Магические свойства полыни. Нечисть боится горького запаха полыни

ВЕТКА ПОЛЫНИ

Рассказы

АПРЕЛЬСКАЯ МЕТЕЛЬ

Вчера управляющий отделением обещал подвезти меня до Центральной усадьбы совхоза. Мы условились в семь утра встретиться в конторе. Но когда я пришел туда, управляющего на месте не оказалось.

Жена у него заболела, - объяснил сторож. - Ночью схватило. Увез в район.

Что же делать?

Если время терпит - подождите. К вечеру вернется. Не то и пешком можно дойти. Всего десять километров.

В молодости я исходил много дорог, прошел не одну сотню километров. А тут только десять. «Махну пешком», - решил я.

Дорога вывела меня за околицу деревни и пошла петлять по березовым рощам да перелескам, огибая поля, ныряя в овражки. Влажная земля пружинила под ногами. А кругом такая ширь, такой бело-голубой разлив, что дух захватывало. Давно я не бывал вот так, один на один с природой. Все вроде бы и знакомо и в то же время волнующе ново. Вот запрокинулась белая береза. Когда-то, видно, ее, совсем молоденькую, повалил ветер да так примял, что у нее уже не хватило сил распрямиться. Прижатая к земле вершина пустила корни. И теперь береза дугой выгнулась над землей. А из ее ствола поднялись вверх пять молодых тонких березок. Разве пройдешь мимо такого?

Вот я и шел не спеша. Ласкал взглядом каждое деревцо, каждую лужицу. Слушал птичью тарабарщину. Ловил ноздрями запахи молодой зелени, сырой прели, свежевспаханного чернозема. Незаметно размечтался, и мысли занесли меня в такие дали, в такие выси, что оттуда совсем не просто было возвратиться на землю.

Вдруг на меня пахнуло резким холодом. Я опомнился и с удивлением огляделся. За каких-нибудь полчаса все вокруг стало неузнаваемо. Вместо синего, небо стало серым и угрюмым. По нему, клубясь, растекались тяжелые облака. Холодный ветер, повизгивая и подвывая, шнырял между полинялых берез. Лужи почернели, покрылись рябью. Смолкли птицы.

Я натянул поглубже шляпу, застегнул верхнюю пуговицу плаща и прибавил шагу.

А погода портилась на глазах. С каждой минутой становилось все холоднее. Загудели телефонные провода. Ветер, как сорвавшаяся с цепи собака, кидался на меня. Рвал с головы шляпу, задирал полы плаща. Казалось, ветер продувает меня насквозь.

В воздухе замелькали снежинки. И скоро на поляне закружился снеговой вихрь. Началась настоящая метель.

Куцым воротником плаща я пытался защищать от ветра лицо. Но голые руки мгновенно коченели, и, опустив воротник, я совал покрасневшие кулаки в карманы.

Буран все усиливался. Словно насмехаясь над моей беспомощностью, он больно сек лицо и шею, забирался под полый в рукава плаща.

Совсем некстати мне вспомнилось недавно перенесенное воспаление легких. Выписывая меня из больницы, врач сказал: «Берегитесь простуды. Может быть серьезное осложнение».

Чтобы согреться, я побежал. Ноги скользили и разъезжались на мокрой дороге. Я остановился, задохнувшись, и долго стоял, выравнивая дыхание.

Скоро я так промерз и отупел, что уже не прятал лица от ветра, а с безразличным унынием медленно шел и шел сквозь белую завесу метели.

Неожиданно рядом со мной вынырнул из метели человек. Он обогнал меня, но потом остановился, поджидая. Я поравнялся с ним.

Замерз? - прокричал он.

Как же ты в такую погоду… - и принялся торопливо снимать стеганую фуфайку.

Надевай, а плащ давай мне. Да скорее. Ветрище, язви его. Не сомневайся. У меня свитер и комбинезон, как броня.

Я с трудом стянул задубевший плащ и подал его незнакомцу, а сам надел фуфайку.

Шагай следом, - скомандовал он, - за спиной не так дует.

Я шел за ним. След в след. И то ли от фуфайки, то ли от его размеренного шага, только скоро я согрелся и пошел рядом.

Далеко? - прокричал я в красное ухо спутника.

В МТМ. Масляную трубу пробило.

Переждал бы буран-то.

