствие в больницу и допрашивать там сиделок и больных? Разве это не оскорбительно? А этот ваш юродивый Семен Алексеич, который сам пашет и не верует в медицину, потому что здоров и сыт, как бык, громогласно и в глаза обзывает нас дармоедами и попрекает куском хлеба! Да чёрт его возьми! Я работаю от утра до ночи, отдыха не знаю, я нужнее здесь, чем все эти вместе взятые юродивые, святоши, реформаторы и прочие клоуны! Я потерял на работе здоровье, а меня вместо благодарности попрекают куском хлеба! Покорнейше вас благодарю! И каждый считает себя вправе совать свой нос не в свое дело, учить, контролировать! Этот ваш член управы Камчатский в земском собрании делал врачам выговор за то, что у нас выходит много йодистого калия, и рекомендовал нам быть осторожными при употреблении кокаина! Что он понимает, я вас спрашиваю? Какое ему дело? Отчего он не учит вас судить?

Но... но ведь он хам, душа моя, холуй... На него нельзя обращать внимание...

Хам, холуй, однако же вы выбрали этого свистуна в члены и позволяете ему всюду совать свой нос! Вы вот улыбаетесь! По-вашему, всё это мелочи, пустяки, но поймите же, что этих мелочей так много, что из них сложилась вся жизнь, как из песчинок гора! Я больше не могу! Сил нет, Александр Архипыч! Еще немного и, уверяю вас, я не только бить по мордасам, но и стрелять в людей буду! Поймите, что у меня не проволоки, а нервы. Я такой же человек, как и вы...

Н-да-с, почтеннейший... - пробормотал мировой в раздумье. - С другой же стороны, если рассудить хладнокровно, то... (мировой поймал комара и, сильно прищурив глаза, оглядел его со всех сторон, придавил и бросил в полоскательную чашку)... то, видите ли, и прогонять его нет резона. Прогоните, а на его место сядет другой такой же, да еще, пожалуй, хуже. Перемените вы сто человек, а хорошего не найдете... Все мерзавцы (мировой погладил себя под мышками и медленно закурил папиросу). С этим злом надо мириться. Я должен вам сказать, что-о в настоящее время честных и трезвых работников, на которых вы можете положиться, можно найти только среди интеллигенции и мужиков, то есть среди двух этих крайностей - и только. Вы, так сказать, можете найти честнейшего врача, превосходнейшего педагога, честнейшего пахаря или кузнеца, но средние люди, то есть, если так выразиться, люди, ушедшие от народа и не дошедшие до интеллигенции, составляют элемент ненадежный. Весьма трудно поэтому найти честного и трезвого фельдшера, писаря, приказчика и прочее. Чрезвычайно трудно! Я служу-с в юстиции со времен царя Гороха и во всё время своей службы не имел еще ни разу честного и трезвого писаря, хотя и прогнал их на своем веку видимо-невидимо. Народ без всякой моральной дисциплины, не говоря уж о-о-о-о принципах, так сказать...

"Зачем он это говорит? - подумал доктор. - Не то мы с ним говорим, что нужно".

Вот не дальше, как в прошлую пятницу, - продолжал мировой, - мой Дюжинский учинил такую, можете себе представить, штуку. Созвал он к себе вечером каких-то пьяниц, чёрт их знает, кто они такие, и всю ночь пропьянствовал с ними в камере. Как вам это понравится? Я ничего не имею против питья. Чёрт с тобой, пей, но зачем пускать в камеру неизвестных людей? Ведь, судите сами, выкрасть из дел какой-нибудь документ, вексель и прочее - минутное дело! И что ж вы думаете? После той оргии я должен был дня два проверять все дела, не пропало ли что... Ну, что ж вы поделаете со стервецом? Прогнать? Хорошо-с... А чем вы поручитесь, что другой не будет хуже?

Да и как его прогонишь? - сказал доктор. - Прогнать человека легко только на словах... Как я прогоню и лишу его куска хлеба, если знаю, что он семейный, голодный? Куда он денется со своей семьей?

"Чёрт знает что, не то я говорю!" - подумал он, и ему показалось странным, что он никак не может укрепить свое сознание на какой-нибудь одной, определенной мысли или на каком-нибудь одном чувстве. - "Это оттого, что я неглубок и не умею мыслить", - подумал он.

Средний человек, как вы назвали, ненадежен, - продолжал он. - Мы его гоним, браним, бьем по физиономии, но ведь надо же войти и в его положение. Он ни мужик, ни барин, ни рыба, ни мясо; прошлое у него горькое, в настоящем у него только 25 рублей в месяц, голодная семья и подчиненность, в будущем те же 25 рублей и зависимое положение, прослужи он хоть сто лет. У него ни образования, ни собственности; читать и ходить в церковь ему некогда, нас он не слышит, потому что мы не подпускаем его к себе близко. Так и живет изо дня в день до самой смерти без надежд на лучшее, обедая впроголодь, боясь, что вот-вот его прогонят из казенной квартиры, не зная, куда приткнуть своих детей. Ну, как тут, скажите, не пьянствовать, не красть? Где тут взяться принципам!

"Мы, кажется, уж социальные вопросы решаем, - подумал он. - И как нескладно, господи! Да и к чему всё это?"

Послышались звонки. Кто-то въехал во двор и подкатил сначала к камере, потом к крыльцу большого дома.

Сам приехал, - сказал мировой, поглядев в окно. - Ну, будет вам на орехи!

А вы, пожалуйста, отпустите меня поскорее... - попросил доктор. - Если можно, то рассмотрите мое дело не в очередь. Ей-богу, некогда.

