Маяковский флейта позвоночник краткое содержание. История создания

Действие первое

Лица:

Александра Николавна Негина , актриса провинциального театра, молодая девица.

Домна Пантелевна , мать ее, вдова, совсем простая женщина лет за 40, была замужем за музыкантом провинциального оркестра.

Князь Ираклий Стратоныч Дулебов , важный барин старого типа, пожилой человек.

Григорий Антоныч Бакин , губернский чиновник на видном месте, лет 30.

Иван Семеныч Великатов , очень богатый помещик, владелец отлично устроенных имений и заводов, отставной кавалерист, человек практического ума, ведет себя скромно и сдержанно, постоянно имеет дела с купцами и, видимо, старается подражать их тону и манерам; средних лет.

Петр Егорыч Мелузов , молодой человек, кончивший курс в университете и ожидающий учительского места.

Нина Васильевна Смельская , актриса, постарше Негиной.

Мартын Прокофьич Нароков , помощник режиссера и бутафор, старик, одет очень прилично, но бедно; манеры хорошего тона.

Действие в губернском городе. В первом действии, в квартире актрисы Негиной: налево от актеров окно; в глубине, в углу, дверь в переднюю; направо перегородка с дверью в другую комнату; у окна стол, на нем несколько книг и тетрадей; обстановка бедная.

Явление первое

Домна Пантелевна одна.

Домна Пантелевна (говорит в окно) . Зайди денька через три-четыре; после бенефиста все тебе отдадим! А? Что? О, глухой! Не слышит. Бенефист у нас будет; так после бенефиста все тебе отдадим. Ну, ушел. (Садится.) Что долгу, что долгу! Туда рубль, сюда два… А каков еще сбор будет, кто ж его знает. Вот зимой бенефист брали, всего сорок два с полтиной в очистку-то вышло, да какой-то купец полоумный серьги бирюзовые преподнес… Очень нужно! Эка невидаль! А теперь ярмарка, сотни две уж все возьмем. А и триста рублей получишь, нешто их в руках удержишь; все промежду пальцев уйдут, как вода. Нет моей Саше счастья! Содержит себя очень аккуратно, ну, и нет того расположения промежду публики: ни подарков каких особенных, ничего такого, как прочим, которые… ежели… Вот хоть бы князь… Ну, что ему стоит! Или вот Иван Семеныч Великатов… говорят, сахарные заводы у него не один миллион стоят… Что бы ему головки две прислать: нам бы надолго хватило… Сидят, по уши в деньгах зарымшись, а нет, чтобы бедной девушке помочь. Я уж про купечество и не говорю – с тех что взять! Они и в театр-то не ходят; разве какой уж ошалеет совсем, так его словно ветром туда занесет… так от таких чего ожидать, окромя безобразия…

Входит Нароков.

Явление второе

Домна Пантелевна и Нароков.

Домна Пантелевна . А, Прокофьич, здравствуй!

Нароков (мрачно) . Здравствуй, Прокофьевна!

Домна Пантелевна . Я не Прокофьевна, я Пантелевна, что ты!

Нароков . И я не Прокофьич, а Мартын Прокофьич.

Домна Пантелевна . Ах, извините, господин аркист!

Нароков . Коли хотите быть со мной на ты, так зовите просто Мартыном; все-таки приличнее. А что такое «Прокофьич»! Вульгарно, мадам, очень вульгарно!

Домна Пантелевна . Люди-то мы с тобой, батюшка, маленькие, что нам эти комплименты разводить.

Нароков . «Маленькие»? Я не маленький человек, извините!

Домна Пантелевна . Так неужели большой?

Нароков . Большой.

Домна Пантелевна . Так теперь и будем знать. Зачем же ты, большой человек, к нам, к маленьким людям, пришел?

Нароков . Так, в этом тоне, и будем продолжать, Домна Пантелевна? Откуда это в вас озорство такое?

Домна Пантелевна . Озорство во мне есть, это уж греха нечего таить! Подтрунить люблю, и чтобы стеснять себя в разговоре с тобой, так я не желаю.

Нароков . Да откуда оно в вас, это озорство-то? От природы или от воспитания?

Домна Пантелевна . Ах, батюшка, откуда? Ну, откуда… Да откуда чему другому-то быть? Жила всю жизнь в бедности, промежду мещанского сословия; ругань-то каждый божий день по дому кругом ходила, ни отдыху, ни передышки в этом занятии не было. Ведь не из пансиона я, не с мадамами воспитывалась. В нашем звании только в том и время проходит, что все промеж себя ругаются. Ведь это у богатых деликатности разные придуманы.

Нароков . Резон. Понимаю теперь.

Домна Пантелевна . Так неужто ж со всяким нежничать, всякому, с позволения сказать… Сказала б я тебе словечко, да обижать не хочу. Неужто всякому «вы» говорить?

