Како веруеши? Символ веры в Таинстве покаяния. «Како веруеши? Како веруеши значение

КАКО ВЕРУЕШИ?

В новогоднюю ночь 1937 года Елена Сергеевна записала в дневнике: «Ребята и М. А. с треском били чашки с надписью „1936“, – специально для этого приобретенные и надписанные. Дай Бог, чтобы 1937-й год был счастливей предыдущего» .

Наверное, не в одной, а в каждой из миллионов квартир, изб, хат, юрт, дач, хижин, комнат, землянок, палаток, бараков, казарм разворошенной страны думали в ту ночь примерно о том же самом, но нигде ничего подобного в тот год не сбылось. Не исполнилось и в писательской надстройке в Нащокинском переулке. И хотя настоящая беда обошла Булгакова стороной, все равно –

Писатель, если только он

Волна, а океан Россия,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена стихия.

Только необычное то было возмущение, приглушенное, мертвенное. Зыбь.

«Мне – трудно, я дурно чувствую себя. Неотвязная мысль о погубленной литературной жизни, о безнадежном будущем порождает другие черные мысли» , – писал Булгаков Б. Асафьеву девять дней спустя после того, как были весело разбиты новогодние чашки.

«У нас тихо, грустно и безысходно после смерти „Мольера“», – сообщал он П. С. Попову 29 января, а еще два месяца спустя в письме тому же адресату развил тему: «Многие мне говорили, что 1936 год потому, мол, плох для меня, что он високосный, – такая есть примета. Уверяю тебя, что эта примета липовая. Теперь вижу, что в отношении меня 37-й не уступает предшественнику» .

Это было то самое письмо, где Булгаков говорил о том, что без содрогания не может слышать имени Пушкина, и где процитировал так возмутившие, оскорбившие его елейные голоса доброжелателей с их пророческим утешением: «Ничего, после вашей смерти все будет напечатано».

Тридцать седьмой, недоброй памяти в русской истории год странным образом отозвался в судьбе нашего героя.

В тот год стали падать его враги. Те, кто травил Булгакова, начиная с появления в печати самых первых его строк, те, кто не мог простить ему «Дьяволиады», «Роковых яиц», «Белой гвардии», «Турбиных», «Зойкиной», «Багрового острова», «Бега», «Мольера», его хулители, запретители, завистники – они исчезали один за другим, и Елена Сергеевна с удовлетворением отмечала в дневнике это своеобразное «торжество справедливости».

«4 апреля. В газетах сообщение об отстранении от должности Ягоды и о предании его следствию за совершенные им преступления уголовного характера. Отрадно думать, что есть Немезида и для таких людей. Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборе президиума. И хотя ясно, что это в связи с падением Ягоды, все же приятно, что есть Немезида и т.д.».

«21 апреля. Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла судьба и для них?»

«23 апреля. Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о Киршоне и об Афиногенове» .

Даже много лет спустя, по свидетельству писателя Сергея Семанова, беседовавшего с Еленой Сергеевной в 1969 году, она, перекрестившись, говорила твердо: «Когда я слышала, что такой-то погиб, я радовалась» .

Но сам Булгаков оставался мрачен. Принимать участие в писательских собраниях, где громили его недругов, он не собирался. «Ведь раздирать на части Киршона будут главным образом те, что еще несколько дней назад подхалимствовали перед ним», – отмечала Елена Сергеевна, однако дело было не только в благородстве и великодушии ее супруга, отказывавшегося толкать падающего и бить лежачего. В те же дни, когда травили пролетарских и близких к ним драматургов, в дневнике жены появилась запись: «Миша несколько дней в тяжком настроении духа, что меня убивает. Я, впрочем, сама сознаю, что будущее наше беспросветно» .

Падение врагов не означало его собственного возвышения. Скорее наоборот. В 1937 году Булгакову было нанесено несколько на общем фоне мелких, но лично для него ощутимых ударов, один из которых был снова связан со МХАТом.

10 апреля в «Вечерней Москве» появилось сообщение о предстоящих гастролях Художественного театра в Париже. «Везут: „Любовь Яровую“, „Анну Каренину“, „Бориса Годунова“ (?) и „Горячее сердце“. О „Турбиных“ ни слова. М. А. – никогда не увижу Европы» .

Как всегда бывает, этот выбор комментировали, а комментарии обрастали театральными слухами, которые исправно передавала Елене Сергеевне ее родная сестра:

«22 апреля. Марков рассказывал, что в ложе (по-видимому, на „Анне Карениной“) был разговор о поездке в Париж, что, будто бы, Сталин был за то, чтобы везти „Турбиных“ в Париж, а Молотов возражал» .

Молотов действительно не любил Булгакова, а Сталин любил «Дни Турбиных», но ситуация складывалась донельзя нелепо: неужто мнение Сталина значило меньше молотовского? Как бы абсурдно такое предположение ни звучало (а оно было подкреплено Ф. Михальским: «Федя подтвердил то, что сказал Марков: Сталин горячо говорил в пользу того, что „Турбиных“ надо везти в Париж, а Молотов возражал. И, – прибавил Федя еще, – что против „Турбиных“ Немирович. Он хочет везти только свои постановки» ), факт оставался фактом – игра в политбюрошную демократию привела к тому, что в 1937-м «Турбиных» в Париж не повезли, и вся блистательная, пышная и отменно профинансированная эпопея, связанная с поездкой артистов Художественного театра на международную выставку во Францию, прошла мимо Булгаковых, которым оставалось лишь записывать свидетельства мхатовского не то торжества, не то фиаско.

«…рассказы о Париже: некоторые все время проторчали на барахолке, покупая всякую дрянь, жадничали, не тратили денег на то, чтобы повидать Париж, и ничего в Париже не увидели, кроме галстуков Наши актрисы, некоторые по полнейшей наивности, купили длинные нарядные ночные рубашки и надели их, считая, что это – вечерние платья. Ну, им быстро дали понять… Кто-то спрашивал в кафе – дайте мне ша-нуар – chat noir вместо кафе-нуар… Словом, довольно бесславные рассказы» , – писала Елена Сергеевна в дневнике.

С Парижем оказалась связана еще одна булгаковская театральная невзгода. В феврале 1937 года там состоялась премьера «Зойкиной квартиры», чья зарубежная сценическая история, начиная с искаженного перевода и заканчивая финансовыми махинациями Захара Каганского («У Миши отвратительное настроение, связанное с „Зойкиной квартирой“ в Париже. Опять вчера рылись в архиве, опять посылаем документы. Дома не играют, а за границей грабят» , – записала Елена Сергеевна 12 февраля 1937 года), тянулась столь же долго, сколь и мхатовская постановка «Мольера». И хотя, как с замечательным пониманием дела писал, подчеркивая ударные места, представлявший зарубежные интересы Булгакова его верный брат Николай: «Мне были даны формальные заверения в том, что все твои требования и указания строжайше исполнены. Во всем тексте французской адаптации нет ничего, что могло бы носить антисоветский характер или затронуть тебя как гражданина СССР. Больше того, и сам режиссер – директор театра Рене Роше, а также переводчик-адаптор Benjamin Gremiex принадлежат к числу людей, глубоко чтущих СССР и советское искусство, и они никогда не допустят ничего предосудительного по адресу Союза и престижа советского театрального искусства Хочется верить, что годы работы увенчаются успехом, и этот успех будет успехом твоим авторским, успехом советского театрального искусства и успехом всех тех, кто над этим трудился и трудится искренне и честно » – несмотря на все эти заверения и пожелания, на территории суверенной belle France пьесу достала рука Москвы, и «Зойкину квартиру» ждала участь «Мольера»: вскоре после прошедшей с успехом премьеры спектакль посетил советский полпред, и по его настоянию «L"Appartement de Zoika» была изъята из репертуара. Во всяком случае, именно так представил позднее, в декабре 1961 года, эту историю в письме Елене Сергеевне Николай Афанасьевич Булгаков, однако действительность была еще печальнее и куда менее почетной для нашего героя.

Как установила современная французская исследовательница Мари Кристин Отан-Матье, «французская адаптация „Зойкиной квартиры“ крайне неверна. Булгаков заметил многочисленные ошибки, но не смог оценить ни стиль, ни сценическое качество перевода. Он недостаточно владел нюансами языка Вульгарность тона, подчеркнутое изображение разврата, скрытый расизм, настойчивый акцент на гомосексуализме курильщика (чтобы подчеркнуть этот факт, переводчики вставили выдуманный диалог) – все это превратило пьесу в грубый фарс» . Случилось именно то, чего Булгаков боялся более всего, когда писал брату Николаю еще в 1934 году: «Пьеса не дает никаких оснований для того, чтобы устроить на сцене свинство и хамство! И, само собою разумеется, я надеюсь, что в Париже разберутся в том, что такое трагикомедия. Основное условие: она должна быть сделана тонко» . Увы, как раз в Париже-то разобрались хуже всего и сделали наиболее толсто. Сколько сил потратил Булгаков в длиннющих письмах к Марии Рейнгардт с подробными характеристиками героев и основных эпизодов, как ни старался, наученный горьким опытом постановок в других странах, убедить ее в необходимости избежать вульгарности («Сцена кутежа ни в коем случае не должна быть вульгарной. Мертвое тело производит не отвратительное впечатление, а странное, как бы видение. То же самое и курильщик. Ни одного грубого момента в обращении мужчин с женщинами» ) – пьеса была совершенно искажена, извращена и не понята ни французскими постановщиками, ни, как следствие, публикой, ни рецензентами, а отзывы и рецензии, которых Булгаков, к счастью, не читал, были не менее уничижительными и опасными, чем в его родном отечестве.

«Изысканная, оригинальная постановка не может спасти среднюю пьесу».

«Мы не так глупы, чтобы требовать от господина Булгакова, когда он грубо смеется над своей страной и бьет по ней палкой, легкости тона…»

«Всем известно и естественно, конечно, что театральная литература новой России страдает инфантилизмом».

«На самом деле совдепия не богата хорошими пьесами» .

Если предположить, что эти отзывы хотя бы частично дошли до улицы Гринель, где располагалось советское посольство, то решение товарища посла можно было бы признать вполне логичным. Только скорее всего дело было совсем не во французских зоилах и советском полпреде. «Зойкина квартира» попросту не имела успеха, не принесла больших сборов, провалилась и была снята с репертуара. Но стало бы ее автору легче, когда б он узнал всю правду?

Он просто в который раз убедился бы в том, что его травят всеми доступными способами.

«Я пропал как волк в загоне», – описал два десятилетия спустя отчасти схожую ситуацию Борис Пастернак; волком, как мы помним, называл себя в одном из писем Сталину и сам Булгаков, но в 1937-м на родине его гнали тихо, глухо, без лишнего шума и ажиотажа. Можно сказать, бережно гнали.

Разговор был, по словам М. А., тяжкий по полной безрезультатности. М. А. рассказывал о том, что проделывали с „Пушкиным“, а Ангаров отвечал в таком плане, что он хочет указать М. А. правильную стезю.

Говоря о „Минине“, сказал: – Почему вы не любите русский народ? – и добавил, что поляки очень красивые в либретто.

Самого главного не было сказано в разговоре – что М. А. смотрит на свое положение безнадежно, что его задавили, что его хотят заставить писать так, как он не будет писать» .

В эту пору он, судя по дневнику жены, снова собрался обратиться за защитой к Сталину.

«2 мая М. А. твердо решил писать письмо о своей писательской судьбе. Дальше так жить нельзя. Он занимается пожиранием самого себя» .

Это письмо неизвестно. Неизвестно также, было ли оно вообще написано и отослано, а если да, то кем и когда уничтожено или же где нынче хранится, но известно, что весной 1937 года Булгаков особенно часто обращался к своему старому знакомцу Платону Михайловичу Керженцеву, фактически обращенному им из врагов в друзья и заступники, или же, если быть более точным, желанному (но не желающему!) стать таковым. Именно ему, Керженцеву, Булгаков жаловался в марте на харьковский Театр русской драмы, который попытался вернуть назад деньги, выданные драматургу в счет готовившейся постановки «Александра Пушкина». Булгакову удалось выиграть дело в суде, но радости победа не принесла, и письмо Вересаеву, где он сообщал о благоприятном исходе тяжбы («сообщаю Вам, что дело в городском суде выиграно нами» ), заканчивалось печальными строками: «…Я очень утомлен и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны, И больше я его не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал…»

4 мая Елена Сергеевна записала в дневнике свой разговор с сестрой на схожую тему: «Миша просит передать, что после разгрома „Бега“, „Мольера“, „Пушкина“ он больше для драматического театра писать не будет» .

«Разговор хороший, а толку никакого. Весь разговор свелся к тому, что Керженцев самым задушевным образом расспрашивал: – Как вы живете? Как здоровье, над чем работаете? – и все в таком роде.

М. А. говорил, что после всего разрушения, произведенного над его пьесами, вообще работать сейчас не может, чувствует себя подавленно и скверно. Мучительно думает над вопросом о своем будущем. Хочет выяснить свое положение.

На все это Керженцев еще более ласково уверял, что все это ничего, что вот те пьесы не подошли, а вот теперь надо написать новую пьесу, и все будет хорошо» .

Но Булгаков в тот момент был уверен, что никаких новых пьес сочинять он не станет. И хотя Елена Сергеевна писала в дневнике в середине мая: «С кем ни встретишься – все об одном: теперь, в связи со всеми событиями в литературной среде, положение М. А. должно измениться к лучшему», а в другой раз записала слова сестры: «…думаю, сейчас будет сильный поворот в сторону Маки. Советую ему – пусть скорей пишет пьесу о Фрунзе» – Булгаков в эти перемены не верил. Он к тому моменту в своей судьбе изверился.

Меж тем еще одно неприятное известие ожидало его, на сей раз не драматургическое, а оперное.

«На горизонте возник новый фактор, это – „Иван Сусанин“, о котором упорно заговаривают в театре. Если его двинут, – надо смотреть правде в глаза, – тогда „Минин“ не пойдет» , – писал Булгаков Асафьеву 10 мая, и слова его оказались пророческими: опера «Минин и Пожарский» не была поставлена.