Чего ждать. Он до вечера не утихнет. За это время я в оба конца обернусь.

Больше мы не обмолвились ни словом.

Вот и совхозная контора. Мы укрылись от ветра за стеной.

Теперь разменяемся, - парень улыбнулся посиневшими губами.

Большое спасибо.

Пустяки, - отмахнулся он, надевая фуфайку.

Воротник комбинезона расстегнулся, но свитера под ним я не увидел.

Как вас звать, величать?

Он или не расслышал меня, или не захотел ответить. Сказал только «пока» и нырнул в метель.

Глянешь со стороны, как Родион Петрович широко и твердо шагает по улице, как легко и ловко управляется с большим и сложным комбайном, и никогда не подумаешь, что на обеих ногах у него протезы.

Не сразу и не легко приручил Родион Петрович свои протезы. Ведь протез есть протез. Кожа, дерево и металл. Их не оживишь. Но Родион Петрович оживил. Упрямый мужик. Еще до войны, когда молодого Родиона избирали председателем, колхозный кузнец сказал о нем: «Покрепче железа будет».

И все-таки протезы нет-нет да и напоминали о себе строптивому хозяину. Чаще всего это случалось в страду. За долгий жаркий день вымотается любой здоровый человек. Что же и говорить тогда о человеке без ног?..

Но даже в самую горячую пору страды редко выпадали такие деньки, как сегодняшний. С утра поломался комбайн, и они с помощником провозились почти до полудня, отыскивая и устраняя поломку. А потом, чтобы выполнить дневное задание, им пришлось припоздниться.

Только в десятом часу вечера Родион Петрович приехал домой. Остановив мотоцикл у калитки, он долго неподвижно сидел в седле, расслабив натруженные мышцы. Все тело было налито чугунной усталостью. Ноги ныли и горели, будто их настегали крапивой.

Войдя во двор, Родион Петрович невольно зажмурился от нестерпимо яркого света. В дальнем углу двора, под вишней, стоял стол, а над ним пылала двухсотсвечовая электролампа.

Возле стола сидел единственный сын Родиона Петровича, четырнадцатилетний Степка. На коленях у Степки - баян, на столе перед ним - ноты. Месяц назад в колхозе открылась музыкальная школа, и Степка оказался в числе ее первых учеников.

Увидев отца, Степка еще ниже склонился над нотами и так старательно растянул меха баяна, что его голоса, наверное, стали слышны на том конце улицы.

«Ишь, как старается, - радостно подумал о сыне Родион Петрович. - Мы в его годы и балалайки в руках не держали, а он уже на баяне по нотам наигрывает».

Поставил мотоцикл под навес, скинул рубаху и, тяжело ступая, раскорячисто пошел к умывальнику. На ходу спросил сына:

Мать дома?

Тот ответил не сразу. Доиграл такт до конца и, приглушив баян, сказал:

Ушла в сельпо за керосином.

«Мог бы и сам сходить», - хотел сказать Родион Петрович, но сдержался, вспомнив недавний разговор с женой.

Балуем мы его, - сказала тогда жена о сыне. - У других дети-то в эти годы не хуже мужика с любым делом управляются. А наш только и умеет на фотоаппарате щелкать да велосипед крутить.

Будет ворчать, - сердито прикрикнул тогда на жену Родион Петрович. - Не велико счастье сызмальства в назьме ковыряться. Хватит и того, что мы с тобой рук от земли никак не отмоем. Пусть к культуре привыкает, а мы уж как-нибудь и за него отработаем.

Праздная жизнь, как ржа, разъедает душу, - уперлась жена. - Без труда настоящего человека не вырастишь.

Мы за то и воевали, чтоб нашим детям беззаботно жилось, - закипятился Родион Петрович. - Еще успеет, наработается.

Спохватишься потом, да поздно будет, - и жена ушла, в сердцах хлопнув дверью.

Вспомнив этот разговор, Родион Петрович поморщился и, поборов усталость, проворно зашагал к рукомойнику. Воды в нем не оказалось. Ведра тоже были пустые. Надо было идти за водой, но проклятые ноги не на шутку разболелись, и идти никуда не хотелось.

«Пошлю Степку. Пусть промнется», - решил Родион Петрович и, взяв ведро, повернулся к сыну. Тот медленно тянул меха баяна, старательно выговаривая при этом: «раз и, два и…»

Родион Петрович вздохнул и пошел за водой.