Хорошо, хорошо... Только я еще не знаю, батенька, подсудно ли мне это дело. Отношения ведь у вас с фельдшером, так сказать, служебные, и к тому же вы смазали его при исполнении служебных обязанностей. Впрочем, не знаю хорошенько. Спросим сейчас у Льва Трофимовича.

Послышались торопливые шаги и тяжелое дыхание, и в дверях показался Лев Трофимович, председатель, седой и лысый старик с длинной бородой и красными веками.

Мое почтение... - сказал он, задыхаясь. - Уф, батюшки! Вели-ка, судья, подать мне квасу! Смерть моя...

Он опустился в кресло, но тотчас же быстро вскочил, подбежал к доктору и, сердито тараща на него глаза, заговорил визгливым тенором:

Очень и чрезвычайно вам благодарен, Григорий Иваныч! Одолжили, благодарю вас! Во веки веков аминь не забуду! Так приятели не делают! Как угодно, а это даже недобросовестно с вашей стороны! Отчего вы меня не известили? Что я вам? Кто? Враг или посторонний человек? Враг я вам? Разве я вам когда-нибудь в чем отказывал? А?

Тараща глаза и шевеля пальцами, председатель напился квасу, быстро вытер губы и продолжал:

Очень, очень вам благодарен! Отчего вы меня не известили? Если бы вы имели ко мне чувства, приехали бы ко мне и по-дружески: "Голубушка, Лев Трофимыч, так и так, мол... Такого сорта история и прочее..." Я бы вам в один миг всё устроил и не понадобилось бы этого скандала... Тот дурак, словно белены объелся, шляется по уезду, кляузничает да сплетничает с бабами, а вы, срам сказать, извините за выражение, затеяли чёрт знает что, заставили того дурака подать в суд! Срам, чистый срам! Все меня спрашивают, в чем дело, как и что, а я, председатель, и ничего не знаю, что у вас там делается. Вам до меня и надобности нет! Очень, очень вам благодарен, Григорий Иваныч!

Председатель поклонился так низко, что даже побагровел весь, потом подошел к окну и крикнул:

Жигалов, позови сюда Михаила Захарыча! Скажи, чтоб сию минуту сюда шел! Нехорошо-с! - сказал он, отходя от окна. - Даже жена моя обиделась, а уж на что, кажется, благоволит к вам. Уж очень вы, господа, умствуете! Всё норовите, как бы это по-умному, да по принципам, да со всякими выкрутасами, а выходит у вас только одно: тень наводите...

Вы норовите всё не по-умному, а у вас-то что выходит? - спросил доктор.

Что у нас выходит? А то выходит, что если бы я сейчас сюда не приехал, то вы бы и себя осрамили, и нас... Счастье ваше, что я приехал!

Вошел фельдшер и остановился у порога. Председатель стал к нему боком, засунул руки в карманы, откашлялся и сказал:

Проси сейчас у доктора прощения!

Доктор покраснел и выбежал в другую комнату.

Вот видишь, доктор не хочет принимать твоих извинений! - продолжал председатель. - Он желает, чтоб ты не на словах, а на деле выказал свое раскаяние. Даешь слово, что с сегодняшнего дня будешь слушаться и вести трезвую жизнь?

Даю... - угрюмо пробасил фельдшер.

Смотри же! Бо-оже тебя сохрани! У меня в один миг потеряешь место! Если что случится, не проси милости... Ну, ступай домой...

Для фельдшера, который уже помирился со своим несчастьем, такой поворот дела был неожиданным сюрпризом. Он даже побледнел от радости. Что-то он хотел сказать и протянул вперед руку, но ничего не сказал, а тупо улыбнулся и вышел.

Вот и всё! - сказал председатель. - И суда никакого не нужно.

Он облегченно вздохнул и с таким видом, как будто только что совершил очень трудное и важное дело, оглядел самовар и стаканы, потер руки и сказал:

Блажени миротворцы... Налей-ка мне, Саша, стаканчик. А впрочем, вели сначала дать чего-нибудь закусить... Ну, и водочки...

Господа, это невозможно! - сказал доктор, входя в столовую, всё еще красный и ломая руки. - Это... это комедия! Это гадко! Я не могу. Лучше двадцать раз судиться, чем решать вопросы так водевильно. Нет, я не могу!

Что же вам нужно? - огрызнулся на него председатель. - Прогнать? Извольте, я прогоню...

Нет, не прогнать... Я не знаю, что мне нужно, но так, господа, относиться к жизни... ах, боже мой! Это мучительно!

Доктор нервно засуетился и стал искать своей шляпы и, не найдя ее, в изнеможении опустился в кресло.

Гадко! - повторил он.

Душа моя, - зашептал мировой, - отчасти я вас не понимаю, так сказать... Ведь вы виноваты в этом инциденте! Хлобыстать по физиономии в конце девятнадцатого века - это, некоторым образом, как хотите, не того... Он мерзавец, но-о-о, согласитесь, и вы поступили неосторожно...

Конечно! - согласился председатель.

Подали водку и закуску. На прощанье доктор машинально выпил рюмку и закусил редиской. Когда он возвращался к себе в больницу, мысли его заволакивались туманом, как трава в осеннее утро.

"Неужели, - думал он, - в последнюю неделю было так много выстрадано, передумано и сказано только для того, чтобы всё кончилось так нелепо и пошло! Как глупо! Как глупо!"