«16 мая. Видела Литовцеву Тоже говорит: „Надо что-то делать! Обращаться наверх“. А с чем, что? – растерянно задавала вопросы Елены Сергеевна в первой редакции дневника и добавляла: – М. А. в ужасном настроении. Опять стал бояться ходить один по улицам» .

Идти снова к Керженцеву, говорить с ним о своих литературных делах, запрещенных пьесах и непоставленных операх, а также спрашивать, «почему „Турбины“ идут только во МХАТе», к чему неустанно призывал его верный друг Яков Леонтьевич, он не собирался – у Булгакова наступила, его догнала, взяла в плен усталость. Недаром в романе появится: «Это знает уставший…»

«Никуда не пойду. Ни о чем просить не буду.

И это тоже в «Мастере» отразится: «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!»

Но одно дело роман, другое – жизнь, и как бы ни были в судьбе писателя близки и взаимосвязаны две этих сущности, роман явился не отражением жизни, не воплощением ее, но продолжением, утешением, противоядием от отравы, выходом, которого в жизни не было, форточкой в глухой стене.

Если бы не было этой стены, не было бы, наверное, потребности и прорубать в ней окошко, однако все это не значит, что Булгаков свою внутреннюю тюрьму благословлял. В его жизни шло постоянное борение между силой обстоятельств, его собственной волей и желаниями окружающих его людей. Когда в 1937-м перед ним возник оперный и драматургический тупик, его попытались вывести оттуда доброжелательно настроенные по отношению к нему личности, чья роль до сих пор остается не до конца расшифрованной. Одним из них весной и летом 1937-го стал некто Казимир Мечиславович Добраницкий, сын известного революционера Мечислава Добраницкого, члена Петроградского и Центрального исполнительных комитетов Советов рабочих и солдатских депутатов, меньшевика, на чьей биографии стоит остановиться особо, ибо она косвенно проливает свет на историю отношений Казимира Добраницкого с Булгаковым – сюжет, хотя и второстепенный, дальнейшего развития не получивший и на общем положении нашего героя не сказавшийся, но все равно заслуживающий внимания как еще один штрих к таинственному коду булгаковской Судьбы.

Итак, после революции ее ветеран Мечислав Добраницкий занимался историей революционного движения, в 1924–1927 годах работал советским консулом в Гамбурге, а в 1930-м был назначен директором Российской публичной библиотеки, которая при нем, в 1932 году, стала носить имя М. Е. Салтыкова-Щедрина. В 1935-м карьера Добраницкого закатилась, его исключили из рядов ВКП(б) за меньшевистское прошлое, в 1936-м уволили с должности директора Публички, а в 1937-м арестовали и расстреляли. Что же касается его сына, то он, судя по всему, был большим библиофилом, интересовался хорошей литературой и благодаря высокой должности отца мог в той или иной степени помогать опальным поэтам либо вести с ними некую игру. Казимир Добраницкий одно время входил в окружение Максимилиана Волошина, который доверительно признавался Казику, как он его ласково называл, в письме от 11 января 1931 года: «На душе нерадостно. То, что нам лично хорошо, – не радует, потому что столько горя и несправедливости кругом, что это не только не радует, но скорее обессиливает в творческой работе…» Добраницкий был неплохо знаком с Ахматовой. Встречавшийся с ней в 1960-е годы М. В. Толмачев пишет в мемуарах: «Я рассказал, что, будучи сотрудником Рукописного отдела Ленинской библиотеки, занимался научным описанием двухтомного машинописного сборника стихотворений Ахматовой (впоследствии было установлено, что это один из экземпляров наборной рукописи неосуществленного издания 1928 года). Сборник находился в собрании Казимира Мечиславовича Добраницкого, которому Анна Андреевна в 1931 году надписала его, как и свою фотографию работы Наппельбаума, вклеенную во 2-м томе. Мне ничего не удалось узнать о Добраницком во время работы над сборником, но я не счел себя вправе задавать прямые вопросы Анне Андреевне, она же на мое упоминание никак не прореагировала. И адресат провоцирующей любопытство надписи на фото („на память о нашей второй встрече“), добровольный или принужденный осведомитель ОГПУ из советской „золотой молодежи“, льнувшей к „бывшим“, оставался для меня долгое время загадкой» .

Казимир Мечиславович Добраницкий действительно был осведомителем ОГПУ–НКВД, льнувшим к великим людям, что было уже не предположено (как в случае с Еленой Сергеевной), но доказано М. О. Чудаковой, которая, работая с архивами ФСБ, установила, что Добраницкий сотрудничал с НКВД, по крайней мере начиная с 1932 года.

Этому молодому человеку (ему было в момент знакомства с Булгаковыми 31 год) в дневнике Елены Сергеевны за 1937 год отведено особое место. Чем бы ни были его визиты в булгаковский дом – в чистом ли виде заданием по линии НКВД, либо собственным любопытством и интересом, или же и тем и другим одновременно, Елена Сергеевна с ее неустанным стремлением устроить литературные и театральные дела супруга, для чего она обращалась к самым разным людям, не скрывая от них его настроения («При встрече с Яковом Леонтьевичем рассказала ему о том невыносимо тяжелом состоянии духа, в котором находится М. А. в последнее время из-за сознания полной безнадежности своего положения» ), увидела в Казике еще одного друга дома, еще одну, которую по счету, попытку прорвать блокаду, и… еще одну несбывшуюся надежду.

«14 мая. Вечером – Добраницкий. М. А-чу нездоровилось, разговаривал, лежа в постели. Тема Добраницкого – мы очень виноваты перед вами, но это произошло оттого, что на культурном фронте у нас работали вот такие, как Киршон, Афиногенов, Литовский… Но теперь мы их выкорчевываем. Надо исправить дело, вернувши вас на драматургический фронт. Ведь у нас с вами (то есть у партии и у драматурга Булгакова) оказались общие враги и, кроме того, есть и общая тема – „Родина“ – и далее все так же.

М. А. говорит, что он умен, сметлив, а разговор его, по мнению М. А., – более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу.

Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а М. А. и не добивался узнать» .

Сюжет этот интересен прежде всего новым поворотом темы. Трудно сказать определенно, не было ли со стороны Добраницкого упоминание «значительного лица» блефом (особенно если учесть, что его отец переживал в эту пору большие неприятности: исключен из партии и уволен из библиотеки), и еще неизвестно, кто кому должен был помочь – Добраницкий Булгакову или Булгаков Добраницкому, с учетом того, что под последним уже горела земля и его стремление привлечь драматурга к выполнению социального заказа было отчаянной попыткой пригодиться начальству и доказать свою необходимость, но слово оборонная – вот ключ ко всему.

Известно, что с конца 1936 года, то есть как раз тогда, когда была запрещена за глумление над Крещением Руси пьеса Демьяна Бедного «Богатыри» (ее поставил Камерный театр Таирова, который выпустил в 1928-м «Багровый остров», и в дневнике Елены Сергеевны разгром «Богатырей» отмечен особо, а Булгаков тогда же собрался писать свое либретто о князе Владимире-крестителе – фигуре ему лично дорогой, хотя бы по той причине, что в Киеве над Днепром возвышался и возвышается памятник русскому князю), в обществе, в правительстве, а Агитпропе произошло изменение, вызванное очередным сезонным колебанием линии партии, и Булгакову была предложена новая и очень четкая платформа – народно-патриотическая.

За четыре года до того, как началась война и перепуганный Сталин явился перед народом со знаменитым «турбинским» «к вам обращаюсь я», большевистская власть в своем неприрученном драматурге попыталась найти искреннего союзника, записав его в, условно говоря, национальную русскую партию (и отсюда вопрос Ангарова: «Почему вы не любите русский народ?» – нелепый по существу, но, очевидно, заданный с целью прощупать своего собеседника и одновременно с этим преподать ему урок). В эту русскую оборонную партию безусловно входил и Борис Владимирович Асафьев, писавший Булгакову как своему единомышленнику в конце того же 1936 года: «Намерены ли Вы ждать решения судьбы „Минина“ или можно начать думать о другом сюжете? Сюжет хочется такой, чтобы в нем пела и русская душевная боль, и русское до всего мира чуткое сердце, и русская философия жизни и смерти. Где будем искать: около Петра? В Радищеве? В Новгородских летописях (борьба с немцами и прочей „нечистью“) или во Пскове? Мне давно вся русская история представляется как великая оборонная трагедия, от которой и происходит извечное русское тягло. Конечно, бывали просветы (Новгород и Ганза, Петр и Полтава, Александр I и Париж), когда наступала эра как будто утех, право государства на отдых после борьбы за оборону, и отсюда ненадолго шло легкое раскрепощение личного сознания от государственного тягла, но и эти эпохи – мираж. Действительность с ее лозунгом „все на оборону“ – иначе нам жить не дадут и обратят в Китай – вновь отрезвляла умы. Не отсюда ли идет и на редкость странное, пренебрежительное отношение русского народа к жизни и смерти и неимоверная расточительность всех жизненных сил?!»

Слова дивные, умные, замечательно доказывающие, что и после революции, Гражданской войны и большевистского геноцида 1920–1930-х годов в СССР сохранялась и не только в подполье русская философия, национальное мышление, были люди, стремившиеся осмыслить глубинные пласты нашей истории и преодолеть исторический разрыв, случившийся в 1917 году; в контексте же данной книги примечателен факт, что именно с Булгаковым Асафьев делился своими сокровенными помыслами, но еще более важно то, что Михаил Афанасьевич фактически никак на это письмо не ответил. А если быть более точным, ответил кратко и несколько недоуменно месяц спустя:

«Дорогой Борис Владимирович!

Не сердитесь за то, что до сих пор не написал Вам. Не писал потому, что решительно не знал, что написать.

Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки, которые требуют» .

Далее в опубликованной в 1980 году переписке (книга «Музыка России», вып. 3) следовала купюра (и именно так с купюрой эта переписка представлена в томе булгаковских писем), которую, купюру, воспроизвела М. О. Чудакова и которую мы приводили в самом начале этой главы, но не грех процитировать выпущенное еще раз: «Мне – трудно, я дурно чувствую себя. Неотвязная мысль о погубленной литературной жизни, о безнадежном будущем порождает другие черные мысли» , и, наконец, заканчивалось письмо словами: «Я ценю Вашу работу и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, – силы» .

Таким образом, Булгаков от предложенного ему разговора ушел, и этот уход показателен. «Нет, поздно. Ничего больше не хочу в жизни. У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, – он опять положил руку на голову Маргариты, – меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал».

Подвал – это почти что погреб, подземелье, то место, куда не доносится гул истории… Говорится это не в осуждение человека, некогда не побоявшегося встать на самом страшном историческом перекрестке и написать «Белую гвардию», а теперь пугающегося людей, пространства, шума («Дорогой Борис Владимирович, диктую, потому что так мне легче работать. Вот уже месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением Вы хорошо понимаете, что такое замученность, и, конечно, перестанете сердиться на меня» , – писал Булгаков Асафьеву в мае 1937-го), тем более что из подвала было видно то, что не замечалось даже с кремлевских башен, и именно там, в подвале, было создано произведение, поднявшееся выше многих вершин русской прозы.

Однако прежде чем об этом романе говорить, вернемся к Добраницкому, который в подвал к мастеру спустился и очень подружился с его женой (замечательная антирифма к Алоизию Могарычу, которого Маргарита терпеть не могла). Она же с женской вкрадчивостью говорила ему о том, что «у нас, в нашей странной жизни, бывали уже такие случаи, что откуда ни возьмись появляется какой-то человек, начинает очень интересоваться литературными делами М. А., входит в нашу жизнь, мы даже как-то привыкаем к нему, и потом – он так же внезапно исчезает, как будто его и не бывало», на что Добраницкий пообещал никуда не исчезать и заявил, что «считает долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова» . Несмотря на все эти проникновенные слова, никакой результативной составляющей не оказалось, и его «подзащитный» это быстро понял, интерес к Добраницкому у писателя угас, но и гнать его Булгаков не гнал, как не гнал и другого «туллера» Эммануила Жуховицкого, чья роль в квартире № 34 в писательском доме в Нащокинском переулке была схожа и который также то исчезал, то появлялся.

«25 июня. Жуховицкий явился почему-то в одиннадцать часов и почему-то злой и расстроенный (М. А. объяснил потом мне – ну ясно, потрепали его здорово в учреждении).

Начал он с речей, явно внушенных ему, – с угрозы, что снимут „Турбиных“, если М. А. не напишет агитационной пьесы.

– Ну, я люстру продам» .

Добраницкий призывал к тому же, что и Жуховицкий, только без угроз.

«Расспрашивает М. А. о его убеждениях, явно агитирует. Для нас загадка – кто он?»

«Шли с Олей – встретили Добраницкого. Оля аттестовала его дурно. Его одно время хотели назначить во МХАТ директором. Тогда Оля встретила его в штыки» .

Фраза очень странная, учитывая возраст и статус Добраницкого, но, вероятно, Ольга Сергеевна перепутала отца с сыном. А сын меж тем…

«Добраницкий очень упорно предсказывает, что судьба М. А. изменится сейчас к лучшему, а М. А. так же упорно в это не верит. Добраницкий:

– А вы жалеете, что в вашем разговоре со Сталиным вы не сказали, что хотите уехать?

– Это я вас могу спросить, жалеть мне или нет. Если вы говорите, что писатели немеют на чужбине, то мне не все ли равно, где быть немым – на родине или на чужбине?»

Давал Булгакову похожие советы и племянник Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой театральный художник В. В. Дмитриев.

«– Пишите агитационную пьесу!

М. А. говорит:

– Скажите, кто вас подослал?

Дмитриев захохотал.

Потом стал говорить серьезно.

– Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо» .

Но ничего изменить в судьбе Булгакова ни тот, ни другой, ни третий не смогли… Тем не менее все эти разговоры оттого для нас важны, что они косвенно свидетельствуют об одной вещи. Современники Булгакова, самые разные, нимало не обманывались относительно его таланта, и было бы совершенно неверно полагать, что Булгакова, его необыкновенный дар, его произведения, его ум при жизни проглядели, недооценили – нет. Все было много сложнее. Его ценили, очень ценили, но… но еще больше о нем сожалели, сокрушались и переживали оттого, что этот честный, талантливый и глубоко порядочный человек не может найти себе применения в современности и способности его пропадают. К 1937 году это сделалось особенно очевидным. В том числе и для самого Булгакова.