Минут через пятнадцать он вернулся с полными ведрами. Степка по-прежнему пиликал на баяне.

Посреди двора Родион Петрович поскользнулся на арбузной корке и, выругавшись, упал, опрокинув на себя оба ведра.

Мокрый, грязный и злой, поднялся он с земли и вдруг услышал за спиной приглушенный звук, похожий на всхлипывание.

Зажав ладонью рот, Степка смотрел на отца и задыхался от смеха.

В девятом классе вечерней школы рабочей молодежи историю преподавал Прохор Иванович Лукин. Высокий, с саженными плечами, с крутой посадкой большой, лобастой головы.

Парни и девушки побаивались Прохора Ивановича. Он был прям, пожалуй, даже грубоват и беспощадно требователен. Для него не существовало уважительных причин, которые оправдывали бы ученика, не выполнившего домашние задания. Видимо, за эту строгость девушки с авиационного завода и прозвали его Дюраль.

А что, парень, может, и вправду покажешь нашим девкам, как надо с коровой обходиться? - давясь смехом, спросил председатель. - Сейчас мы тебе спроворим халат и подойник.

С теплой водой? - громко спросил Эдик.

Хоть с кипяченой, - махнул рукой председатель.

Люська! - крикнул председатель. - Тащи халат и подойник.

Я поглядел на Эдика. Он был бледен. Нижняя губа крепко закушена. Лоб наморщен. "Погоди, сейчас ты не так закрутишься".

Принесли халат и подойник. Эдик скинул пальто, отдал его председателю. Надел халат. Попросил полить на руки.

"Какого черта он разыгрывает? Нашел, где спектакль устраивать, - негодовал я, глядя, как Эдик старательно моет руки. - А выдержки ему не занимать. Натренирован играть на чужих нервах".

Между тем Эдик вытер носовым платком руки, подошел к корове, успокаивающе погладил ее по холке.

Ну, ну, голубушка. Спокойно стоять.

И от того, как он сказал эти слова, мне стало не по себе.

Я понял, что сейчас свершится что-то неожиданное.

Тоненько звякнула молочная струя в подойник. Другая, третья. Звон прекратился. Теперь струи падали в ведро с тихим шипением.

Я оглянулся на председателя. Запечатлеть бы его таким в бронзе. Вышла бы великолепная скульптура "Удивление". В нем все выражало крайнюю степень удивления: и глаза, и рот, и руки. Но вот широкое, обветренное лицо председателя засветилось восторгом, и он прошептал:

Ах, сукин сын!..

Когда мы остались наедине, я, пряча смущение, спросил:

Где это ты научился доить?

Уже разучился, - вздохнул Эдик. - Я ведь после средней школы три года работал на ферме. Был дояром, потом заведующим. Заболел ревматизмом. Лечился в городе и стал студентом.

Наступило долгое молчание. Оно угнетало меня, и я сказал первое, что пришло на ум:

Разве в таком костюме ездят в командировки?

А у меня другого нет. Живу на стипендию да немножко подрабатываю.

Я не смел взглянуть ему в глаза.

ВЕТКА ПОЛЫНИ

Хотя оперировавший его врач при встречах всегда говорил одно и то же: опухоль добрая, схватились вовремя, скоро настанет перелом к лучшему - Софрон знал, что обречен.

Он подолгу разглядывал свои пудовые кулачищи: неужели эти железные руки, легко разгибающие подкову, могут обессилеть, ослабнуть и…

Не-ет, - убеждал он себя, - такие мужики не умирают. Пересилю ее, окаянную. Перемогу…

Время шло, и Софрон перестал сомневаться. Силы утекали из него, будто сок из глубоко надрубленного дерева: капля по капле. Вот уже и обыкновенная грелка с водой кажется тяжестью, и тридцать шагов по больничному коридору - расстоянием.

Тридцать шагов! А сколько он исходил на своем веку? Пол-Европы в солдатских сапогах. Да за двадцать лет бригадирствования каждую борозду на колхозных полях промерял. И все окрестные леса вдоль и поперек хожены-перехожены…

По ночам Софрон почти не спал. С вечера прикидывался уснувшим, а кончался обход, засыпали товарищи по несчастью, и он скидывал одеяло, чтобы грудь не давило, и долго неподвижно лежал. Слушал ночь, смотрел на серое пятно оконного проема, а сам думал.