Ему было стыдно, что в свой личный вопрос он впутал посторонних людей, стыдно за слова, которые он говорил этим людям, за водку, которую он выпил по привычке пить и жить зря, стыдно за свой не понимающий, не глубокий ум... Вернувшись в больницу, он тотчас же принялся за обход палат. Фельдшер ходил около него, ступая мягко, как кот, и мягко отвечая на вопросы... И фельдшер, и русалка, и сиделки делали вид, что ничего не случилось и что всё было благополучно. И сам доктор изо всех сил старался казаться равнодушным. Он приказывал, сердился, шутил с больными, а в мозгу его копошилось:

"Глупо, глупо, глупо..."

См. также Чехов Антон - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

НЕРВЫ
Дмитрий Осипович Ваксин, архитектор, воротился из города к себе на да...

НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О ДУШЕ
По мнению начитанных гувернанток и ученых губернаторш, душа есть неоп...

Постоянно поддерживать чистоту воздуха в палате ни врач, ни медсестры не могут. Добиться того, чтобы в палате легко дышалось, - это дело ее обитателей.

Главными источниками характерного больничного запаха служат:

Закупоренные окна;

Остатки еды и склады провианта;

Белье, нуждающееся в стирке;

Мелкий мусор и увядающие букеты цветов.

В любой больнице есть две возможности для освежения воздуха: проветривание и кварцевание. Если добиться соглашения между любителями тепла и поклонниками свежего воздуха о том, чтобы каждые 1,5-2 часа открывать форточку или фрамугу на 15 минут и одновременно на те же 15 минут включать кварцевую лампу, воздух в палате станет свеж, как на высокогорном курорте.

Дверь палаты на время проветривания лучше закрыть, чтобы не было сквозняков. Все, кто могут ходить, отправляются на это время в коридор для моциона. Лежачие больные укрываются одеялами и защищают лицо и глаза от ультрафиолетового излучения кварцевой лампы. Перед ночным сном продолжительность проветривания и кварцевания можно увеличить до 20 минут, но не более, так как в темноте озон, образующийся при кварцевании, разрушается медленнее.

Однако самое усердное кварцевание воздуха не поможет, если в палате не переводятся остатки еды. Стопки тарелок с засохшей кашей, остывшим супом, хлебные корки, огрызки яблок и прочее не только портят интерьер, но и оскорбляют обоняние.

К тому же это все для человека объедки, а для насекомых - пиршество.

Если к лежачему больному не пришел посетитель, санитарки не дозваться, а вы способны обслужить себя, - помогите соседу. Накормите его и вынесите посуду с остатками еды. Это и по христианским, и по житейским меркам будет достойным поступком.

Кроме недоеденной пищи существенным источником запахов являются склады провизии, которые нередко устраиваются на подоконниках.

Действительно, емкость холодильников, предусмотренных для хранения продуктов больных, ограничена. Но ведь и запасы пищи не должны быть недельными.

Ни к чему носить из дома бульоны литрами и паровые кнели десятками. Гастрономические достоинства самого чудесного кушанья на следующий день после приготовления уменьшаются вдвое, а еще через день оно может вызвать пищевое отравление. Лучше поголодать, чем съесть несвежее лакомство.

Белье в больнице загрязняется быстрее, чем дома. Менять его иногда приходится ежедневно, случается, что и чаще.

Никогда не прячьте несвежее белье под матрас! Запаситесь полиэтиленовым или бумажным мешком для хранения использованного белья.

О постирушках. Не накапливайте белья. Если вас регулярно посещают родные или близкие люди, поддержание в чистоте вашего интимного гардероба можно доверить им. Если вы человек одинокий, придется вам обходиться собственными силами. Пусть вашим правилом станет: «Одна рубашка и трусы на мне, вторая пара, уже выстиранная, сушится».

Наконец, мусор и увядающие букеты. Лучше всего иметь запас одноразовых мешков, куда вы будете складывать клочки бумаги и ваты, крышечки от бутылок, коробочки из- под кефира и творога, упаковки от соков, корки от апельсинов и прочее. Мешочек не должен быть большим - его должно хватать на день. Дорога его - в мусоропровод.

Не стоит держать на тумбочке вазы с цветами. Эти символы любви посетителей очень быстро вянут в больничной атмосфере. Вода, в которую они погружены, начинает издавать неприятный запах, а вазочки и кувшины имеют свойство опрокидываться и разбиваться.

Конечно, источники запахов в хирургическом отделении гораздо разнообразнее, чем это можно описать, не впадая в натурализм. Чего только использованные памперсы стоят. Но задача этой книги не в том, чтобы давать советы на все случаи жизни, а показать на конкретных примерах, как действовать в непривычной для вас обстановке.

Больничная палата - это обстоятельства, в которые вы оказались заброшенными волей судьбы. И воздействовать на эти обстоятельства лучше активными и разумными действиями, а не жалобами и скандалами.

Неприятность

Земский врач Григорий Иванович Овчинников, человек лет тридцати пяти, худосочный и нервный, известный своим товарищам небольшими работами по медицинской статистике и горячею привязанностью к так называемым бытовым вопросам, как-то утром делал у себя в больнице обход палат. За ним, по обыкновению, следовал его фельдшер Михаил Захарович, пожилой человек, с жирным лицом, плоскими сальными волосами и с серьгой в ухе.

Едва доктор начал обход, как ему стало казаться очень подозрительным одно пустое обстоятельство, а именно: жилетка фельдшера топорщилась в складки и упрямо задиралась вверх, несмотря на то что фельдшер то и дело обдергивал и поправлял ее. Сорочка у фельдшера была помята и тоже топорщилась; на черном длинном сюртуке, на панталонах и даже на галстуке кое-где белел пух… Очевидно, фельдшер спал всю ночь не раздеваясь, и, судя по выражению, с каким он теперь обдергивал жилетку и поправлял галстук, одежа стесняла его.