«…мне кажется иногда, что я стреляю из какого-то загнутого не в ту сторону ружья… Вот, кажется, прицелюсь, все в порядке, думаю – попаду в яблочко… Бац! И не туда… Пули ложатся где-то рядом… Не туда» , – говорил Булгаков в мемуарах Г. Конского.

«Я работаю на холостом ходу… Я похож на завод, который делает зажигалки…» – приводила в дневнике слова мужа Елена Сергеевна, и, как бы странно, иронично в устах писателя это автосравнение с заводом ни звучало, оно в точности отражало степень его невостребованности в замешанном и помешанном на индустриализации социалистическом обществе. Наверное, были писатели (хотя и не так много, и мы видим попытки и Мандельштама, и Пастернака, и Пришвина, и Платонова достучаться до своих современников), которые могли относиться к своему несовпадению с эпохой спокойно и писать в стол (Шергин, например, Даниил Андреев), но Булгаков был точно не из их числа, и к 1937 году он выдохся от своей безответности и от бесцельности стрельбы окончательно.

«М. А. сказал, что чувствует себя, как утонувший человек, – лежит на берегу, волны перекатываются через него…» – признание, очень точное, очень страшное и странным образом возвращающее нас к картине днепровского пляжа, которую, как помним, нарисовал в своем дневнике в 1918 году Бунин.

«Мы сидим в Москве прочно, безнадежно и окончательно, как мухи в варенье, – писал сам «утопленник» летом 1937-го С. А. Ермолинскому, с которым он особенно сблизился после ареста Н. Н. Лямина и который в каком-то смысле место Лямина занял, но был куда менее требователен. – Надежд на поездку куда-нибудь нет никаких, разве что произойдет какое-нибудь чудо. Но его не будет, как понятно каждому взрослому человеку.

На столе у меня материалы по Петру Великому – начинаю либретто. Твердо знаю, что, какое бы оно ни было, оно не пойдет, погибнет, как погибли „Минин“ и „Черное море“, но не писать не могу. Во всяком случае, у меня будет сознание, что обязательства свои по отношению к Большому театру я выполнил, как умел, наилучшим для меня образом, а там уж пусть разбираются, хотя бы и тогда, когда меня перестанут интересовать не только либретто, но и всякие другие вещи.

Что же еще? Ну, натурально, всякие житейские заботы, скучные и глупые.

Был Куза с нелепым предложением переделывать „Нана“ или „Bel"ami“ в пьесу.

Я было поколебался, но, перечтя романы, пришел в себя. В самом деле, за возможность на две недели отправиться куда-нибудь к морю навалить на себя груз тяжелой портняжной работы, которая к тому же тоже не пойдет! Нет, это слишком дорогая цена!

Сидим с Люсей до рассвета, говорим на одну и ту же тему – о гибели моей литературной жизни. Перебрали все выходы, средства спасения нет.

Ничего предпринять нельзя, все непоправимо» .

Такой тоски, вызванной не каким-то конкретным событием (запретили пьесу, отказали в паспорте, обругали в газете), а общим положением дел, не было, пожалуй, в его эпистолах никогда, и этот мотив стал на редкость устойчив в юбилейный год двадцатилетия Великого Октября.

«Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, а та была инсценировка Гоголя! – писал Булгаков Вересаеву. – Наивно было бы думать, что пойдет 17-я или 19-я.

Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии» .

Почти то же самое, слово в слово, он писал и Асафьеву: «Сейчас сижу и ищу выхода, и никакого выхода у меня, повидимому, нет. Тут надо решать вопрос не об одном „Петре“. За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно, и в доме у нас полная бесперспективность и мрак» .

Прежде такого не было, и даже тон булгаковских писем был совсем иным. Если предыдущие годы при всей их тяжести и надрывности были событийными, наполненными конфликтами, столкновениями, страстями, обидами, ссорами, яростными вспышками и примирениями, то теперь изменилась сама среда, сделавшись вязкой, ватной, неотзывчивой. Все стало каким-то призрачным, ирреальным: нестерпимо жаркое душное лето с моментальными грозами, купание в Москве-реке, веселые, как на пиру во время чумы, ужины с масками, затягивавшиеся до самого утра, возвращение на родину старенького Куприна, чему Булгаков – понятное дело – отказывался поначалу верить, снятие с должности красного директора МХАТа Аркадьева, арест директора Большого театра Мутныха, чудовищная история с профессором Плетневым, который якобы укусил свою пациентку за грудь и у нее развилась неизлечимая болезнь, о чем писала «Правда» в редакционной, читай анонимной, статье «Профессор – садист-насильник», и едва ли мимо Булгакова прошло то обстоятельство, что годом ранее также посредством редакционной статьи в «Правде» расправились с ним, но он отделался гораздо дешевле; другие статьи, где говорилось об аресте Тухачевского, Уборевича, Якира, – их знала Елена Сергеевна, и та же участь могла ждать ее предыдущего мужа Евгения Шиловского, когда б он не женился на дочери сталинского графа Толстого; известия об исчезающих людях, в том числе и тех, кто жил с ними в одном доме, и о тех, кто к нему приходил, и о тех, с кем он дружил, и о тех, кто его гнал, и о тех, кто пытался ему помочь.

Сохранилось любопытное свидетельство Валентина Катаева о тех днях, записанное М. О. Чудаковой:

«В 1937 году мы встретились как-то у памятника Гоголю. Тогда как раз арестовали маршалов. Помню, мы заговорили про это, и я сказал ему, возражая:

– Но они же выдавали наши военные планы!

Он ответил очень серьезно, твердо:

– Да, планы выдавать нельзя» .

Комментируя этот мемуар, исследовательница пишет о том, что «Булгаков сначала заговорил, по-видимому, рассчитывая на взаимопонимание, и тут же замкнулся, встретив официозное возражение» . Едва ли с этим можно согласиться. Катаев был не из тех, с кем Булгаков мог говорить начистоту. И независимо от того, обоснованными или нет были с его точки зрения все аресты, картина террора поражала его воображение не столько политически, сколько метафизически. В ней явно угадывалась сила нечеловеческая.

«14 августа. Прасковья сообщила, что писатель Клычков, который живет в нашем доме, арестован. Не знаю Клычкова» , – записывала Елена Сергеевна.

«15 августа. В городе слухи о писательских арестах. Какой-то Зарудин, Зарубин, потом Бруно Ясенский, Иван Катаев, еще кто-то» .

«20 августа. После звонка телефонного – Добраницкий. Сказал, что арестован Ангаров. М. А. ему заметил, что Ангаров в литературных делах (М. А.), в деле с „Иваном Васильевичем“, с „Мининым“ сыграл очень вредную роль» .

А у самого Добраницкого меж тем был арестован отец, и сыну гулять на воле оставалось недолго.

«Белая гвардия» – это роман о Рождестве, которое было, «Мастер и Маргарита» – о Пасхе, которая не пришла. Впрочем, едва ли Булгаков эту идею в свой последний роман сознательно вкладывал. Как художник он мыслил прежде всего не категориями, не идеями, но образами, и недаром в «Белой гвардии» Николка видит в морге труп женщины, которая ему «показалась страшно красивой, как ведьма», и он «с трудом отвел глаза от шрама, опоясывающего ее, как красной лентой», а в «Мастере и Маргарите» эта или похожая на нее дама оживет, и перед изумленным буфетчиком Андреем Фокичем предстанет без изъяна сложенная «девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее». Вместо простодушного, честного Николки, сумевшего несмотря ни на что выполнить христианский долг и предать земле тело праведного Най-Турса по православному обряду, – жуликоватый «царь бутербродов» Андрей Фокич, вместо несчастной и безвестной жертвы братоубийственной брани – распутная ведьма и вампирша Гелла – вот движение времени и страны, Булгаковым обозначенное.

Причем особенность этой перемены заключена в том, что и Андрей Фокич назван в романе человеком богобоязненным, но его религиозность не решает ничего, она бессодержательна, бесплодна, соль утратила силу, и в той картине мира, которую увидел и нарисовал Булгаков, бесы не трепещут и ничего не боятся. Они не злы, а по-своему обаятельны, добры и щедры, потому что победили и им более никто не противостоит. Это их шабаш, их разгул, их первомайское торжество, а Тот, Кто принял крестную муку, ничем не может защитить своих верных. Да и не осталось этих верных, как считал сам создатель романа, считал, как и в случае с антиклерикальным «Бегом», вопреки фактам, ибо как раз в 1937 году во время Всесоюзной переписи населения одна треть горожан и две трети жителей деревень Советского Союза, то есть примерно половина страны, назвали себя верующими . Но, перефразируя неудачную остроту Жоржа Бенгальского, можно сказать, что «Мастер и Маргарита» – книга о другой половине, об обезбоженном мире, где самые прекрасные женщины присягают дьяволу и становятся ведьмами, а «народ-богоносец» представлен все тем же Андреем Фокичем с его знаменитой осетриной второй свежести и двумястами сорока девятью тысячами рублями в пяти сберкассах, а также двумястами золотыми десятками под полом, которые он не сможет ни на что употребить, да разлившей подсолнечное масло Аннушкой по прозвищу Чума.

При всей легкости, фантасмагоричности и увлекательности булгаковского романа едва ли есть в русской литературе более трагическое и безысходное произведение. В этом не было вины Булгакова, в этом была его личная жизненная и конфессиональная трагедия. Измученный собственными обстоятельствами, он изверился не только в себе и своей судьбе, он изверился в мироздании и миропорядке, придя к выводу об исчерпанности христианства в родной стране, и об этой опустошенности написал роман, в котором сквозь видимый смех и ослепительный блеск письма невидимыми слезами оплакал мир, забывший Христа, и своими древними главами этому миру о Христе напомнил. Но не о том Христе, Который принес благую весть, не о Том Спасителе, Каким Его изображают евангелисты, по Булгакову, всё напутавшие («Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее, да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько запутали, записывая за мной», – говорит Иешуа в одном из черновых вариантов, а в окончательном останется фраза: «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он (Левий Матвей. – А. В. ) неверно записывает за мной»), не о Том, Кто сказал «не мир, но меч принес Я», не о Том, Кто отверг три дьявольских искушения, не о Том, Кто на горе Фавор предстал перед тремя избранными учениками в божественной ипостаси, а – о хорошем, добром человеке из города Гамалы, не знающем своего отца сирийца, о душевном, проницательном, чутком, верящем в то, что на свете нет злых людей, – почти что «христосике», как некогда глумились большевики.

Можно ли автора за эти отступления упрекнуть с позиций строго ортодоксальных, как делают очень многие из православных историков литературы и публицистов, из которых наиболее ярко этот взгляд сформулировал известный православный миссионер, публицист и проповедник – диакон Андрей Кураев: «Сразу скажу: так называемые „пилатовы главы“ „Мастера и Маргариты“ кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать. Достаточно сказать, что Иешуа булгаковского романа умирает с именем Понтия Пилата на устах, в то время как Иисус Евангелия – с именем Отца. Любой христианин (а христианин – при максимально мягком и широком определении этого слова – это человек, который молится Христу) любой конфессии согласится с этой оценкой» .

В общем, никто никого не любит.

В ответ на это можно в который раз повторить уже сказанное. Героев своих надо любить, а иначе… А иначе не ломали бы мы столько копий из-за этого текста. Любил, отец Андрей, Булгаков и Мастера, и Иешуа, и Маргариту, и Пилата, и Степу Лиходеева, и Иванушку Бездомного, и Коровьева, и Бегемота, и, страшно вымолвить, Воланда – всех любил, потому что они были его созданиями. Но Мастера и Иешуа он любил не только по этой причине. Он любил и даже по-своему уважал человека в черной шапочке с вышитой буквой «М», ибо тот был пречистенцем, избежавшим участи балансировать на грани официального признания и сохранения личной чести, что всю жизнь мучило его создателя и раньше времени свело в могилу, и никогда и ни при каких обстоятельствах не стал бы его герой писать про юность Сталина. А в Иешуа он любил великодушие, мужество, человечность, а главное – бескомпромиссное понимание того, что трусость есть самый главный порок. Но не видел и не признавал в нем сакральности, его Божественной ипостаси, добровольности и высокого смысла искупительной жертвы. Почему? Именно потому, что был искренен и не хотел лгать. Бог умер, и от Христа Спасителя остался Иешуа. Нам легко рассуждать о том, до какой степени это неверно по существу, но если таким виделся осиротевшим, утратившим веру людям окружающий их мир?

Вернемся к ясной чудаковской мысли о невынимаемом фундаменте детской веры и предположим иную – а что если все-таки этот фундамент вынули, изъяли, как церковные ценности? А что если вместо фундамента осталась зияющая пустота, которая ничем не была заполнена и которая тянула, влекла, и с годами именно на этом месте возникло новое образование, но по своим свойствам иное, и эту инаковость Булгаков остро ощущал, она становилась мотивом и даже не источником, но раздражителем его вдохновения? Ну примерно так, как Фриду раздражал и мучил платочек, который ей приносила каждое утро камеристка, и она ни о чем другом думать не могла. Ведь дело не только в том, что Фрида своими руками убила ребенка, дело в том, что она осталась без самого дорогого, что у нее было. Так и Булгакову было плохо оттого, что «Бог умер», оттого – что, говоря словами поэта, некогда Булгакова благословившего, Максимилиана Волошина, «в ту весну Христос не воскресал», а для автора «Мастера и Маргариты» эти вёсны без Пасхи растянулись на десятилетия и в нем болели. А когда болит, тогда и пишут. Мы не врачи, мы боль, а с болью что сделаешь, чем уймешь?