Больше всего о сыне. Мал совсем: четырнадцать только. Побыть бы с ним еще лет пяток, уму-разуму научить, к делу приохотить, тогда уж…

Как хотелось Софрону уберечь сына от возможных бед. Откуда только они ни грозили несмышленому. В реке, в тайге… А люди… От них такого можно понабраться. Вразумить бы мальчишку, чтобы мать слушался, школу не бросал, к вину не тянулся… Нет, немыслимо предусмотреть, где упадет, где поскользнется сын… Софрон понимал это и все равно терзал себя.

Когда же Ваня наведывался к отцу (а это случалось раз в неделю), Софрон держался молодцом: улыбался, шутил, заигрывал с сыном. Поговорив с понурой, пришибленной женой, Софрон с сыном уходили в дальний угол неухоженного больничного сада. Садились там на скамью.

Ну, как? - обеспокоенно спрашивал сын.

Легчает, Вань. Скоро выпишусь. Вот брызнет зелень по деревьям, и я - домой. Надоело тут тунеядничать.

Сын слушал недоверчиво, улыбался принудительно и смотрел мимо.

Однажды во время свидания накатил приступ. Такая острая и сильная боль нахлынула - помутилась голова. Сжав зубы, Софрон умолк на полуслове, бессильно откинулся на спинку скамьи и молил, молил проклятую хворобу пощадить его, отпустить. В эти недолгие минуты приступа все силы Софрона ушли на то, чтобы сдержать стон. Он забыл о сыне. И, приоткрыв глаза, изумился, поймав на себе не по-детски серьезный, полный сострадания Ванин взгляд. Собрав силы, вытолкнул из ссохшегося рта:

Что-то в голову шибануло… Редко на воздухе бываю… Ты ступай… Иди-иди. Сейчас… обход…

Сын ушел. Нехотя, с оглядкой. Софрон ослабел, уступая боли, и она долго, остервенело рвала и когтила его обессиленное, иссохшее тело.

Но когда через несколько дней во время приступа Софрон еще раз попробовал отослать сына, тот не послушался. Выхватив из кармана скомканный носовой платок, мальчик неумело стал стирать пот с отцовского лица. Едва влажный матерчатый комок коснулся серых Софроновых губ, тот сразу уловил горький аромат молодой зелени. Ноздри Софрона затрепетали. Он жадно втянул волнующий запах и почувствовал: отступая, слабеет боль под ложечкой, светлеет в глазах.

Чем пахнет… платок? - с трудом выдохнул Софрон.

Полынью.

Покос не кончили?

Принес бы полынку. Стосковался я по живым запахам. Позабыл, как земля пахнет. Тут рядышком полынок-то растет. Принеси веточку.

Софрон облизал спекшиеся губы. Встретился взглядом со все понимающими, взрослыми глазами сына.

Плохо тебе?

Плохо, сынок…

Что-нибудь еще надо? Может, лекарств каких? Я к тете Шуре сбегаю, попрошу. Она достанет. У нее брат в аптеке.

Нет таких лекарств…

Потемнело, осунулось лицо мальчика. Софрон успокаивающе положил руку на острое, вздрагивающее колено.

Пришел день, когда. Софрон не смог встать с постели. Ваня сидел подле и держал отца за руку, холодную, скользкую, будто обтянутую пергаментом. Мальчика притягивала и пугала эта худая бессильная рука, покрытая встопорщенными рыжеватыми волосами. Он чуть приподнял ее и выпустил. Рука шлепнулась на одеяло, как камень, безжизненно и глухо.

Помнишь, как ты одной рукой подсаживал меня на зарод?

А как с Еремой боролся? Поднял его и спрашиваешь: "Куда кидать?". Он наказывал привет тебе. Сейчас его бригадиром поставили…

Слушай, Вань… Поговорить надо. Может, не свидимся больше…

Ну, мало ли что… Ты мужик. Должен понять. Не от нас зависит… Зачем плакать?.. Учись терпеть… Мать береги. Ей трудно будет…

Софрон хотел сказать сыну многое, но вдруг понял - не хватит сил. Да и слов нужных не подберешь. Надо было раньше. На что надеялся? А может, это и к лучшему? К чему слова? Разве можно предугадать, что случится сегодня, сейчас, через минуту? Не надо ничего говорить. Сам поймет, кого любить, кого ненавидеть. Люди вокруг. Да и мать…