Доктор пристально поглядел на него и понял, в чем дело. Фельдшер не шатался, отвечал на вопросы складно, но угрюмо-тупое лицо, тусклые глаза, дрожь, пробегавшая по шее и рукам, беспорядок в одежде, а главное – напряженные усилия над самим собой и желание замаскировать свое состояние, свидетельствовали, что он только что встал с постели, не выспался и был пьян, пьян тяжело, со вчерашнего… Он переживал мучительное состояние «перегара», страдал и, по-видимому, был очень недоволен собой.

Доктор, не любивший фельдшера и имевший на то свои причины, почувствовал сильное желание сказать ему: «Я вижу, вы пьяны!» Ему вдруг стали противны жилетка, длиннополый сюртук, серьга в мясистом ухе, но он сдержал свое злое чувство и сказал мягко и вежливо, как всегда:

– Давали Герасиму молока?

– Давали-с… – ответил Михаил Захарыч тоже мягко.

Разговаривая с больным Герасимом, доктор взглянул на листок, где записывалась температура, и, почувствовав новый прилив ненависти, сдержал дыхание, чтобы не говорить, но не выдержал и спросил грубо и задыхаясь:

– Отчего температура не записана?

– Нет, записана-с! – сказал мягко Михаил Захарыч, но, поглядев в листок и убедившись, что температура в самом деле не записана, он растерянно пожал плечами и пробормотал: – Не знаю-с, это, должно быть, Надежда Осиповна…

– И вчерашняя вечерняя не записана! – продолжал доктор. – Только пьянствуете, черт вас возьми! И сейчас вы пьяны, как сапожник! Где Надежда Осиповна?

Акушерки Надежды Осиповны не было в палатах, хотя она должна была каждое утро присутствовать при перевязках. Доктор поглядел вокруг себя, и ему стало казаться, что в палате не убрано, что все разбросано, ничего, что нужно, не сделано и что все так же топорщится, мнется и покрыто пухом, как противная жилетка фельдшера, и ему захотелось сорвать с себя белый фартук, накричать, бросить все, плюнуть и уйти. Но он сделал над собою усилие и продолжал обход.

За Герасимом следовал хирургический больной с воспалением клетчатки во всей правой руке. Этому нужно было сделать перевязку. Доктор сел перед ним на табурет и занялся рукой.

«Это вчера они гуляли на именинах… – думал он, медленно снимая повязку. – Погодите, я покажу вам именины! Впрочем, что я могу сделать? Ничего я не могу».

Он нащупал на вспухшей, багровой руке гнойник и сказал:

– Скальпель!

Михаил Захарыч, старавшийся показать, что он крепко стоит на ногах и годен для дела, рванулся с места и быстро подал скальпель.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

Н. А. Кожевникова. О тропах в прозе А. П. Чехова

В ранней прозе Чехова множество стертых языковых тропов: «Евстрат Спиридоныч, красный, как рак, кричал, стуча ногами» (Маска, 8, 88); «Дездемонов... красный, как рак...» (Депутат, 2, 147); «...швейцар Михаиле был взволнован и красен, как рак» (Переполох, 4, 33); «белая, как снег, болонка» (В Москве на Трубной площади, 2, 246) и т. д. Очень рано определяется и противоположная особенность тропов Чехова - стремление к опоре их на реалии изображаемого мира. Обращенность тропа к изображаемому миру имеет в прозе Чехова устойчивый характер и прослеживается на протяжении всего его творчества. При помощи тропа, опирающегося на реалию, устанавливаются самые разнообразные смысловые связи. Прежде всего появляются сопоставления человека и окружающей обстановки: «Хозяин, малый лет двадцати трех, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой» - «На столике, таком же неумытом и засаленном , как сам Макар Кузьмич, все есть...» (В цирульне, 2, 35); «Отцов постоял, подумал и пошел к реке искать Грябова... Оба были неподвижны, как река, на которой плавали их поплавки» (Дочь Альбиона, 2, 195); «Нелли... сидит у себя в комнате и утомленными, полузакрытыми глазами глядит в зеркало . Она бледна, напряжена и неподвижна, как зеркало » (Зеркало, 4, 271). Используется и иной порядок расположения соотнесенных реалий - сначала идет изображение, опирающееся на реалии внешнего мира, а затем изображение внешнего мира и соответствующих реалий. В начале рассказа «На пути» содержится портрет персонажа, соотнесенный с окружающей обстановкой: «И нос, и щеки, и брови, все черты, каждая в отдельности, были грубы и тяжелы, как мебель и печка в «проезжающей», но в общем они давали нечто гармоническое и даже красивое» (5, 462); потом появляется реалия, отразившаяся в описании персонажа: «...изразцовая печка... с воем вдыхала в себя воздух» (5, 463).

Возможности сопоставления внешнего мира с персонажем расширены благодаря тому, что они основаны не на внешнем сходстве, а на эмоциональных ассоциациях. Субъективный характер таких сближений в ряде случаев подчеркнут: «...жилетка фельдшера топорщилась в складки... Сорочка у фельдшера была помята и тоже топорщилась ; на черном длинном сюртуке, на панталонах и даже на галстуке кое-где белел пух...» (Неприятность, 7, 141); «Доктор поглядел вокруг себя, и ему стало казаться, что в палате не убрано, что все разбросано, ничего, что нужно, не сделано и что все так же топорщится, мнется и покрыто пухом , как противная жилетка фельдшера» (7, 142).

Внутренне сближенным оказывается все то, что имеет какое бы то ни было отношение к персонажу: «И почему-то все эти выстроенные отцом дома, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый» (Моя жизнь, 9, 198); «Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком ... древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик , куда он прятался от действительной жизни» (Человек в футляре, 10, 43).