Профессор Московской духовной академии Николай Константинович Гаврюшин, на статью которого мы ссылаемся в примечаниях к этой главе, писал о Булгакове: «Бесспорно, что автор „Мастера и Маргариты“ был жертвой преследований и злобной критики. Но, стремясь к восстановлению исторической справедливости и отдавая должную дань его литературному таланту, грешно забывать, что Булгаков ни в коей мере не был „страдальцем за веру“, что „яд“, которым был „пропитан“ его язык (автохарактеристика), черная шапочка с литерой „М“ и эпигонски-театральное сжигание фрагментов рукописи a la Гоголь занимали в его сознании гораздо более важное место, чем обетования, записанные бывшим сборщиком податей апостолом Матфеем…»

Может быть, и так. Только как тогда объяснить, зачем Михаилу Булгакову, писателю в общем-то расчетливому, нацеленному на успех, на прижизненное признание, сознательно отвергшему пречистенскую стратегию внутренней эмиграции и последовательного неприятия советского строя, зачем ему, очевидно тоскующему по тем временам, когда его имя гремело, и мечтавшему эту славу вернуть и чего только для этого не предпринимавшему, писавшему Сталину, беседовавшему то с Аркадьевым, то с Керженцевым, – для чего ему было писать о Христе и Пилате? Что за странный сюжет? Куда это ружье было нацелено? Чего он мог от такого романа ждать? Не посмертного же в самом деле признания в духе ненавистного ему «не волнуйтесь, после вашей смерти все напечатают». Об этом посмертном он мог думать, когда умирал и шептал Елене Сергеевне «чтобы знали, чтобы знали», но при жизни? При жизни-то он хотел свой роман напечатать, во всяком случае, этого не исключал. И в черновых вариантах «Мольера» недаром встречаются слова: «Милые писатели! Если вы сочиняете многотомные собрания для куска хлеба, вас никто не осудит. Но если вы пишете толстые книги в надежде на посмертную славу, оставьте это занятие». Здесь много иронии, но не только. Главное – убежденность, что писать надо для сегодняшнего дня.

Вот две записи из дневника жены осенью 1937 года, которые замечательно отражают движение булгаковской мысли.

«23 сентября. Мучительные поиски выхода: письмо ли наверх? Бросить ли театр? Откорректировать роман и представить?

Ничего нельзя сделать. Безвыходное положение» .

«23 октября. У М. А. из-за всех этих дел по чужим и своим либретто начинает зреть мысль – уйти из Большого театра, выправить роман („Мастер и Маргарита“), представить его наверх» .

«О чем, о чем? О ком? Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?..» – спрашивает Воланд у несчастного сочинителя, извлеченного из дома скорби, но этот изумленный вопрос обращен в равной степени и к автору романа, то есть к самому себе. И когда Булгаков сообщал в шутку или всерьез своим слушателям о своих планах роман опубликовать, они недаром смущенно опускали глаза долу, а давний издатель его первых вещей Николай Семенович Ангарский прямо заявил, что этот роман не может быть напечатан. «М. А. прочитал 3 первых главы. Ангарский сразу сказал – „а это печатать нельзя“. – Почему? – Нельзя» .

По свидетельству М. Чудаковой, опирающемуся на устный мемуар Елены Сергеевны, в 1937 году Булгаков читал одну из редакций романа Ильфу и Петрову. «И едва ли не первой их репликой после чтения была такая: „Уберите "древние" главы – и мы беремся напечатать“. Реакцию Булгакова Елена Сергеевна передавала своим излюбленным выражением: „Он побледнел“» .

«Чтение продолжалось в течение нескольких вечеров. Слушали его с изумлением. Еще бы! Неожиданность каждой новой главы ослепляла… – вспоминал С. А. Ермолинский. – Но потом некоторые говорили мне шепотком: „Конечно, это необыкновенно талантливо. И, видимо, колоссальный труд. Но, посудите сами, зачем он это пишет? На что рассчитывает? И ведь это же может… навлечь!.. Как бы поосторожнее ему сказать, чтобы он понял. Не тратил сил и времени так расточительно и заведомо зря…“ Я не передал ему ни одного слова из этих „дружеских“ советов. Тогда говорили испуганно, сокрушаясь, что „заведомо зря“, а теперь слышу восторженные воспоминания о незабываемом чтении поразительного романа…»

Ермолинский не передал разумных отзывов здравомыслящих людей. Но неужели Булгаков и сам этого не знал, неужели не мог предвидеть именно такой реакции? Пусть не навлечь неприятностей, этого он, положим, не боялся, но действительно – на что рассчитывал? И ладно еще, 1928 или 1929 год, когда были в моде воинствующие атеисты, когда роман был так же горяч, как «Дни Турбиных» в середине 1920-х, и мог гипотетически повторить скандальную славу самой известной из булгаковских пьес, вызвать на себя ханский и хамский огонь, но теперь видимая война с «церковниками» окончилась полным их разгромом, храмов более не разрушали, колоколов не скидывали, комсомольских Пасх не проводили, и даже журнал «Безбожник», которым так возмущался Булгаков в дневнике, и тот за ненадобностью закрыли, когда бедного Демьянку принародно высекли за глумливость над Святой Русью, – что теперь кулаками махать?

И тем не менее Булгаков писал, вкладывал в этот роман, в его героев всю душу, – освобождаясь от той страшной реальности, что его обступала, смеясь и плача, торжествуя и над мелкими и крупными негодяями и их преследователями – чего стоит дивная сцена, когда энкавэдэшники пришли брать банду Воланда под суд, и починяющий примус кот скачет по комнате, стреляя из безобидного пистолета, или когда Коровьев с Бегемотом громят Торгсин либо собираются вкушать балычок у Грибоедова под присмотром зоркого Арчибальда Арчибальдовича, он писал – но все же дело не только в том, что творчество возносило его и приносило ту внутреннюю свободу, которую провозгласил Пушкин:

…Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

Под толпой здесь можно разуметь ту компанию исключительной партийной и литературной сволочи, которая Булгакова не принимала, но если бы все было только в этой освобождающей от нее силе письма (хотя она несомненно присутствовала: «Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний закатный роман» , – писал Булгаков Елене Сергеевне летом 1938 года), то, наверное, роман получился бы иным. И судьба Булгакова была б иная. И не было б печальной фразы про незаслужившего свет человека, про отнятое у него вдохновение и довольно мрачный двусмысленный финал, в котором можно увидеть отнюдь не идиллию покоя, не «обитель дальнюю трудов и чистых нег», но баньку в духе Свидригайлова и того сна, что приснился Маргарите накануне неожиданного свидания с Азазелло. Вот эти два фрагмента, которые наталкивают на странные мысли.

«Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, – меж деревьев, – бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!»

Это из самого начала второй части, а вот финал:

«„Слушай беззвучие, – говорила Маргарита Мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я“.

Так говорила Маргарита, идя с Мастером по направлению к вечному их дому, и Мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память Мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать».

Мастер не видит дома, к которому они идут, он лишь слышит то, что говорит ему в утешение его возлюбленная, а что видит она: не тот ли пейзаж, который приснился ей накануне долгого дня, в романе описанного – Бог весть. Разумеется, это только одна из возможных реконструкций, и говорить в точности о том, каким был авторский замысел и что именно он подразумевал под «покоем», мы не можем, а можем лишь бесконечно спорить. И все же в случае с Булгаковым все было, как нам представляется, не по-пушкински, а по-достоевски. Легенду о Великом инквизиторе ведь не Алеша Карамазов рассказывает, ему такой сюжет и в голову не придет, ему он не нужен, а выдумал ее и оказался писателем, творцом – ощущающий пустоту в сердце, там, где раньше был Бог, Иван .

В дневниках Михаила Пришвина встречается образ: «Птицы прилетели к тому месту, где был храм, чтобы рассесться в высоте над куполом. Но в высоте не было точки опоры: храм весь сверху донизу рассыпался. Так, наверное, и люди приходили, которые тут молились, и теперь, как птицы, не видя опоры, не могли молиться. Некуда было сесть, и птицы с криком полетели куда-то. Из людей многие были такие, что даже облегченно вздохнули: значит, Бога, действительно, нет, раз он допустил разрушение храма. Другие пошли смущенные и озлобленные, и только очень немногие приняли разрушение храма к самому сердцу, понимая, как трудно будет держаться Бога без храма: ведь это почти то же самое, что птице держаться в воздухе без надежды присесть и отдохнуть…»

Булгаков был не из первых и не из третьих. Он был, вернее всего, из вторых, но испытал не злобу, не смущение, а иное чувство, которым и оказался напитан его роман и в особенности мировоззрение главного героя. Может быть, жалость, уныние, усталость, вину, сиротство наконец… Храм был разрушен по указке большевиков, но расшатывать крест на нем стали гораздо раньше семнадцатого года, и не советская образованщина, которую критикует диакон Андрей Кураев, а русская интеллигенция имела к этому расшатыванию прямое отношение. Осознавал или нет Булгаков меру ответственности того сословия, которое в письме Сталину назвал лучшим слоем в нашей стране, евангельская история притягивала его к себе и как место преступления и как точка спасения, как манил пришвинских распуганных птиц порушенный крест, и ответом на вопрос Воланда стала именно эта лихорадочная, непричесанная, со всех христианских точек зрения уязвимая книга о видимом и невидимом, о явном и сокровенном, об их пересечении и взаимодействии.

Что бы ни говорили ученые люди («С точки зрения художественной выразительности и силы, Иешуа бесспорно уступает Воланду, – пишет Н. К. Гаврюшин. – По мере развертывания повествования лик его бледнеет, расплывается и отходит на второй план» ), «Мастер и Маргарита» роман не о дьяволе и не от дьявола. Или вернее было бы так сказать: задумывавшийся как роман о дьяволе и укладывавшийся в литературную традицию 1920-х годов (к примеру, роман Эренбурга «Хулио Хуренито», книга Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события моей жизни», новелла А. Грина «Фанданго»), он вышел за ее рамки и оказался романом о том, кто принял крестную муку. Не о Христе, но о его тени, о его несуществовавшем двойнике, а если уж совсем быть точным, о той мере понимания Спасителя, которую сознание человека, пережившего ницшеанство, дарвинизм, морфий, революцию, войну, голод, нищету, славу, травлю и, наконец, попавшего в мертвую зыбь, могло вместить. И если Воланд – это скорее функция, хотя и очень совершенная, блестяще исполненная и живая, то Иешуа при некоторой неочерченности и недоговоренности – полноценный художественный образ по крайней мере в своем замысле, потенциале. Он имеет мало общего со своим Прообразом, более того, он вызывающе полемичен по отношению к Нему, но здесь тот случай, когда замысел важнее исполнения.

Нет ничего проще как Булгакова за этот роман и в особенности за этого героя осуждать, указывать на несуразности и прямые кощунства, содеянные автором , не стоит также думать, что так делают лишь отечественные ревнители благочестия, а на просвещенном эмигрантском Западе книгу поняли, как надо. Да, известно мнение выдающегося богослова владыки Иоанна Шаховского, который вскоре после самой первой публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» в 1966–1967 годах написал: «…эта вершина прозы Булгакова, вызывающая его (Симонова, автора предисловия. – А. В. ) восхищение, является, в сущности, явлением не Понтия Пилата, а Христа Иисуса… Здесь именно „революционность“ этого произведения. Впервые в условиях Советского Союза русская литература серьезно заговорила о Христе как о Реальности, стоящей в глубинах мира. Однако то, что говорят булгаковские страницы о Спасителе и о Пилате, исторически не точно. Злая сила по-своему воскрешает евангельские события, где она была побеждена. Но и сквозь эту неточность и смещенность евангельского плана удивительно ярко видна основная трагедия человечества: его полудобро, воплотившееся в Римском Прокураторе Понтии Пилате. Воланд – главная сила зла – не мог совершенно исказить Лик Христов, как не в силах был и скрыть великой реальности существования Христа Иисуса» .

Но подобное проницательное и очень глубокое рассуждение православного архиерея и поэта все же редкость по обе стороны границы . В большинстве случаев речь идет о резком, причем на первый взгляд вполне обоснованном неприятии. В 1985 году в парижской газете «Русская мысль» один из ее авторов сочинил такие строки: «И если Булгаков написал богохульный роман, то этого несчастья не могут ни извинить, ни поправить те трудности, которые он испытывал в эпоху сталинского террора. М. Булгаков использовал прием „художественной“ дискредитации христианской веры, поскольку именно неприятные и комичные персонажи произносят слова и делают жесты, свойственные христианам. Скандалистка Аннушка по прозвищу „Чума“ крестится, жадный домоуправ Босой восклицает: „С нами крестная сила!“ Именно бес привествует словами: „Мир вам“ – и буквально повторяет приветствие, заповеданное Христом апостолам в подлинном Евангелии. Несимпатичный буфетчик Соков оказывается „богобоязненным“. И все это, начиная с эпиграфа из „Фауста“ Гёте и кончая „балом у сатаны“, подано читателю в веселой и заманчивой упаковке блестящего литературного произведения. Но темен и страшен источник этой веселости, из которого вышли и многие беспричинные – не вызванные никакими потребностями композиции или стиля – намеки на реально существующих лиц. Ни филологи, ни даже верующие христиане – поклонники М. Булгакова – не задумывались, например, с какой стати он называет среди веселящихся в ресторане МАССОЛИТа „какого-то Иоганна из Кронштадта“» .

В этом суждении есть своя правда, тем более не будем забывать, что по мере написания роман освобождался от «богохульства». Так, в одной из ранних редакций в «нехорошей квартире» стояла «ясно и определенно золотая на ножке чаша для святых даров», а буфетчик (у которого еще не было имени) после посещения квартиры Воланда отправился в храм заказать молебен об избавлении от нечистой силы, но вместо привычного «Благословен Бог наш…» услышал «Шуба императора Александра Третьего, ненадеванная, основная цена 100 рублей» из уст сатирически изображенного священника Аркадия Элладова, в окончательном варианте отсутствующего.

В другой редакции Пилат, обращаясь к Иешуа, называет его словом «дружок», а свою жену, которая «умоляет супруга отпустить арестанта без вреда», дурой и недоумевает, почему она выбрала себе в любовники вульгарного Пилатова секретаря. Мало того, там же он употребляет по отношению к арестанту слова «идиот», «негодяй» и, наконец, «сукин сын», таскает за волосы и призывает избить его как собаку.