А я полынку принес…

Принес полынку? Положи на подушку. Ближе. Еще ближе. Ага… чую. Ах…

Качнулись стены и рассыпались в прах. Какая степь! Прокаленная зноем, посеребренная ковылем, с косматой, запутанной ветрами травяной гривой. Клубится над степью солнечный лучепад. Хлещет с синего неба горячее золото. Плещутся в вышине жаворонковые трели. Хмелеет голова от запахов. Наливается тело буйной, неукротимой силищей. Вот сейчас он запустит пальцы в травяные космы и, крякнув, вскинет планету над головой. Держись, голубушка!

ПРОЩАЙ, ВЕРА

Июль нынче выдался настолько знойным и душным, что непривычные к жаре сибиряки изнывали от жажды. Солнце, будто подрядившись, каждое утро аккуратно выходило на дневное дежурство и до вечера не покидало своего поста, Неподвижный горячий воздух стал густым и как будто липким. Ходишь, облепленный зноем, словно пластырем. Мокрый, вялый, хмурый.

Вот уже полчаса я стою на солнцепеке, возле столба со знаком стоянки такси и унылым взглядом провожаю летящие мимо автомобили. Я сомлел и озлобился на весь свет. В самом деле, ну что это за областной центр, если в нем такси не словить? По телефону не закажешь и на стоянке не дождешься.

Волглая рубаха пристала к разгоряченному телу. Во рту пересохло, нестерпимо хотелось пить. Но я не мог отойти к киоску и, все больше распаляясь, жарился на солнце. Потеряв выдержку, как мальчишка, свистел, махал руками проезжающим мимо такси и злобно шипел им вслед.

ВЕТКА ПОЛЫНИ

Рассказы

АПРЕЛЬСКАЯ МЕТЕЛЬ

Вчера управляющий отделением обещал подвезти меня до Центральной усадьбы совхоза. Мы условились в семь утра встретиться в конторе. Но когда я пришел туда, управляющего на месте не оказалось.

Жена у него заболела, - объяснил сторож. - Ночью схватило. Увез в район.

Что же делать?

Если время терпит - подождите. К вечеру вернется. Не то и пешком можно дойти. Всего десять километров.

В молодости я исходил много дорог, прошел не одну сотню километров. А тут только десять. «Махну пешком», - решил я.

Дорога вывела меня за околицу деревни и пошла петлять по березовым рощам да перелескам, огибая поля, ныряя в овражки. Влажная земля пружинила под ногами. А кругом такая ширь, такой бело-голубой разлив, что дух захватывало. Давно я не бывал вот так, один на один с природой. Все вроде бы и знакомо и в то же время волнующе ново. Вот запрокинулась белая береза. Когда-то, видно, ее, совсем молоденькую, повалил ветер да так примял, что у нее уже не хватило сил распрямиться. Прижатая к земле вершина пустила корни. И теперь береза дугой выгнулась над землей. А из ее ствола поднялись вверх пять молодых тонких березок. Разве пройдешь мимо такого?

Вот я и шел не спеша. Ласкал взглядом каждое деревцо, каждую лужицу. Слушал птичью тарабарщину. Ловил ноздрями запахи молодой зелени, сырой прели, свежевспаханного чернозема. Незаметно размечтался, и мысли занесли меня в такие дали, в такие выси, что оттуда совсем не просто было возвратиться на землю.

Вдруг на меня пахнуло резким холодом. Я опомнился и с удивлением огляделся. За каких-нибудь полчаса все вокруг стало неузнаваемо. Вместо синего, небо стало серым и угрюмым. По нему, клубясь, растекались тяжелые облака. Холодный ветер, повизгивая и подвывая, шнырял между полинялых берез. Лужи почернели, покрылись рябью. Смолкли птицы.

Я натянул поглубже шляпу, застегнул верхнюю пуговицу плаща и прибавил шагу.

А погода портилась на глазах. С каждой минутой становилось все холоднее. Загудели телефонные провода. Ветер, как сорвавшаяся с цепи собака, кидался на меня. Рвал с головы шляпу, задирал полы плаща. Казалось, ветер продувает меня насквозь.

В воздухе замелькали снежинки. И скоро на поляне закружился снеговой вихрь. Началась настоящая метель.