Сравнение - один из способов сближения персонажей, в том числе персонажей, не связанных друг с другом сюжетно. Один из героев повести «Степь» - «маленький мальчик в одной рубахе, пухлый, с большим оттопыренным животом и на тоненьких ножках» (7, 50); в конце повести появляется сравнение: «Около машины неподвижно стояла какая-то девочка, загорелая, со щеками, пухлыми, как у Тита , и в чистеньком ситцевом платье» (7, 102). Характеризуя Никифора, героя повести «В овраге»: «...плач у него мешался со смехом, как у плотника Елизарова » (10, 167), Чехов сравнивает его с другим персонажем. Как отсылка к характерной особенности действующих лиц строится и сравнение в рассказе «На подводе»: «Марья Васильевна пила чай с удовольствием и сама становилась красной, как мужики » (9, 340).

Опору в изображаемых реалиях имеют и сравнения, в которые входят отвлеченные понятия или характеристики внутреннего состояния человека: «Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой двор» (Душечка, 10, 109) - «теперь же и среди мыслей и в сердце у нее была такая же пустота, как на дворе » (10, 110). Образом сравнения в тропах такого типа может быть предметное обозначение. Повторяющаяся реалия снег - источник разнородных сравнений в разных рассказах Чехова: «Недавно шел первый снег ... и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег » (Припадок, 7, 199 - 200); «...шел мокрый снег » (8, 194) -«жуткие и, как снег, холодные воспоминания» (Рассказ неизвестного человека, 8, 192); «За ночь навалило много нового снегу... она умывалась... и после этого стало легко, свободно и чисто на душе, как будто и душа умылась или окунулась в белый снег » (Бабье царство, 8, 269).

В других случаях образом сравнения при отвлеченном понятии становится обозначение персонажа. Между членами сравнения устанавливаются разные типы связей. Персонаж и отвлеченное понятие внутренне связаны: «Сходились во время карт жены чиновников, некрасивые, безвкусно наряженные, грубые, как кухарки, и в квартире начинались сплетни, такие же некрасивые и безвкусные, как сами чиновницы » (Анна на шее, 9, 165). Менее обычны сравнения, в которых между отвлеченным понятием и персонажем нет непосредственной связи: «...совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита , заставила его похолодеть от затылка до пят» (Палата № 6, 8, 125); «И почему-то теперь вся эта ресторанная роскошь, бывшая на столе, показалась мне скудною, воровскою, похожею на Полю » (Рассказ неизвестного человека, 8, 175). Подобные сближения могут иметь дополнительную мотивировку, отражая точку зрения персонажа. Таково сравнение в повести «Степь», основанное на традиционной образной связи полог мглы, покров: «Даль была видна, как и днем, но уж ее нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле, как дети Моисея Моисеича под одеялом » (7, 45).

Повторяющиеся слова, среди которых одно - обозначение реалии, а другое - образ сравнения, связывают разные планы изображения: явь и сон. Прямому обозначению, рисующему происходящее наяву, соответствует сравнение при изображении сна. С этой точки зрения показательны сравнения в рассказе «Спать хочется». Явление внешнего мира: «Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но все еще кричит...» (7, 7) дает отражения в сне: «Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по небу и кричат, как ребенок », «...на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребенок...» (7, 8).

Аналогичным образом сближаются прошлое и настоящее. Какие-то события в прошлом персонажа - источник образов для осмысления настоящего: «В детстве она очень любила мороженое... я сажал ее к себе на колени и, целуя ее пальчики, приговаривал: «Сливочный... фисташковый... лимонный...». И теперь, по старой памяти, я целую пальцы Лизы и бормочу: «фисташковый... сливочный... лимонный...», но выходит у меня совсем не то. Я холоден, как мороженое, и мне стыдно» (Скучная история, 7, 256).

На переходе от реалии к тропу строятся в некоторых произведениях лирические фрагменты: «...было уже светло от луны... И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезда, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная , и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью » (В овраге, 10, 165 - 166). Сравнениями такого типа, отражающими размышления персонажей, заканчиваются рассказы «Соседи», «Случай из практики».

Тропы, опирающиеся на реалию, характеризуют не только речь автора, повествователя, они отражаются и в прямой речи персонажей и становятся средством связи между повествованием и диалогом: «Хоронили мы как-то на днях молоденькую жену нашего старого почтмейстера Сладконерцсиа... Когда были поданы блины, старик-вдовец горько заплакал и сказал: "Блины такие же румяненькие, как и покойница. Такие же красавцы!"» (В почтовом отделении, 2, 263). В рассказе «Несчастье» фрагмент повествования содержит прямое обозначение: «Облака стояли неподвижно, точно зацепились за верхушки высоких, старых сосен » (5, 247). В прямой речи персонажа ему соответствует сравнение: «Что я могу поделать, если ваш образ прирос к моей душе и неотвязчиво, день и ночь, стоит перед моими глазами, как сейчас вот эта сосна » (5, 251). Рассказ «Княгиня» содержит несколько переходов от реалии к тропу. Соотнесенные элементы распределены своеобразно: прямые обозначения содержатся в речи повествователя (архимандрит, покои, луч, птичка, вуаль, вечер, облако ), соответствующие им тропы - в несобственно-прямой речи персонажа.

Источником трона может быть и реалия, которая содержится не непосредственно в повествовании, а в другом, цитируемом, тексте. Реалия, от которой отталкивается сравнение, заключающее рассказ «На пути»: «Скоро след от полозьев исчез, и сам он, покрытый снегом, стал походить на белый утес » (5, 477), содержится в эпиграфе: «Ночевала тучка золотая На груди утеса великана» (5, 462). Источник некоторых зоологических тропов в «Скучной истории»-басня Крылова. Профессор цитирует ее «Орлам случается и ниже кур спускаться», а затем комментирует: «И досаднее всего, что курица Гнеккер оказывается гораздо умнее орла-профессора » (7, 296).