Ничего этого, как известно читателю, в окончательном варианте нет. Роман по мере его создания очищался от грубости, бестактности, безвкусицы, чрезмерной эротики, он становился тоньше, глубже, пластичнее, замысел искусно скрывался, уходил между строк в ту глубину, откуда теперь его пытаются извлечь и на свой лад истолковать многочисленные исследователи и интерпретаторы, и это движение само по себе показательно, ибо тут важен вектор. От тьмы к свету, а не наоборот.

С другой стороны, была в одной из самых первых редакций сцена, впоследствии извлеченная, утраченная, но много проясняющая в изначальном авторском замысле по отношению к фигуре Воланда:

«– А вы, почтеннейший Иван Николаевич, здорово верите в Христа. – Тон его стал суров, акцент уменьшился.

– Началась белая магия, – пробормотал Иванушка.

– Необходимо быть последовательным, – отозвался на это консультант. – Будьте добры, – он говорил вкрадчиво, – наступите ногой на этот портрет, – он указал острым пальцем на изображение Христа на песке.

– Просто странно, – сказал бледный Берлиоз.

– Да не желаю я! – взбунтовался Иванушка.

– Боитесь, – коротко сказал Воланд.

– И не думаю!

– Боитесь!

Иванушка, теряясь, посмотрел на своего патрона и приятеля.

Тот поддержал Иванушку:

– Помилуйте, доктор! Ни в какого Христа он не верит, но ведь это же детски нелепо доказывать свое неверие таким способом!

– Ну, тогда вот что! – сурово сказал инженер и сдвинул брови, – позвольте вам заявить, гражданин Бездомный, что вы – врун свинячий! Да, да! Да нечего на меня зенки таращить!

Тон инженера был так внезапно нагл, так странен, что у обоих приятелей на время отвалился язык. Иванушка вытаращил глаза. По теории нужно было бы сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат, но и трусоват.

– Да, да, да, нечего пялить, – продолжал Воланд, – и трепаться, братишка, нечего было, – закричал он сердито, переходя абсолютно непонятным способом с немецкого на акцент черноморский, – трепло братишка. Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик любит пропаганду резкую – раз, и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза б мои не смотрели!

Все что угодно мог вынести Иванушка за исключением последнего. Ярость заиграла на его лице.

– Я интеллигент?! – обеими руками он трахнул себя в грудь, – я – интеллигент, – захрипел он с таким видом, словно Воланд обозвал его, по меньшей мере, сукиным сыном. – Так смотри же!! – Иванушка метнулся к изображению.

Иванушка застыл на месте.

– После моего евангелия, после того, что я рассказал о Иешуа, вы, Владимир Миронович, неужто вы не остановите юного безумца?! А вы, – и инженер обратился к небу, – вы слышали, что я честно рассказал?! Да! – и острый палец инженера вонзился в небо. – Остановите его! Остановите!! Вы старший!

– Это так глупо все!! – в свою очередь закричал Берлиоз, – что у меня уже в голове мутится! Ни поощрять его, ни останавливать я, конечно, не стану!

И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью. И был час девятый.

– Вот! – вскричал Иванушка злобно.

Эпизод этот достоин того, чтобы к нему внимательно приглядеться, потому что здесь все шито белыми нитками, которые прядет не кто-нибудь, но названная своим именем Судьба, здесь швы наружу, и если в окончательной редакции Воланд облагорожен и его подлинные намерения скрыты, то здесь они обнажены. Консультант с копытом, черный маг, белый маг, знатный иностранец, инженер человеческих душ, шпион – это вовсе не та сила, которая хочет зла, но совершает благо. Нет, она что хочет, то и делает. Воланд – прежде всего провокатор. Это он вынуждает Иванушку совершить святотатство. Это он вынуждает, принуждает культурного Владимира Мироновича, редактора журнала «Богородец» (будущего Берлиоза), умыть руки и тем самым подписать себе, а вовсе не Иванушке, смертный приговор, даже более жестокий, чем в окончательной редакции, где – «Вам отрежут голову», а здесь – «Вы будете четвертованы». Это он обращается к Небу и уличает небесные силы, самого Создателя в невмешательстве в земные дела, а когда все происходит так, как он хочет, и лик Христа стерт, он – вот гениальная деталь! – кокетничает. Всесильный Воланд противен, мерзок. В окончательной редакции от этой внешней мерзости автор его отряхнет, но от внутренней?

«Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, многокрасочно расписался и превратился как бы в рельефную карту. А затем она увидела и ленточку реки, и какое-то селение возле нее. Домик, который был размером в горошину, разросся и стал как спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробки ничего не осталось, кроме кучечки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка.

– Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел нагрешить.

Работа Абадонны безукоризненна».

Тут особенно кстати улыбка.

Воланд и его присные в романе все равно страшны, как страшно и то, что отдала ему душу Маргарита, но если милосердие живет в ее сердце, то по силам ли повелителю теней такую душу удержать?

В этом романе вообще очень много загадочного, непроясненного. Вот Берлиоз, казалось бы, однозначно отрицательный, ненавистный автору персонаж (в нем иногда усматривают Луначарского), но странными словами описывает Булгаков сцену разговора Воланда с отрезанной головой человека, которому автор дал первоначальные буквы своего имени, отчества и фамилии.

«– Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза».

Ведь последнее буквальный перифраз пушкинского «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…». Случайное совпадение, тайный намек, полемика?

На этом романе, сколь бы ни был он еретичен, все равно лежит отсвет истины. Сколь угодно слабый, искаженный, дрожащий, очень далекий и с трудом пробивающийся сквозь густые мечущиеся клубки теней, но – свет. И его древние главы не кощунственны, но прекрасны, разве что искажены судорогой, недаром именно это слово – судорога – так часто встречается в тексте: судорогой искажается лицо Пилата во время разговора с Иешуа; судорога исказила лицо Ивана Бездомного, когда его пытаются утихомирить в ресторане у Грибоедова; судорога проходит по лицу Римского в театре Варьете; судороги то и дело проходят по лицу Мастера, когда он рассказывает Иванушке про свой арест; судорога искажает лицо Маргариты, когда она просит у Воланда, чтобы ей «сейчас же, сию секунду» вернули ее любовника Мастера; судорога проходит по лицу Пилата, когда он отдает Афранию приказ зарезать Иуду. «Сотри случайные черты, – и ты увидишь: мир прекрасен…» Это метафора, стереть случайные черты невозможно, потому что ничего случайного в мире нет. Булгаков вовсе не призывал своим романом отречься от подлинного Христа и отвергнуть Евангелие, в чем его нынче обвиняют, он никого и ничего не предавал : ни своего прошлого, своих предков, которым от сельского батюшки Авраамия Булгакова до профессора богословия Афанасия Ивановича, конечно, не пришлось бы по нраву творение их потомка, но он ведь ничего и не проповедовал, он просто честно, как дивную и страшную сказку, рассказал историю болезни той части «лучшего слоя» в стране, которая от Бога ушла, а потом, смертельно затосковав, захотела к Нему вернуться, однако же, не найдя дороги и заблудившись в сумрачных лесах, стала выдумывать своего бога, своего Христа. В сущности, это то же самое богоискательство и богостроительство начала века, но очень запоздалое, – роман как эхо серебряного века о том, какой виделась потерявшему Христа интеллигенту Россия к середине 1930-х годов…

Когда приезжаешь в какую-нибудь страну, недурно знать, во что верят или не верят ее жители. В какие церкви, молельни и кумирни они ходят или не заходят никогда. Это поможет, во-первых, лучше понять эту страну и, во-вторых, не попасть в дурацкое положение. Ведь религия, хотя современный мир и не похож на Византию времен Вселенских Соборов, остается одной из главнейших, фокусирующих реальностей. Известно, что все попытки величайших философов доказать существование или несуществование Бога кончились ничем. Соответственно, рассказать о религиозной жизни в адекватной форме невозможно. Я же, помня Пруткова, не буду пытаться объять необъятное и в высшей степени скромно попробую рассказать о верованиях жителей некоторых стран Западной Европы. Вернее, прикоснуться к их поверхностным слоям.

Ирландия

Начну с самой западной из них, Ирландии. Все знают, что Эйре заселена в основном ретивыми католиками. Это одна из древнейших христианских стран: ее крещение произошло еще в V веке. Монахи-копты, то есть египтяне, приплыли на остров на кожаных лодках, их предводитель Св. Патрик для начала уничтожил своим посохом всех змей, ползавших по зеленой ирландской траве (в Ирландии на самом деле почти нет змей), а потом окрестил туземцев. Но благодатное слово Евангелия упало в плодородную почву кельтской фантазии, друидических ритуалов и мистицизма, присущего обитателям этой загадочной страны.

В результате католицизм в Эйре оказался столь же причудливым, как орнаменты, украшающие древние ирландские церкви, и извилисто-чувственным, как национальный характер ирландцев. Патрон страны, Св. Патрик и прочие местночтимые святые оказались похожими на сидов, древних духов, живущих в холмах и растящих серебряные яблоки Авалона; на "Банши" - туманных духов земли; на прочую странную публику из иной действительности.

Ирландцы невероятно суеверны, до сих пор практикуют "гейсы" - индивидуальные запреты - например, какой-нибудь Шимус ОХРейли ни в коем случае не наступит на трещину на асфальте: он знает, что это грозит неминуемой бедой. Ирландские женщины до сих пор отправляются лечиться от бесплодия к первобытным менгирам, вертикальным фаллическим камням с высеченными на них, много позже, крестами. Аборты они, впрочем, до недавнего времени ездили делать в Британию. По католическим причинам в Республике Эйре это мероприятие было запрещено.

Кроме того, Ирландия - морская страна, а матросы и рыбаки всегда и везде отличались склонностью к суеверию. Окунанию на веревке статуи Богородицы в море, бросанию каменных крестов в воду и последующему их оттуда доставанию, катанию священника в полном облачении вниз с холма для остановки дождя (в России батюшек катали, как бревно, по полю для того, чтобы дождь пошел).

Но важно, что, придерживаясь языческих пережитков, ирландцы редко уклоняются в другие религии и конфессии. Даже тот же Шимус О"Рейли, побывавший в церкви в последний раз лет 10 лет назад и матерно ругающийся на засилье религиозных традиций, после второй пинты портвейна скажет: "а куда деться, католик я..."

Великобритания

Великобритания в религиозном смысле страна совершенно удивительная. Начнем с того, что Англиканская церковь появилась потому, что Ватикан не разрешил королю Генриху VIII жениться в шестой раз (из пяти предыдущих жен две были казнены). Король, бывший до этого верным католиком - настолько, что он даже принял титул "Defensor Fidei" - "защитник веры" - обиделся, провозгласил себя главой церкви в Британии и прервал общение со Святым Престолом. Кроме того, он не забыл ограбить монастыри и тех из подданных, кто не согласился с его инициативой. Случилось это в 1534 году, так что англиканство имеет достаточно долгую историю.

Эта конфессия - нечто среднее между католицизмом и протестантством; англикане сохраняют почитание святых и икон, допускают монашество и имеют жесткую церковную иерархию. При этом "Церковь Англии" весьма демократична - как и положено общественной организации в стране с самым старым "народовластителем" - и делится на две части. "Высокая церковь", близкая к высшему классу общества, по стилистике похожа на католичество. "Низкая церковь", предназначенная для "народа", своими обрядами не много отличается от протестантских конфессий. Но это - не секты, а просто отражение классового британского общества, где по произношению сразу узнают не только, из какой части страны вы появились, но и какую школу окончили.

Еще более интересно, что британский монарх, пересекая границу между Англией и Шотландией (к примеру, просто поехав на каникулы в горный шотландский замок), перестает быть главой "Церкви Англии" и становится руководителем "Церкви Шотландии", принадлежащей к пресвитерианскому ответвлению протестантства и богословски враждебной англиканству.

В довершение монарх Соединенного Королевства - единственная из августейших особ Европы, имеющая компетенцию чудотворения. Раз в год королева возлагает руки на больных золотухой - аллергией - и, как считается, излечивает их. А возле руин королевского замка в Йорке стоит куст шиповника, растущий от ветки, принесенной Св. Иосифом Аримафейским в год Распятия Господня. Сорвал он ее с куста, из веток которого был сделан терновый венец...

Британцы считают, что и терновый венец - понятие аллегорическое, а в действительности венец был свит из ветвей шиповника). Но, несмотря на такие чудные обычаи и легенды, англиканство - это прежде всего общественное явление - "англицкий клуб", членство в котором цементирует общество. Англичанину (если он не буддист, иудей, мусульманин, язычник, католик или православный) совершенно безразлично, что посторонние думают о его вере. Для него важно, что раз в год он приходит в церковь, а потом выпивает стаканчик хереса со священником. И передает это обыкновение своему внуку.

Франция

Про французов папа Павел VI, величайший реформатор католицизма, еще в 60-х годах сказал, что их надо крестить снова. К религии средний француз относится, как к галстуку. Вещь не особо функциональная, но нужно быть "comme il faut". Ругаясь, идет в церковь на крещение, венчание или панихиду, ворчит оттого, что узел давит, или оттого, что у соседа галстук лучше; вернувшись домой, аккуратно вешает вещь в шкаф до следующего случая.

Французы - люди рациональные и, поняв, что Варфоломеевская ночь, введение "Культа Разума" якобинцами и конфискация церковных денег в конце XIX века большого толка не дали, решили заниматься более близкими, чем "Врата Господние", делами. Конечно, есть истово верующие католики; есть и католики-фундаменталисты, похожие на наших крутых православных, склонные к крайнему рационализму, считающие рок-н-ролл дьявольским соблазном, а презервативы - прямым оскорблением Деве Марии и заодно требующие опять петь мессу не на обоюдопонятном французском, а по-латыни. Но их немного. Зато много тех, кто, будучи искренними детьми французского рационализма, бремя его нести не могут.

Не все знают, что такие звезды французской культуры, как капитан Кусто и хореограф Морис Бежар - мусульмане. Один мой знакомый, природный протестант из Вандеи, специалист по турецкой суфийской музыке, принял православие, женился на таджичке и обвенчался с ней (не окрестив ее предварительно - куда батюшка смотрел?) - в Святоалександровском соборе на рю Дарю в Париже. Это не редкость, французы, устав от того, что раньше называлось "вольтерьянством", ищут истину повсюду, и не всегда удачно.