Куцым воротником плаща я пытался защищать от ветра лицо. Но голые руки мгновенно коченели, и, опустив воротник, я совал покрасневшие кулаки в карманы.

Буран все усиливался. Словно насмехаясь над моей беспомощностью, он больно сек лицо и шею, забирался под полый в рукава плаща.

Совсем некстати мне вспомнилось недавно перенесенное воспаление легких. Выписывая меня из больницы, врач сказал: «Берегитесь простуды. Может быть серьезное осложнение».

Чтобы согреться, я побежал. Ноги скользили и разъезжались на мокрой дороге. Я остановился, задохнувшись, и долго стоял, выравнивая дыхание.

Скоро я так промерз и отупел, что уже не прятал лица от ветра, а с безразличным унынием медленно шел и шел сквозь белую завесу метели.

Неожиданно рядом со мной вынырнул из метели человек. Он обогнал меня, но потом остановился, поджидая. Я поравнялся с ним.

Замерз? - прокричал он.

Как же ты в такую погоду… - и принялся торопливо снимать стеганую фуфайку.

Надевай, а плащ давай мне. Да скорее. Ветрище, язви его. Не сомневайся. У меня свитер и комбинезон, как броня.

Я с трудом стянул задубевший плащ и подал его незнакомцу, а сам надел фуфайку.

Шагай следом, - скомандовал он, - за спиной не так дует.

Я шел за ним. След в след. И то ли от фуфайки, то ли от его размеренного шага, только скоро я согрелся и пошел рядом.

Далеко? - прокричал я в красное ухо спутника.

В МТМ. Масляную трубу пробило.

Переждал бы буран-то.

Чего ждать. Он до вечера не утихнет. За это время я в оба конца обернусь.

Больше мы не обмолвились ни словом.

Вот и совхозная контора. Мы укрылись от ветра за стеной.

Теперь разменяемся, - парень улыбнулся посиневшими губами.

Большое спасибо.

Пустяки, - отмахнулся он, надевая фуфайку.

Воротник комбинезона расстегнулся, но свитера под ним я не увидел.

Как вас звать, величать?

Он или не расслышал меня, или не захотел ответить. Сказал только «пока» и нырнул в метель.