Определенная реалия может и не быть непосредственно изображенной, но она входит в текст произведения через сравнение: «...женщина... вся стройная, грациозная, как вот эта береза » (Следователь, 4, 305). Указательное местоимение вводит реалию как принадлежность изображаемого мира. Реалии, характеризующие изображаемый мир, входят через сравнение и в следующем отрывке: «Татьяна Ивановна была робка, конфузлива и благонравна, ходила тихо и плавно, мало говорила, редко смеялась, и вся жизнь ее была так же ровна и плоска, как лицо и гладко прилизанные волосы » (Тайный советник, 5, 132).

Опора на реалию - один из способов обновления традиционных смысловых связей. Тропы, которые входили в произведения Чехова без какой бы то ни было мотивировки, приобретают ее при соотнесении с предметами изображаемого мира. Сочетание могильная тишина в рассказе «Старость»: «Тишина кругом была могильная, точно и воздух был мертв » (4, 228-229) - мотивировано местом действия: дело происходит на кладбище. Аналогичная мотивировка содержится в повести «Моя жизнь»: «Погруженные в работу, мы стояли или сидели неподвижно, как статуи; была тишина мертвая , какая подобает кладбищу...» (9, 226). В рассказе «Без заглавия» обновляется традиционная метафора «струны души»: «Он играл на органе с таким искусством, что даже самые старые монахи, у которых к концу жизни притупился слух, не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа. Когда он говорил о чем-нибудь... его нельзя было слушать без улыбки или без слез, и казалось, что в душе его звучали такие же струны , как и в органе» (6, 455). В конце рассказа этот образ переосмысливается: «Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на невидимых струнах » (6, 458).

Обозначения реалий существуют, таким образом, в двух качествах - в своем прямом значении и как средство образной характеристики. Во всех этих случаях, каков бы ни был характер тропов, они связывают разные планы изображения, устанавливая между ними точки соприкосновения, кроме того, они как бы вырастают из изображаемого, возникают как бы изнутри, отражая внутренние отношения изображаемого мира.

Значительная часть тронов Чехова включается в сквозные образные ряды, проходящие через все его творчество. Из произведения в произведение переходят сравнения с животными, птицами, насекомыми, растениями. В меньшей мере распространены сравнения с куклой, с ребенком. Эти троны входят не только в речь автора, но и в речь персонажей и служат, в частности, средством их самохарактеристики. Часть этих тропов имеет в тексте дополнительную мотивировку, часть - не имеет ее. Это можно показать на примере сравнений с игрушкой, с куклой. Образ этого ряда в рассказе «Гриша» мотивирован дважды - он поставлен в зависимость от реалии и объяснен особенностями детского восприятия вещей: «Если взглянуть под кровать, то увидишь куклу с отломанной рукой и барабан... В этом мире, кроме няни и Гриши, часто бывают мама и кошка. Мама похожа на куклу , а кошка на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста» (5, 83). Сравнение «шагал он как-то деревянно, на манер игрушечных солдатиков » (7, 50) в повести «Степь» можно связать с характером восприятия Егорушки. Такие тропы, как «Он работал ногами серьезно и с чувством, делая строгое лицо, и так выворачивал колени, что походил на игрушечного паяца , которого дергают за ниточку» (Муж, 5, 244); «Ей-богу, это мило...- пробормотал он, разглядывая нас, как манекенов » (Тайный советник, 5, 136), не имеют дополнительной мотивировки в тексте. Так же распределены и тропы других типов. Сравнение старика с вербой в раннем рассказе «Верба» имеет опору в изображаемом мире так же, как и сравнение графини Драницкой с тополем в повести «Степь». В рассказе «Попрыгунья» сравнение «она очень похожа на стройное вишневое деревце » (8, 8) не имеет дополнительной мотивировки. Картина осложняется тем, что троп может относиться сразу к двум смысловым рядам. В сравнении «он заметил чучело волка, такого же солидного и сытого, как сам Абогин » (Враги, 6, 38), сравнение человека с вещью, характеризующей изображаемый мир, и сравнение человека со зверем совмещены.

Переходя из рассказа в рассказ, тропы поворачиваются разными гранями, в них обнаруживаются все новые и новые оттенки смысла - в том числе и противоположные. Таковы, например, сравнения с птицей: «Мурашкина нервно, с выражением пойманной птицы , порылась у себя в платье» (Драма, 6, 226); «...крикнула гувернантка, пискнув, как испуганная птица » (Дома, 6, 99); «...она вскочила, закинула назад голову и, взмахивая руками, как большая птица крыльями , едва касаясь пола, поплыла по комнате» (Воры, 7, 319); «Стараясь походить на птичку , княгиня порхнула в экипаж» (Княгиня, 7, 247); «...он свободен теперь, как птица » (Архиерей, 10, 200) и т. д. Круг ассоциаций расширяется благодаря обращению к видовым обозначениям: «...сердитому доктору захотелось налететь на них ястребом и ошеломить» (Неприятность, 7, 152); «...эта дама, очень полная, пухлая, важная, похожая на откормленную гусыню , гуляла по саду...» (Дом с мезонином, 9, 182). С образом птицы связан и образ крыльев, который в свою очередь повторяется: «Дамы чувствовали себя на крыльях» (Муж, 5, 243); «Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?» (Человек в футляре, 10, 53); «Я чувствовал на своих боках сильные, широкие крылья, которые уносили меня бог весть куда» (Рассказ неизвестного человека, 8, 198).