Одно из самых доходных занятий для иммигрантов из Магриба, Черной Африки и Гаити - морочение головы невротическим аборигенам Шестиугольника при помощи всяческих "gri-gri", сушеных ящериц, битья в шаманский барабан и тыкания иголок в восковую куклу предполагаемого врага. Играет роль и кельтская подкладка современной французской психики. Но если для ирландцев суеверия и магические привычки столь же естественны, как вечерняя пинта пива, то у французов - "я мыслю, значит, существую" - они часто приобретают общественно опасные черты. Француз, подумав, легко может начать существовать в качестве члена изуверской секты вроде "Рыцарей Солнца" или совершить "ритульное убийство".

Франция - чемпион Европы по части историй такого рода. Но здоровый средний француз, повторяю, относится к любой метафизике, как к галстуку, старается запомнить, что приятеля Жозефа не надо угощать свининой, потому что он не то араб, не то еврей, и подумывает, как бы ему записаться в масоны: ложа по части блата и соцобеспечения куда удобнее, чем профсоюз.

Германия

Немцы, намучившись от религиозных войн, гегелевской диалектики, "конкордата" - "сердечного согласия" - между Ватиканом и нацистами, пришли к умозаключению, что вера дело и персональное, и общественное. В Германии никто ни в каком случае, если вы только не стали ближайшими друзьями, вас не спросит, в какую молельню вы ходите.

Примерно шестьдесят процентов христиан в Германии - протестанты, в основном лютеране, а сорок процентов - католики. Первые живут по всей стране, а католики сосредоточены в основном в прирейнских областях и в Баварии. Обе конфессии пользуются равными правами, как католические, так и протестантские праздники объявляются выходными днями.

Самое интересное, что в Германии, светском государстве, существует государственный налог на церковь. Он считается добровольным, но чтобы отказаться от его уплаты, необходимо официально заявить о своем атеизме и нежелании поддерживать религиозные институции. Редко кто это делает: нужна некоторая социальная смелость - пойти против традиций, к которым в Германии относятся очень серьезно. И вообще, что скажет сосед герр Шмид, если узнает, что я поступаю не так, как все?

Вообще же религия в Германии имеет очень спокойный, домашний характер. Недаром испокон века основой жизни считались "Три К": "Kinder, Kuche, Kirche" - "Дети, кухня, церковь". Католики, естественно, чуть более, чем протестанты, склонны к мистицизму, а протестанты предпочитают все проверять разумом. Но обычно религиозная жизнь представляет собою воскресный поход всей семьей в церковь и участие во всякого рода благотворительных мероприятиях.

Италия

Италия - страна, где католицизм имеет совершенно органичный, народный облик. Итальянца не-католика представить себе трудно. Даже если он коммунист, декларативный атеист, он все равно при случае быстро перекрестится, условно припав на одно колено, и прошепчет молитву, впитанную с молоком матери. Итальянский католицизм очень многообразен. В нем есть и мрачноватые обычаи, и строгости - женщину в шортах или мини-юбке не пустят в такие "туристические" места, как миланский собор или собор Св. Петра. (В Нотр-Дам де Пари вы можете войти чуть ли не в купальнике). Но имеются и шумные, разноцветные полуязыческие шествия и карнавалы, напоминающие о тех временах, когда христианство еще не родилось.

В церкви итальянец чувствует себя как дома, он может во время мессы болтать с соседями, флиртовать, в нужный момент вставая на колени и преклоняя голову. Уже пресловутыми стали истории про то, как итальянцы, понадеявшись на помощь какого-нибудь святого, но не дождавшись ее в ожидаемом размере, обижаются на святого, засовывают его статуэтку в темный угол, а то могут и высечь. Потом, впрочем, извинятся, и все продолжается по-старому. Над священником запросто могут издеваться, да и самого блюстителя престола обругать "Papa e porco", но в глубине души клириков уважают и побаиваются. Кроме того, что позволительно итальянцу, недопустимо для иностранца. Если приезжий позволит себе обругать папу или допустит явное неуважение к церкви, это будет воспринято плохо.

Надо учитывать еще и то, что юг и север страны очень различаются между собой. Пьемент и Ломбардия отличаются от Кампаньи или Сицилии, как, скажем, Московская область от Северного Кавказа. При том, что на юге Италии традиции и суеверия куда сильнее, а церковь на самом деле неотделима от ежедневной жизни.

Испания

В Испании католичество окрашено в более суровые, если не сказать мрачные, тона. Испанец ни в коем случае не позволит себе панибратства со святыми или священниками. Религия для него - дело очень серьезное и даже опасное. Вера переплелась с дохристианскими, часто темными пережитками. В испанском католичестве очень сильны мотивы "суеты сует", пессимизма, ожидания конца - и одновременно оно пропитано эротизмом. Недаром тореро всегда очень верующие люди, а их игра сводит воедино смерть, культ мужественности и сексуальности.

До сих пор в глухих деревнях церковь - место знакомства между юношами и девушками, а кружевная черная мантилья, какую до первой брачной ночи носят и сейчас, напоминает о девственном смирении. Испания одной из последних в Европе отделила государство от церкви, да и инквизиция там была окончательно отменена только в середине XIX века.

В 50-е годы нашего века случайно обнаружено, что несколько деревень заселены "маранами", то есть крещеными евреями, с XV столетия продолжавшими тайно практиковать иудаизм. Они просто не верили, что им больше ничего не угрожает... Кстати, некоторые самые аристократические семьи страны происходят от "маранов", и возникает вопрос: а не является ли маркиз такой-то, из рода которого вышли несколько кардиналов, тоже тайным иудеем?

Европа - край, дальше всех шагнувший в постиндустриальный мир. При этом религия остается одним из важнейших компонентов общественной жизни. И в Европе, с ее хорошо налаженными механизмами демократии и невиданным доселе в истории высоким общим уровнем жизни, продолжаются религиозные войны - в Ирландии, не говоря уж о Югославии. Плодятся самые немыслимые секты. Один из важнейших мировых центров тибетского буддизма находится в Додони, во Франции, а суфийские братства Кадирийя и Ахмадийя крепко укоренились в Германии.

Бывают и удивительные казусы. Не так давно во Франции разгорелся скандал по поводу так называемых "исламских платков". Несколько девочек из арабских семей начали ходить в школу, прикрывшись белыми платочками. Церковь во Франции от государства отделена, это была государственная школа, а в ней запрещена любая пропаганда любой религии. Из-за этих платочков началось разбирательство на правительственном уровне. В конце концов было решено, что они являются пропагандой религии, и девочкам запретили в таком виде появляться в классе. Умные люди задали вопрос: а почему бы не запретить еврейским мальчикам носить кипы, а у христианских детей поснимать с шеи крестики? В Нидерландах же один католический священник умудрился обвенчать в церкви пару гомосексуалистов, за что и был лишен сана. Я целиком за права сексуальных меньшинств, однако в обряде венчания имеются слова о продолжении рода...

Таинство покаяния требует особенного, творческого отношения со стороны пастыря. Чинопоследование этого таинства оставляет большую его часть за пределами обязательного чина, поскольку ход исповеди зависит от состояния кающегося в каждом конкретном случае и личного подхода к нему духовника. В помощь и кающемуся, и духовнику ныне существует множество пособий, в которых подробно разбираются случаи конкретных грехов и страстей. Но, к сожалению, эта безусловно важная часть покаяния порой отодвигает на задний план не менее важную обязательную часть чина. Особенно это относится к Символу веры. В лучшем случае при разборе чинопоследования таинства вскользь упоминается, что «…по Уставу положено читать Символ веры…».

Однако это требования исповедания православной веры далеко не формальная процедура, что понятно из самого смысла таинства. Попадая в плен страстей и грехов, человек тем самым отступает от Церкви и от Бога, и кающийся приходит на исповедь не просто для того, чтобы получить прощение, но для того, чтобы вернуться в Церковь, вновь присоединиться к православной христианской вере, от которой отпал. В последней заключительной молитве Таинства священник ходатайствует перед Богом о раскаявшемся грешнике: «…примири и соедини его Святей Твоей Церкви о Христе Иисусе…» Недаром Церковь всегда понимала Таинство покаяние как «второе крещение», обновление веры, возвращение на путь истины. Как же, не зная элементарных истин своей веры, можно вернуться на этот путь?

Еще в 70-80-е годы не редкостью были опытные духовники, которые начинали исповедь с вопроса «Како веруеши?», что соответствует чинопоследованию Таинства покаяния:

«Прежде всего вопрошает его о вере… И аще верит православно и несумненно, да чтет Символ веры…»

Однако, в современной пастырской практике эта часть Таинства покаяния, являющаяся, как мы видим, первейшим условием возвращения грешника в Церковь, находится практически в полном забвении и пренебрежении. Условно говоря, «психология» берет верх над догматикой.

Совершено непонятно, почему в наше время, когда, казалось бы, существует множество литературы, не в диковинку уже и курсы катехизации, регулярные пастырские беседы, все то, что облегчает познание основ вероучения, именно в это время так смягчились требования к знанию своей веры. Быть может, предполагается, что пришедший на исповедь и так много чего «читал» и многое «знает». Однако, на поверку оказывается, что все далеко не так. Особенно если не ограничиваться формальной проверкой знания Символа веры наизусть, а постараться выяснить, сколь понятен его смысл. Тем более, что вполне возможно и тот, кто не может точно пересказать Символ наизусть, может сколько-нибудь приближенно передать его смысл. Хотя, заметим, практика показывает, что все же чаще всего кто понимает смысл, наверняка знает и наизусть.

Хочу заранее предупредить — пастырю, решившемуся на такой опыт, нужно приготовиться к открытиям. Открытиям бездны догматической безграмотности прихожан. Именно прихожан, а не «захожан», то есть не новоначальных или зашедших в храм по случаю или поводу, а тех прихожан, которых мы называем «воцерковленными», которые не один год регулярно посещают богослужения, слышат проповедь в храме и постоянно участвуют в Таинствах Церкви. И вот, как оказывается, многие из таких людей обнаруживают вот такие, например, «знания»:

— Некоторые не имеют понятие о Троице, вплоть до того, что это или кто это. Самое ужасное, что слово это слышали («праздник такой»), но «как-то не задумывались». Почему не задумывались? Почему вопрос о самом главном годами даже не всплывает в сознании? Даже только эти вопросы — отдельная большая тема.

При этом среди тех, кто не имеет понятия о Троице, нередко встречаются и такие, что отвечают: «Не знаю что такое Троица, но у меня есть молитва Троице». Этот парадоксальный момент характеризует не только догматическую безграмотность, но говорит, кроме всего прочего, и о том, что молитва может пониматься не как диалог с Богом, а как священной набор слов, своего рода мантра, которую произносят или по обязанности или «для того, чтоб помогло».

— для некоторых Троица это «Иисус Христос и… не помню» или, например, «Иисус Христос, Божия Матерь и Святой Дух».

— некоторые утверждают, что «до Рождества Христова Троицы не было, потому что не было еще Иисуса Христа» или что Троица «появилась в результате эволюции вечно существующей вселенной» (явно отголосок глубоко укоренившегося за советские годы атеистического мировоззрения).

Вообще, редко кто из знающих наизусть Символ веры, может адекватно пояснить смысл слов «рожденного прежде всех век», хотя отрадно отметить, что таковые все же есть; при этом часто из тех простых прихожан, от которых и не ждешь. Некоторые умудряются в словах «прежде всех век» даже услышать нечто вроде «первее человек» (довольно распространено). Понимание бытия Иисуса Христа, как имеющего свойство конечности («возник» или «создан»), каким-то образом может мирно уживаться с достаточно твердой уверенностью, что Он — Бог и Сын Божий. А это, в частности, говорит и о совершено языческом представлении о Божестве и свойствах Божества. Надо еще добавить, что при том же понимании конечности бытия, почти никто не сказал, по крайней мере без подсказки, об Иисусе Христе как о Человеке, а тем более Богочеловеке — а ведь в этом ключ к пониманию смысла Пришествия Спасителя и отправная точка всех наших упований.

Легко предположить, что термин «единосущный» тоже весьма крепкий орешек. Но, к счастью, он чаще просто не понимается, чем ложно перетолковывается.

Как ни странно, меньше откровенно грубых и ложных представлений о Духе Святом, хотя довольно часто можно услышать, что Дух Святой «появился» в день Пятидесятницы.

Таким образом, триадология и христология в частных умопостроениях в точности повторяет всю церковную историю заблуждений в этих ключевых вопросах догматики.

Во всем этом поразительна не столько безграмотность как таковая (что можно было бы списать на «естественную» необученность), а отсутствие интереса, стремления постичь смысл. Заучив — часто только в певческом оформлении — Символ веры, многие так и держат его в памяти как таинственную мантру, не понимая и не вникая даже в приблизительное текстуальное понимание некоторых фразеологических оборотов, а не то что в смысл.

Понятно, что для коренного исправления такой ситуации нужен целый комплекс мер. Необходима систематическая катехизация прихожан в самых различных формах — от циклов проповедей и поучений во время богослужений до специальных курсов или регулярных бесед вне богослужебного времени. Надо отметить, что хотя в современной проповеди нравственный аспект существенно превалирует над догматическим, нельзя сказать, что о вероучении не говорится вообще. Быть может, и не нужно количественно увеличивать догматическую проповедь — в восприятии такой информации есть довольно узкие пределы восприятию. Но важно, чтобы такие проповеди имели определенный план. Может быть, например, поставлена цель искоренения поначалу какого-то одного распространенного заблуждения. Затем как-то логически можно перейти на следующий.

Особенно большое внимание должно быть уделено и объяснению важности правильного знания основ православной веры для практического дела спасения души. До тех пор, пока человек не поймет, что догматика является фундаментом формирования соответствующего православной вере вектора предпочтений и действий, что она придает смысл тому, что раньше казалось малопонятным набором табу и правил, что через правильное вероучение нам открывается верный образ Бога, а из этого следует и наше живое, личностное отношение к Нему, вероучительные истины будут оставаться для него какой-то навязанной сухой «теорией» и обязаловкой. Этот аспект особо важен в наше время, когда миром овладевает «новая религиозность», одной из характерных черт которой является принципиальный, а порой даже агрессивный адогматизм.