Так случилось, что Тимур появился в нашем дворе, мне в тот день исполнилось шестнадцать лет. Я возвращалась с танцевальной студии. В моих руках был огромный букет сирени. А он стоял у моего подъезда, рядом с машиной, из которой грузчики выгружали мебель. Наши глаза встретились. И в тот миг мы поняли, что эта встреча была предрешена самим небом. И мы нужны друг другу. Мы начали встречаться. Мне казалось, что никто и ничто не сможет нарушить наше счастье. Прошло несколько недель. В тот день я решила затеять небольшую постирушку. А потом принять горячую ванну с любимыми ароматами. Я лежала в воде, и, набрав в ладонь хлопья слегка голубоватой пены, сдувала ее вверх. Вдруг в ванну вошел мужчина. Это был высокий, светловолосый, слишком худой и бледный субъект. Однако меня поразило, что он смотрел не на меня, а прямо перед собой. Страх наполнил мою душу. И такого ужаса я никогда в жизни не испытывала. Мне показалось, что вода стала ледяной. Однако я не стала визжать, и внешне ничем не проявила то, что смертельно напугана. И говорю ему: «Зачем, за кем ты пришел?». А он мне в ответ: «Я не за тобой, и не к тебе». Я ему в ответ: «Чур, меня», и перекрестилась трижды. Неожиданно этот тип словно растворился, как и не было. Я выскочила из ванной, словно она была наполнена не горячей, благоухающей восточными ароматами, водой. А будто в ванной плескалась черная болотная жижа, холодная и вонючая. Заскочив в комнату, начала растирать окоченевшее тело махровым полотенцем. Только выпив двойную дозу валерианки, смогла успокоить, снять внутреннее напряжение. В тот день Тимур почему-то не пришел. И на следующий день его тоже почему-то не было. Но на третий день мой Тимур наконец-то пришел. Однако с первого взгляда было понятно, что с ним что-то случилось. Он был сам не свой. Его лицо горело, а руки мелко тряслись. Не знаю, кто меня надоумил меня сделать это, но я вынула из кухонного шкафчика небольшую баночку со святой водой. Налила немного в стакан, и подала Тимуру. Он как-то странно взглянул на меня, но молча вылил воду на полу, и выбежал.
С этого момента промелькнуло десять дней. А мой любимый больше ко мне не приходил. И всячески избегал со мной встречи. От его матери я узнать ничего не смогла. В нашем дворе новости разносятся мгновенно. Хотя сами герои сплетен, как и положено, узнают обо всем последними. Как-то возвращаясь с занятий, я остановилась у подъезда. На лавочке сидели две старушки. Они были увлечены своим разговором, что меня просто не заметили. Кумушки делились впечатлениями: «Тимур-то за Мариной так ухаживал, так ухаживал, что я грешным делом подумала, что дело к свадьбе идет!». «И что?». – В глазах ее собеседницы вспыхнул неподдельный интерес. «А что! Выкинул такой фортель, что от него никто не ожидал. Сбежал с Наташкой из соседнего дома». Я тихо ахнула, и старухи, увидев меня, резко замолчали, и уткнулись в свое вязание. «Теперь все понятно!».
Я прошла в свою квартиру, как сомнамбула. Ничего не хотелось делать. Ничего. Я сидела в ванной, и плакала. Горько и безутешно. Когда немного успокоилась, и начала вытирать слезы. И боковым зрением замечаю, что в дверях замерла девушка лет шестнадцати, а может, семнадцати, в красивом белом платье старого покроя. Я оглянулась. Она мне прошептала: «Привет». «Ты ко мне, или за мной?». – Спрашиваю. «Меня прислали за тобой!». «Кто прислал?». «Не знаю!». – Прошептала мне в ответ девушка. И стала надвигаться на меня. Я едва успела прошептать: «Чур, меня», и перекреститься.
Девушка остановилась, а потом исчезла, как ее не бывало. Выскочила на кухню, а там мой котик в угол забился. Шерсть у него стала дыбом, что дикобраз позавидует. А глаза, как теннисные мячики, большие и круглые. Теперь я только поняла, что к чему. Моя спина липким холодным потом покрылась, и колени задрожали. Выскочила я купить минералки в ближайшем супермаркете. Вот там-то мы и встретились. Я увидела Тимура, который шел под руку с Наташкой. Его было сразу не узнать, страшно бледного. На его лице выделялись глаза. Но они были, словно подернуты туманной дымкой. Я крикнула: «Тимур!» Он вздрогнул, и обернулся. А потом начал еще больше бледнеть. Из носа показалась струйка алой крови, и мой любимый потерял сознание. Наташка, бросив на меня взгляд, полный ненависти, бросилась к кассиру, чтобы позвонить на «Неотложку».
Тимура унесли через несколько минут санитары. Уехала «Скорая», завывая сиреной.
Я шла домой, убитая горем, ничего не видя перед собой из-за слез. Около подъезда сидела старушка. Она остановила меня: «Будет жив твой милый! Любит он тебя. И с тобою проведет остаток дней. Ведь ты, и только ты у него судьбой предначертана. Только вот приворот у Наташки, соперницы твоей сильным оказался. Но все равно зовет он тебя по ночам, слезы кровавые льет. А вот из-за приворота вернуться к тебе никак не может. Снеси ты, детка, ему водицы и веточку полыни заговоренную. Помогу вернуть сокровище, тебе принадлежащее. Недолго мне осталось жить на белом свете. Господь повелел последнее, правое дело выполнить, к тебе меня направил», - и вложила мне в ладони стебель полыни и баночку с водой. Я, ошеломленная происходящим, взяла веточку, и банку с водой. И пошла в больницу. Мой любимый лежал в реанимации.
Около палаты стояла Наташка. Она, было, бросилась ко мне наперерез, но я сунула под нос ветку полыни, и прошептала: «Сгинь, пропади! Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь». Моя соперница поползла вниз по стене. А я вбежала в палату. Тут же крестом окропила святой водой больничную койку Тимура. Опустилась на колени. И скоро, без единой запинки, зашептала слова молитвы, которой меня научила старушка.
Тимур открыл глаза: «Маришка, это ты? Как долго я спал». Теперь я и Тимур стали мужем и женой. А Наташка исчезла из нашей жизни. Говорят, что, когда выходила из больничных ворот, ее сбил грузовик. Насмерть. Зло возвращается к тому, кто его породил.

Услышала и записала Мороз Людмила, АР Крым, пос. Раздольное.