На разных смысловых признаках основаны и сравнения с одним и тем же животным: ломовой конь (Скучная история, На подводе), застоявшийся избалованный конь (Бабье царство). Особенно разнообразны сравнения с собаками: «Он хлопал по плечам, заглядывал в глаза, хихикал, потирал руки, одним словом, ласкался, как добрая собака » (Учитель, 5, 218); «...выражение тупое и в то же время наглое, как у молодой гончей собаки , когда она догоняет зайца» (Припадок, 7, 205); «Он говорил ей, что она похожа на собачку , которая ждет, чтоб ей бросили кусочек ветчины» (Володя большой и Володя маленький, 8, 224).

Хотя однотипные образы концентрируются в основном вокруг персонажей, они распространяются и на изображение других сфер жизни. Сравнение может быть основано и на зрительном сходстве предметов, и на далеких ассоциативных связях, возникающих между предметами речи, лежащими в различных, непересекающихся плоскостях. В рассказе «Агафья» сравнение с птицей основано на зрительном сходстве: «Далеко за берегом, на темном бугре, как испуганные молодые куропатки , жались друг к другу избы деревни» (5, 26). В рассказе «Нахлебники» сходный образ сравнения использован при отвлеченном существительном и развивает стершийся троп: «...время полетело быстро, как птица » (5, 285). Сравнения со зверями, насекомыми, гадами сопровождают отвлеченные понятия: «...ею начало овладевать тяжелое, непреодолимое желание. Как удав , сковывало оно ее члены и душу» (Несчастье, 5, 257); «Отец же Христофор... во всю свою жизнь не знал ни одного такого дела, которое, как удав , могло бы сковать его душу» (Степь, 7, 24); «Новые мысли... продолжают жалить мой мозг, как москиты » (Скучная история, 7, 264); «Мелкие чувства зависти, досады, оскорбленного самолюбия, маленького, уездного человеконенавистничества... закопошились в нем, как мыши ...» (Муж, 5, 244). Они используются и при изображении внешнего мира. В рассказе «На пути» сравнение со зверем характеризует вьюгу: «...что-то... с яростью зверя металось», сравнение с псом - огонь: «...огонь, как цепной пес , со злобой несся навстречу врагу» (5, 463).

В рамках произведения повторяющийся троп или центральный троп и его производное могут однозначно характеризовать персонажа. Иногда троп возникает на основе прямых характеристик, как их развитие. Например, в рассказе «Художество» тропы: «Матвей, поворачиваясь, как медведь , обделывает крест» (4, 290); «Матвей, который кончил свое чернорабочее, медвежье дело, уже опять в церкви» (4, 291) - воспринимаются на фоне предшествующих прямых характеристик: «Матвей... неумело топчась на одном месте» (4, 287); «тяжелые, неуклюжие движения» (4, 289).

Повторяющиеся характеристики могут проходить через речь разных персонажей. Такова характеристика героя рассказа «В усадьбе» Рашевича - жаба . Она появляется в начале рассказа при характеристике Рашевича, как ссылка на общественное мнение. Затем возникает во внутренней речи Рашевича как цитата. Кончается рассказ повторяющимися репликами его дочерей, содержащими эту же оценку-метафору. В других рассказах повторяющаяся характеристика как бы рассматривается с разных точек зрения. Оценки и самооценки персонажа, почерпнутые из одного и того же источника, могут контрастно сталкиваться друг с другом, характеризуя персонажа в разных сценах. Например, в рассказе «Володя» противопоставлены мечты героя: «Завтра он будет свободен, как птица ...» (6, 203) и реальность: «Гадкий утенок » (6, 205). Контрастны и однотипные тропы, при помощи которых изображаются переживания героини «Дуэли» Надежды Федоровны: «...она казалась себе маленькой, простенькой, легкой и воздушной, как бабочка » (7, 387) - «Ей казалось, что все нехорошие воспоминания вышли из ее головы и идут в потемках рядом с ней и тяжело дышат, а она сама, как муха, попавшая в чернила , ползет через силу по мостовой и и а ч- J каст в черное бок и руку Лаевского» (7, 412). В повести «Моя жизнь» Маша Должикова дважды сравнивается с птицей. Сравнения эти противопоставлены друг другу, знаменуя разные этапы в жизни героини. В начале повести: «У меня с детства осталось в памяти, как у одного из наших богачей вылетел из клетки зеленый попугай и как потом эта красивая птица целый месяц бродила по городу, лениво перелетая из сада в сад, одинокая, бесприютная. И Мария Викторовна напоминала мне эту птицу» (9, 236). В конце повести: «...и она улыбалась очень довольная, играя глазами, перелистывая ноты, поправляя на себе платье, точно птица, которая вырвалась, наконец, из клетки и на свободе оправляет крылья» (9, 264). Это сравнение развивается в речи самой героини, которая говорит о том, что «искусство дает крылья...» (9, 259), а затем просит «снять... камень» с ее крыльев (9, 271).