Но самое первое и простое, что можно сделать прямо сейчас это то, с чего мы и начали, — -вернуть необходимость исповедания веры в Таинство покаяния. Уже это в большой мере настроит на восприятие догматических истин веры как необходимого звена в Спасении. Исповедь можно сделать мощным инструментом личной катехизации прихожан, есть возможность буквально дойти до каждого. При этом важно настроить это дело на такой лад, чтоб это не выглядело как экзамен, а именно как индивидуальная помощь пастыря, его внимание к тому, что и как член Церкви Христовой, знает и думает по вопросам веры человек. При достаточной деликатности такой разговор не в коей мере не отпугнет прихожан. Напротив, в определенном смысле может даже воодушевит — ведь, оказывается, важно не только то, что ты думаешь по поводу своей личной жизни, своих грехов и страстей, но и в отношении всей Церкви, всего миропорядка. От тебя лично, что-то зависит в этом мире. Ты — воин Христов, а потому ты посвящен в стратегию борьбы со злом и торжества правды Божией. При этом необходимо связывать вместе два звена исповеди — показывать, как догматическая грамотность помогает в борьбе с теми грехами, с которыми пришел на исповедь, как она открывает нам видение Божьего плана Спасения нашего личного и всего падшего мира.

Так постепенно, через кропотливую индивидуальную пастырскую работу, можно сделать многое из того, что, казалось бы, невозможно осуществить без значительных реформ.

Царква

No related posts.

Как вы можете догадаться, открытия Юнга не родились персонально у него в голове в одночасье, в готовом виде. Эти догадки и мысли собирались столетиями в умах разных натурфилософов, особенно в «бассейне» немецкой мысли (как сказал бы наш философ Петров). И только Юнг дал себе труд (такова уж была его миссия!) взять и собрать кое-какие догадки немецких чудаков воедино и с этим – получить уникальный, интересный «продукт».

Читая многих мыслителей-немцев 18-19 века, я то и дело отмечаю карандашом: вот – «пра-Юнг» и вот – «пра-Юнг»! И даже у Гёте, которого уж никак не воспринимаешь в контексте Юнга, то и дело встречаются целые пра-юнгианские пассажи!

Так, например, именно Гетё «черканул» (и забыл – щедро подарив развивать свою догадку потомкам) образ Анимы и Анимуса: «женской» и «мужской» половинки – мужской и женской Души.

Но Гетё, кстати, поместил это своё наблюдение в один весьма интересный контекст, фон, мимо которого мы пройти никак не можем.

Он догадался о существовании Анимы и Анимуса, наблюдая – как исповедуют христианство различные, встречавшиеся ему – христиане.

Гёте пишет с иронией:

«я воочию увидел, как одна и та же вера видоизменяется в соответствии с образом мыслей различных людей. Каждый человек исповедует свою собственную религию и на свой лад чтит Господа Бога» .

Гёте рассуждает не «вообще». Он подводит свою мысль к чёткой бинарной идее о – разнице в исповедании христианства у «религиозных мужчин» и у «религиозных женщин».

Что же за наблюдение поведал нам Гёте? О! Очень печальное!

Для того, чтобы легко понять его грустную мысль, нам нужно знать о разнице между такими понятиями как «душа» и «дух»

«Душа» – это то, с чем имеет дело психология и психотерапия. Валерьянка. Она тоже имеет дело с душой. Душа – это пространство, описанное и проанализированное Юнгом. Его граница с телом – нервы. Там постоянно идёт заварушка.

Душа – это эмоции, чувства, сновидения, настроения, порывы...

В общем, душа – это «птица» не самого высокого полёта...

Гораздо выше души располагается – Дух.

Дух спокойнее, чем душа. Дух – более благородный металл. Он будто бы «очищен» (как золото в огне от примесей) от страстей и истерических взлётов. Если дух и взлетает, то не на фонтане истерики, который так же быстро и опадает. Как-то так...

А в чём же печаль?

А печаль в том, что в идеале, христианство, – Весть и Слово Христа, они не должны иметь дело с душой человека и к ней апеллировать.

Они прямо должны иметь дело с человеческим – Ду-хом. Это – Его уровень, Его, если хотите, дипломатический статус.

Когда к вам приехал посол Канады, к нему не выпускают на переговоры вахтёршу. Даже если она работает в посольстве, чудесная женщина и читала Булгакова. Даже тогда.

Но, к сожалению... К сожалению, всё не так просто. В земной жизни человеком повелевает не то, чтобы … душа, а даже, скажем, совсем – тело! Брюхо и пенис. То есть – человек это чаще всего – обычное животное. «Родившееся от плоти – есть плоть. Родившееся от Духа есть Дух». (Евангелие от Иоанна). Душа тут вообще ни при чём. Она – медиатор между телом и духом. Не директор! Секретарша...

Но если в каком-то человеке, в нашу эпоху, вдруг просыпается Душа, (!) и он начинает вдруг искренне хотеть жить не стремлениями одной своей понятной и простой плоти, которую можно утешить в торгово-развлекательном центре, а стремлениями какой-то Души, для которой подавай Эрмитаж, библиотеку и филармонию, то ему аплодируют, как ребёнку, сходившему на горшок, а не в ползунки.

Причём так. Это одни ему «аплодируют». И их – меньшинство! А большинство-то начинает охоту на такого человека, – как Ирод-Царь, требуя, чтобы он либо физически «самовыпилился», либо умер от голода либо стал «как все» и начал жить обратно – запросами одной плоти, подобно скотине в стойле.

Ясно, что человек, живущий запросами души, чувствует себя героем, мучеником и диссидентом – на фоне быдла. (Быдло – это по-польски, одомашненная скотина).

Да так ведь оно по сути и есть... особенно в самые тяжёлые, в варварские времена... Герой, мученик и диссидент.

Где уж тут начать разговор о том, что душа – это «птица не самого высокого полёта», что сугубо потакать ей вредно (а то сопьёшься или окажешься в психушке) и что нужно стремиться (хотя бы стремиться!) услышать в своей симфонии всё-таки партию трезвого Духа и попытаться понять «а как это вообще – когда Дух »?..

А «когда Дух», это вот как. Это никаких истерик. При этом:

человек не живёт запросами плоти (у жрущего обывателя тоже ведь нету истерик, но это «не то»)

и не строит из себя «уравновешеного хмурого святого в белых домотканных хламидах» (это уже совсем «не то», – это сатана в маске фарисея, садист и инквизитор, сгнивший от гордыни изнутри).

Нам сложно понять как это – жить запросами Духа. Нам бы научиться жить (искренне!) – запросами Души.

Вот поэтому у христианства в этом мире почти всегда очень скорбная роль. Почти в каждом посольстве (где его ещё принимают!) его принимает не равный ему по дипломатическому протоколу сотрудник.

Его встречает наскоро накрасившая губы «интеллигентная и тонкая» женщина-вахтёр, читавшая Пикуля и Булгакова. Наша душа.

Ну и что же из этого диалога получается? А особо ничего... Точнее, о том, что конкретно получается – у нас в статье и речь! (И об этом как раз догадался Гёте!)

Чтобы перейти к следующей части нашей беседы, мы должны опять вспомнить географию души, то есть, архетипы Анимы и Анимуса.

«Душевные» люди и их христианство

Человек, «живущий душой», не может не быть взвинченным. А как же? Он же всё время ощущает «недостачу» (как сказал бы Пропп).

Или – «томление », «романтическое томление по недостижимому, незнаемому», «зайнзухт » – как сказал бы Шеллинг.

А Юнг сказал то же самое «по-третьему», но стало намного яснее. Он научил нас, что всё это томление и недостача – это просто чаще всего тоска Анимы по Анимусу и наоборот. (Мы не будем сейчас даже бегло излагать эти школьные истины).

Материальное выражение у этой тоски такое. Женщины стремятся к неведомому мужскому идеалу, а мужчины – к Женскому.

Вспомните наших символистов. Вечно Женственное, Прекрасная Дама, София, Снежная Маска и так далее...

Женщины тоже изобретают себе рыцарей в сверкающих латах.

И всё бы здесь хорошо. Так создаётся мировая художественная культура и любовное чтиво. Что в этом скверного? Нормально!

Но хорошо это до тех пор, пока такой «душевный» человек не приспособит для своих нужд... религию христианство .

Гете догадался и прямо (почти) написал, (а мы уже скажем современными словами по Юнгу), что «мистически» (душевно) настроенные женщины канализируют свои фантазии об Анимусе в поклонение Господу Богу или конкретно образу Христа.

А такие же мужчины (с перевесом нервов, души над телом) канализируют свои фантазии об Аниме – в дискурсе бурного поклонения Богоматери.

Это особенно заметно на примере католицизма, так как он базировался в латинских (южных) странах, а южная кровь – не северная...

Отсюда и стигматизация истеричек, и объявление себя «Невестами Христа» и мужской культ Богородицы в Испании, культ довольно странный и многих давно и сильно смущающий...

Конечно, наш А.С. Пушкин читал Гёте, так что его знаменитое стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный» написано явно после чтения гётевских наблюдений об «истерической вере».

«Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию Деву,
Матерь Господа Христа.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.

С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.

Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.

Вот об этом как раз почти дословно читаем у Гёте:

«Мужчины с чувствительным сердцем (синоним – души – Е.А.) обращаются к Богоматери и Ей, – высшему воплощению женственной красоты и добродетели посвящают наподобие Саннацаро свои жизни и свои таланты... лишь изредка забавляясь Её божественным Младенцем».

(Саннацаро Джакопо (1456 - 1530) итальянский поэт, автор романа «Аркадия», а также латинской поэмы о Деве Марии, над которой он работал 40 лет).

Христианская ли это вера? Ну ведь отнюдь! Не потому ли Фрейд бросил свою знаменитую презрительную реплику: «Религия – это невроз».

Такая – да.

Ну и что же? А... ничего! Невротики тоже люди. Поэтому Пушкин и заканчивает своё стихотворение по-христиански:

Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключён,
Все влюблённый, все печальный,
Без причастья умер он;

Между тем как он скончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:

Он-де Богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путём-де волочился
Он за Матушкой Христа.

Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в Царство Ве чно
Паладина Своего.

Обидно и опасно другое. Когда такая вера будет не осознаваться никем как несовершенная, а будет искренне считаться высшим пилотажем.

И когда ей начнут учить тех, кто уже способен воспринимать христианство не душой, а Духом.

А есть ли такие? Да, есть. Гёте описывает редкого человека, своего современника – Лафатера.

Такие люди, как Лафатер есть и они не живут в сюжете «недостачи» или «Романтического томления». Они – спокойны. Их душа не чувствует себя разодранной половинкой, отчаянно пытающейся обрести Целостность.

И вот такие люди способны посмотреть в сторону Христа, услышать Его Слово. Способны исповедовать христианство . Принять посла на дипломатическом уровне, требуемом протоколом, а не как получается.

Как же у них это происходит? А вот как, читаем Гёте:

«Лафатер видел в своём Спасителе друга. Друга , с которым вступают в беззаветное и любовное соревнование, чьи заслуги ценят, прославляют и потому жаждут ему подражать, более того – ему уподобиться».

Некоторые верующие женщины, читая это, почувствовали сейчас что-то вроде возмущения. Не так ли? Звучит как кощунство, не правда ли?

«Как? Нашего Бога, как какого-то друга? Да что вы себе позволяете? На колени! Какой Он вам друг?»

И действительно. Сейчас мы услышали мнение «душевных» женщин, канализирующих свою тоску по Анимусу – в Господе Боге и Иисусе Христе.

Вот почему мужчины и женщины часто не могут договориться о вере. Жена тащит мужа в церковь, а он упирается. А что вы хотели? Он ведь инстинктивно чувствует, что такая женщина воспринимает Бога как своего идеального любовника, возлюбленного и естественно «в мужике закипает ревность»...

Ну какой супруг пойдёт в гости домой к любовнику жены? Да ещё и с тем, чтобы там выслушивать от него поучения, как ему жить?..

Глупо. Вот что пишет Гёте о женском варианте «истерического» («душевного») христианства:

«А фройляйн к своему Богу относилась как к … возлюбленному, которому предаются без размышлений. Все чаяния радостей, все упования возлагают только на него и без колебаний и раздумий вверяют ему свою участь».

Приходится признать – почти что все мы (за редким и приятным исключением) находимся на душевном (невысоком) уровне восприятия христианства. Не Бог, так какой-нибудь святой или архангел. Не любовник, так «совершенный папочка капризной дочурки». Это не очень большая разница.

Поэтому если жена уж хочет «воцерковить» своего мужа, она должна не совершать той самой ошибки – не навязывать ему «своего любовника» – Бога. Или своего «папочку» в идеалы... А подойти к душе мужа по-другому, показав ему – Богоматерь. Так тоскующая душа человека-мужчины обретёт свою Аниму...

А там, как говорится, будем посмотреть.

Проведите сами с собой маленький тест, уважаемые читатели, полагающие себя христианами.

Дорогие женщины! Когда вы молитесь, кому вы молитесь искренне: Богу, святому, ангелу, Иисусу Христу или Матери Божией?

Я скажу о себе. Ещё раз натолкнувшись на Гёте, я проверила себя и выяснила с ужасом, что...

Все мои действительно искренние молитвы – они к Богу. Я вообще-то только с Ним и разговариваю в контексте молитвы или внутреннего диалога.

А как же Богородица? А молитвы к Ней я читаю... как мантры. С очень важным видом и даже иногда входя в «парение» (вот она – типичная «душевная» жизнь. Увлекаться такими восторгами очень опасно, «прелесть» это называется).

Да, ещё я способна эстетически наслаждаться – визуальными, иконописными Её изображениями, созданными художниками. Всё.

Вот они, типичные два признака чисто душевного (а не духовного) бытия в христианстве.

Восхищение образами (искусства, живописи, иконописи). И смакование молитв как медитативных стихов, наслаждение звукописью и музыкой текста молитвы – ну разве что.

В моём случае речь о духовном уровне веры пока не идёт. Можно только констатировать: «Моя душа – ищет Анимуса». Ничего необычного. Всё, как у всех.

Хочется только задать один вопрос: «Сколько же можно?» Но это уже тема совсем другого разговора...

Такой же тест могут провести с собой и верующие христиане-мужчины. Кому вы молитесь, когда совсем плохо или, наоборот, хорошо, душа поёт? Только честно! Богоматери? Или всё-таки – мужскому образу божества? Святому? Архангелу? Иисусу Христу?

На самом деле мы все можем быть как Лафатер и мужчины – особенно. Всё-таки, «душевная» жизнь – это практики больше женственные. Мужчина может жить ratio – высшим органом смертного человеческого ТЕЛА.

Так он хотя бы не попадает в ловушку «истерики», «прелести», которую можно легко принять за «истинную веру», достойную подражания и восхищения.

Чтобы окончательно прояснить свою мысль, я расскажу смешной анекдот, который знают, наверное, все.

Пожилые супруги возвращаются от врача и говорят своим друзьям: «Надо же, какое открытие! Оказывается, то, что мы 30 лет супружества принимали за оргазм – это приступ астмы».

Здорово, что Гёте сумел объяснить лично мне – почему не надо самообольщаться на пути обретения веры и какие там есть ловушки.

Поняла я также и частичную правоту Фрейда, видевшего в религии «невроз». (Жаль, что он там ничего больше не видел).

Но главное, я нашла лучшие слова, которые могут служить компасом для сверки маршрута как женщинам, так и мужчинам, считающим себя христианами. Тем, кто хочет быть христианином, но не хочет при этом быть клоуном, коего справедливо порицают со всех сторон.

Женщинам стоит научиться видеть в Боге – ну хотя бы старшего брата или научного руководителя, а не «идеального супергероя».

Мужчинам стоит перестать ревновать женщин к «их» Богу и увидеть в Нём также – брата и руководителя, а не соперника в женином будуаре или тестя.

Те, кто считает себя христианином... А давайте «видеть в Спасителе – друга, с которым вступают в беззаветное и любовное соревнование, чьи заслуги ценят, прославляют и потому жаждут ему подражать, более того, ему уподобиться» .

Может быть, это и есть та самая – музыкальная партия Духа?

Знаем ли мы - верующие основы своей веры? Практика обнаруживает среди прихожан повальное невежество в вопросе понимания основ вероучения Православной Церкви. Если я знаю Символ веры наизусть, то это еще не значит что я его понимаю. Вот отрывок из книги А.И. Половинкина "Православная духовная культура". Итак: Како веруеши?

Символ веры

Символ веры есть краткое и ясное изложение того, во что должны веровать христиане. Каждый христианин должен знать его твердо, наизусть и произносить каждый день, свидетельствуя этим свою веру в Бога.
В Символе веры говорится о Боге Отце, о Сыне Божием, о Его воплощении в Богочеловека, страдании, смерти, Воскресении, Вознесении на Небо, о втором Его Пришествии на землю, о Духе Святом, о Церкви, Таинствах, воскресении мертвых и о будущей вечной жизни.

Символ веры был составлен Святыми Отцами на первых двух Вселенских соборах: на Никейском в 325 г. и Константинопольском в 381 г. Для удобства восприятия Символ веры разделяют на 12 членов. Дадим его изложение, как принято, на церковно-славянском языке, а затем в переводе на русский язык с пояснением смысла.

1. Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

1. Верую в единого Бога Отца, который все держит в своей власти, сотворил небо и землю, все видимое и невидимое.

Бог Отец — первое лицо Святой Троицы.
Веровать в Бога — значит иметь живую уверенность в Его бытии, свойствах и действиях и всем сердцем принимать откровенное слово Его о спасении рода человеческого.
Апостол Павел пишет: Без веры угодить Богу невозможно; ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть, и ищущим Его воздает (Евреям, 11:6).

В Символе веры Бог называется Вседержителем, потому что все, что ни есть, Он содержит в Своей силе и Своей волею.
Слова Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым означают, что все сотворено Богом и ничто не может быть без Бога.
Слово невидимым указывает, что Бог сотворил и невидимый, или духовный, мир, к которому принадлежат Ангелы.

2. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша.

2. И в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, рожденного от Отца прежде всякого времени, истинного Бога, Света от Света, — рожденного, а не сотворенного, Который одного существа с Богом Отцом и через Которого все произошло.

Сын Божий — второе лицо Святой Троицы по своему Божеству. Он назван Господом, потому что Он есть истинный Бог и имя Господь есть одно из имен Божиих.
Сын Божий назван Иисусом, т. е. Спасителем, это имя наречено самим Архангелом Гавриилом, Христом, т. е. Помазанником, назвали Его пророки — так издавна называли царей, первосвященников и пророков. Иисус, Сын Божий, назван так потому, что Ему безмерно сообщены все дары Духа Святого, и таким образом Ему в высочайшей степени принадлежат видение пророка, святость первосвященника и могущество царя.

Иисус Христос называется Сыном Божиим Единородным, потому что Он только один есть Сын Божий, рожденный из существа Бога Отца, и потому Он — единого существа с Богом Отцом.
В Символе веры сказано, что Он рожден от Отца, и этим изображается то личное качество, которым Он отличается от других лиц Святой Троицы.
Сказано прежде всех век , чтобы никто не думал, что было время, когда Его не было.
Слова Света от Света некоторым образом объясняют непостижимое рождение Сына Божия от Отца. Бог Отец есть вечный Свет (1 Иоанн, 1: 5), от Него рождается Сын Божий, который также есть вечный Свет; Бог Отец и Сын Божий есть единый вечный Свет, нераздельный, единого Божеского естества.

Слова Бога истинна от Бога истинна взяты из Священного Писания: Знаем также, что Сын Божий пришел и дал нам свет и разум, да познаем Бога истинного и да будем в истинном Сыне Его Иисусе Христе. Сей есть истинный Бог и жизнь вечная (1 Иоанн, 5: 20).
Слова рожденна, несотвпренна прибавлены Святыми Отцами Вселенского собора для обличения Ария, который нечестиво учил, что Сын Божий сотворен.
Слова единосущна Отцу означают, что Сын Божий есть одного и того же Божественного существа с Богом Отцом. Сам Иисус
Христос о себе и о Боге Отце говорит так: Я и Отец — одно (Иоанн, 10: 30).
Слова Имже вся быша показывают, что Бог Отец все сотворил Сыном Своим, как вечною премудростью Своею и вечным словом Своим. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть (Иоанн, 1: 3).

3. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с невес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася.

3. Сошедшего с неба для нас, людей, и для нашего спасения, принявшего тело от Духа Святого и Марии Девы и сделавшегося человеком.

Нас ради человек и нашего ради спасения — Сын Божий по обещанию Своему пришел на землю не для одного какого-либо народа, а вообще для всего рода людского.
Сшедшаго с небес — совершившего удивительный переход, ибо: Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах (Иоанн, 3: 13).
Сын Божий, вездесущ и потому всегда был на небе и на земле, но на земле Он прежде был невидим и стал видим, лишь когда явился во плоти, воплотился, т. е. принял на себя плоть человеческую, кроме греха, и сделался человеком, не переставая быть Богом. Слово воплощение заимствовано из слов евангелиста Иоанна: Слово стало плотию (Иоанн, 1: 14).
Воплощение Христово совершилось содействием Святого Духа, так что Святая Дева как была Девою прежде зачатия, так и в зачатии, и после зачатия, и в самом рождении пребыла Девой.
Слово вочеловечшася прибавлено, чтобы никто не подумал, что Сын Божий принял одну плоть или тело, но чтобы в Нем признавали совершенного человека, состоящего из тела и души (вот в чем отличие Богочеловека - Христа от аватаров - mg1982gr)

4. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.

4. Распятого за нас при Понтии Пилате и страдавшего, и погребенного.

Иисус Христос был распят за нас. Он добровольно крестною смертью своею избавил нас от греха и смерти — дал возможность человеку иметь вечную жизнь в раю.
Слова при Понтийстем Пилате указывают на время, когда Он был распят. Понтий Пилат — римский правитель Иудеи, которая была покорена римлянами.
Слово страдавша прибавлено, чтобы показать, что распятие Его было не одним видом страдания и смерти, как говорили некоторые лжеучители, но подлинное страдание и смерть. Он страдал и умер не Божеством, а человеком, и не потому, что не мог избежать страдания, а потому, что восхотел пострадать. Он сам сказал: Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее (Иоанн, 10: 17—18).
Слово погребен удостоверяет, что Он действительно умер и затем воскрес, ибо враги Его приставили даже стражу ко гробу и запечатали гроб.

5. И воскресшаго в третий день по Писанием.

5. И воскресшего в третий день, как было предсказано в Писании.

Эти слова учат двум истинам: что Господь наш Иисус Христос силою Божества Своего воскрес из мертвых и что Он воскрес в том же теле, в котором родился и умер.
Слова по Писанию означают, что Иисус Христос умер и воскрес точно так, как о том пророчески написано в книгах Ветхого Завета.

6. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца.

6. И вознесшегося на небо, и сидящего по правую руку Отца.

Слова седяща одесную , т. е. сидящего с правой стороны, надо понимать духовно. Они означают, что Иисус Христос имеет одинаковое могущество и славу с Богом Отцом.

7. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не Будет конца.

7. И Который опять придет во славе, чтобы судить живых и мертвых, и Его царству не будет конца.

Священное Писание так говорит о будущем пришествии Христовом: Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо (Деяния, 1: 11).
О будущем суде сказал сам Иисус Христос: Наступает время, в которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия; и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло — в воскресение осуждения (Иоанн, 5: 28—29).
Вот что говорится в Священном Писании о бесконечном Царствии Божием: Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего; и будет царствовать во веки, и Царству Его не будет конца (Лука, 1: 32-33).

8. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшего пророки.

8. И в Духа Святого, Господа, дающего жизнь, Который исходит от Отца, Которому мы поклоняемся и Которого славим одинаково с Отцом и Сыном, Который говорил через пророков.

Дух Святой называется Господом , потому что Он, как и Сын Божий, — истинный Бог.
Дух Святой называется Животворящим , потому что Он вместе с Богом Отцом и Сыном дает тварям жизнь, особенно духовную людям: (Иоанн, 3: 5).
Дух Святой исходит от Отца, как говорит об этом сам Иисус Христос: Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне (Иоанн, 15: 26).
Духу Святому приличествуют поклонение и прославление, равное со Отцом и Сыном, — Иисус Христос повелел крестить во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (Матфей, 28: 19). В Символе веры сказано, что Дух Святый глаголал чрез пророков, — это основано на словах апостола Петра: Никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым (2 Петра, 1: 21).
Главнейшие дары Духа Святого: Почиет на нем Дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом Господним исполнится (Исайя, 11: 1—3).

9. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.

9. В единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.

Учение о единстве земной и Небесной Церкви зиждется на словах апостола Павла: Вы приступили к горе Сиону и ко граду Бога живаго, к небесному Иерусалиму и тьмам Ангелов, к торжествующему собору и церкви первенцев, написанных на небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства, и к Ходатаю нового завета Иисусу (Евреям, 12: 22—24).
Церковь Святая , потому что Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна (Ефесянам, 5: 24—27).
Согрешающие, но очищающие себя истинным покаянием не препятствуют Церкви быть святой. Грешники нераскаянные, как мертвые члены, отсекаются от тела Церкви — извергните развращенного из среды вас (1 Коринфянам, 5: 13).
Церковь Соборная , или, что то же, кафолическая, или вселенская, потому что она не ограничивается никаким местом, ни временем, ни народом, но включает в себя истинно верующих всех мест, времен и народов. Апостол Павел говорит, что в Церкви Христианской нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Колоссянам, 3: 11).
Церковь Апостольская , потому что она непрерывно и неизменно от времени апостолов сохраняет и учение, и преемство даров Святого Духа через освященное рукоположение священников. Истинная Церковь называется также Православной, или Правоверующей.

10. Исповедую едино крещение во оставление грехов.

10. Я верую в одно крещение для очищения от грехов.

Крещение — это Таинство, в котором верующий при троекратном погружении тела в воду с призыванием Бога Отца, и Сына, и Святого Духа умирает для жизни плотской, греховной и возрождается от Духа Святого в жизнь духовную, святую.
Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие (Иоанн, 3: 5).
Первым Крещение совершал святой пророк Иоанн Предтеча — Иоанн крестил крещением покаяния, говоря людям, чтобы веровали в Грядущего по нем, то есть во Христа Иисуса (Деяния, 19: 4).
Затем Иисус Христос своим примером освятил Крещение, приняв его от Иоанна. Наконец, по Воскресении своем Он дал апостолам торжественное повеление: Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (Матфей, 28: 19).
Для того, кто желает принять Крещение, требуются покаяние и вера: Покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов; и получите дар Святого Духа (Деяния, 2: 38). Кто будет веровать и креститься, спасен будет (Марк, 16: 16).
Крещение едино , потому что оно есть духовное рождение, а родится человек однажды, потому и крестится однажды. Крещение совершается один раз, и его снять невозможно. Крещение является главным Таинством, только после него над человеком можно исполнять другие Таинства Церкви.

11. Чаю воскресения мертвых.

11. Я ожидаю воскресения мертвых.

Воскресение мертвых — это действие всемогущества Божия, по которому все тела умерших людей, соединяясь снова с их душами, оживут и будут духовны и бессмертны. Тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие (I Коринфянам, 15: 53).
Воскреснут все умершие: Не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся (1 Коринфянам, 15: 51-52).

12. И жизни будущаго века. Аминь.

12. И жизни будущего века.

Жизнь будущего века — это жизнь, которая будет после воскресения мертвых и Всеобщего Суда Христова. В этой жизни будут разные степени блаженства по мере того, как кто подвизался в вере, любви и добрых делах: Иная слава солнца, иная слава луны, иная слава звезд; и звезда от звезды разнится в славе. Так и при воскресении мертвых (1 Коринфянам, 15: 41—42).
Неверующие и беззаконники, кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное (Откровение, 20: 15).
Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его... И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную (Матфей, 25: 41, 46).