Помимо образных характеристик, которые однозначно определяют сущность персонажа: сеттер-поручик (Поцелуй); жаба (В усадьбе), используются и более сложные характеристики, основанные на тропах, почерпнутых из разных источников. Персонаж сравнивается и со зверем, и с птицей или со зверем и с насекомым и т. д. Маша Должикова в «Моей жизни» сравнивается не только с птицей, но и с цветком, Манюся из «Учителя словесности»- и крыса, и розан и т. д. Образные характеристики, имеющие разные источники, сближаются. Аксинья (В овраге) несколько раз характеризуется как змея, гадюка. Когда Липа о ней говорит: «Она ничего, все усмехается, а только часом взглянет в окошко, а глазы у ней такие сердитые и горят зеленые, «словно в хлеву у овцы» (10, 160), акцентируются качества овцы, противоположные тем, которые приписываются ей по традиции, и сближающие ее со змеей. В рассказе «Супруга» героиня сравнивается с хищной птицей, а затем с кошкой: «...ему показалось, что у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек» (9, 97). Совмещение противоположных качеств, характеризующее персонажа, строится также асимметрично. Герой «Скучной истории» и орел, и жаба, Лаевский (Дуэль) - макака, болонка, ребенок.

Образные характеристики - важный способ обрисовки персонажей. Их роль в творчестве Чехова особенно велика, потому что роль других способов обрисовки персонажей, например портрета, уменьшается (См.: Громов М. П. Портрет, образ, тип//В творческой лаборатории Чехова. М. ). Если в творчестве Гоголя, Тургенева, Толстого, Гончарова подобные тропы дополняют другие способы характеристики персонажей, в некоторых рассказах Чехова они выходят на первый план.

Повторяющиеся или однотипные образы в рамках одного произведения - способ установления точек соприкосновения между персонажами вне зависимости от того, связаны они сюжетно или нет.

Этот прием обнажен в рассказе «Крыжовник»: «Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью... Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью , и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед,- того и гляди, хрюкнет в одеяло» (10, 60). В других произведениях сходные тропы оторваны друг от друга. При помощи однотипных тропов характеризуются персонажи рассказа «Пустой случай»- Гронтовский («произнес слащавым голосом, в котором слышалась интонация воющей собаки ») (5, 300) и Кандурина («...она напоминала собаку , которая делает стойку и с страстным нетерпением ожидает "пиль!"») (5, 308). В повести «Степь» сравнение с птицей характеризует не только разных персонажей (Моисея, Соломона, графиню Драницкую, объездчика и т. п.), но и предметы внешнего мира. В повести «Моя жизнь» с птицей сравнивается не только Маша Должикова, но и другие персонажи. Так охарактеризованы мужики: «...люди, которые хитрили, но, как птицы , прятали за дерево только одну голову» (9, 256). Рассказчик обращается к сестре: «... в последнее время ты болтаешь, как сорока » (9, 274). Сравнение такого типа использует не только рассказчик, но и персонажи повести: «...маляр среди людей все равно, что галка среди птиц » (9, 218).

Образные характеристики, почерпнутые из одного и того же источника, могут быть не только близкими, но и контрастными. В повести «В овраге» жена писаря сравнивается с хищной птицей, Липа - с жаворонком. Герой рассказа «Агафья» Савка дважды сравнивает Агафью с кошкой, вспоминая разные пословицы и тем самым акцентируя разные качества героини: «Знает кошка , чье мясо съела», «Идет и хвост поджала... Шкодливы эти бабы, как кошки, трусливы - как зайцы» (5, 34). Третья пословица «Кошке смех, мышке слезы» (5, 34) по-иному освещает отношения персонажей, кошкой оказывается сам Савка.

Отношения между персонажами выражаются не только через их непосредственные столкновения, но и через соотношение тропов, их характеризующих. Повторяющиеся и однотипные тропы сопровождают развитие действия и складываются в своего рода группы и ряды, выражая те же смыслы, что и непосредственная расстановка персонажей. Размышляя о своей жизни, герой «Дамы с собачкой» Гуров характеризует ее как куцую, бескрылую (10, 137). Этот образ перекликается с другим, в конце рассказа: «...им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках» (10, 143). Для характеристики персонажей показательно и соотношение образов ямщика и лошади в повести «Моя жизнь». Дед Маши Должиковой - ямщик, отец ее, инженер, похож на фарфорового игрушечного ямщика, у него крепкие ямщицкие зубы (9, 237), сама Маша похожа на ямщика и на своего отца, у которого лицо «было широкое, румяное, и в выражении было что-то ямщицкое ». Персонажей другого круга характеризует противопоставленный образ: «Я жил теперь среди людей, для которых труд был обязателен и неизбежен и которые работали, как ломовые лошади...» (9, 216). Эти два ряда пересекаются и взаимодействуют: «...и на лице было нехорошее, задорное выражение, точно она хотела сделать всем нам вызов или крикнуть на нас, как на лошадей : «Эй, вы, милые!». И, должно быть, в это время она была очень похожа на своего деда ямщика » (9, 264). Из этого же смыслового ряда черпается еще одно сравнение, освещающее взаимоотношения героев: «...я был лишь извозчиком, который довез ее от одного увлечения к другому» (9, 262).

Ограниченный круг образных характеристик тяготеет к универсальности: при их помощи изображается мир в разных его проявлениях. В то же время реалии изображаемого мира становятся источником тропов. Такое использование тропов - одно из проявлений экономии выразительных средств, столь характерной для стиля Чехова. Эти принципы изображения и использования тропов имеют опору в русской литературе XIX в., где они по-разному преломились в творчестве Гоголя, Тургенева, Гончарова, Л. Толстого, Достоевского. Благодаря тропам рассмотренных типов устанавливаются точки соприкосновения между прозой Чехова и прозой его предшественников, как, впрочем, и с прозой многих писателей последующего времени. Общеязыковой характер многих тропов Чехова делает их незаметными и ненавязчивыми, несмотря на их обилие и повторяемость. Рассмотренными тропами тропеическая система Чехова не ограничивается, но именно они образуют тот устойчивый фон, на котором воспринимаются другие тропы и, в частности, менее обычные сопоставления, в первую очередь привлекающие внимание исследователей.