Нароков . Да, в простонародии все на ты…

Домна Пантелевна . «В простонародии»? Скажите, пожалуйста! А ты что за барин?

Нароков . Я барин, я совсем барин… Ну, давай на ты, мне это не в диковину.

Домна Пантелевна . Да какая диковина; обыкновенное дело. В чем же твоя барственность?

Нароков . Я могу сказать тебе, как Лир: каждый вершок меня – барин. Я человек образованный, учился в высшем учебном заведении, я был богат.

Домна Пантелевна . Ты-то?

Нароков . Я-то.

Домна Пантелевна . Да ужли?

Нароков . Ну что ж, божиться тебе, что ли?

Домна Пантелевна . Нет, зачем? Не божись, не надо; я и так поверю. Отчего же ты шуфлером служишь?

Нароков . Я не chou-fleur и не siffleur , мадам, и не суфлер даже, а помощник режиссера. Здешний-то театр был мой.

Домна Пантелевна (с удивлением) . Твой? Скажите на милость!

Нароков . Я его пять лет держал, а Гаврюшка-то был у меня писарем, роли переписывал.

Домна Пантелевна (с бульшим удивлением) . Гаврила Петрович, ампренёр здешний?

Нароков . Он самый.

Домна Пантелевна . Ах ты, горький! Так вот что. Значит, тебе в этом театрашном деле счастья Бог не дал, что ли?

Нароков . Счастья! Да я не знал, куда девать счастье-то, вот сколько его было!

Домна Пантелевна . Отчего ж ты в упадок-то пришел? Пил, должно быть? Куда ж твои деньги девались?

Нароков . Никогда я не пил. Я все свои деньги за счастье-то и заплатил.

Домна Пантелевна . Да какое ж такое счастье у тебя было?

Нароков . А такое и счастье, что я делал любимое дело. (Задумчиво.) Я люблю театр, люблю искусство, люблю артистов, понимаешь ты? Продал я свое имение, денег получил много и стал антрепренером. А? Разве это не счастье? Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднес каждому по дорогому подарку на память обо мне…

Домна Пантелевна . Ну, а что ж потом-то?

Нароков . А потом Гаврюшка снял мой театр, а я пошел в службу к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.

Домна Пантелевна . Тем ты только и кормишься?

Нароков . Ну, нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?

Домна Пантелевна . Саша учится, к ней учитель ходит.

Нароков . Учитель? Какой учитель?

Домна Пантелевна . Студент. Петр Егорыч. Чай, знаешь его?

Нароков . Знаю. Кинжал в грудь по самую рукоятку!

Домна Пантелевна . Что больно строго?

Нароков . Без сожаления.

Домна Пантелевна . Погоди колоть-то: он жених Сашин.

Нароков (с испугом) . Жених?

Домна Пантелевна . Там еще, конечно, что Бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну, и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет, а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.

Нароков . Любит? Она его любит?

Домна Пантелевна . Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!

Нароков . И это ты говоришь?

Домна Пантелевна . Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.

Нароков . Да ведь твоя дочь талант; она рождена для сцены.

Домна Пантелевна . Для сцены-то для сцены это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл, так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит, не дышит.

Нароков . Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.

Домна Пантелевна . Уж куда какое место прекрасное!

Нароков . Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.

Домна Пантелевна . Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.

Нароков . О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!

Домна Пантелевна . Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да подлипают, да глупости разные в уши шепчут… Вот князь Дулебов повадился, тоже на старости лет ухаживать вздумал… Хорошо это? Как ты скажешь?

Нароков . Князь Дулебов! Кинжал в грудь по рукоятку!

Домна Пантелевна . Ох, уж много ты очень народу переколол.

Нароков . Много.

Домна Пантелевна . И все живы?

Нароков . А то как же? Конечно, живы, и все в добром здоровье, продли им, Господи, веку. На-ка, вот, отдай! (Подает тетрадку.)

Домна Пантелевна . Это что ж такое?

Нароков . Роль. Это я сам переписал для нее.

Домна Пантелевна . Да что ж это за парад такой? На тонкой бумаге, связано розовой ленточкой!

Нароков . Ну, да уж ты ей отдай! Что тут разговаривать!

Домна Пантелевна . Да к чему ж эти нежности при нашей бедности? Небось ведь за ленточку-то последний двугривенный отдал?

Нароков . Хоть и последний, так что ж из этого? Ручки у нее хорошенькие, душка еще лучше, нельзя же ей грязную тетрадь подать.

Домна Пантелевна . Да к чему, к чему это?

Нароков . Что ты удивляешься? Все это очень просто и естественно; так и должно быть, потому что я в нее влюблен.

Домна Пантелевна . Ах, батюшки! Час от часу не легче! Да ведь ты старик, ведь ты старый шут; какой ты еще любви захотел?

Нароков . Да ведь она хороша? Говори: хороша?

Домна Пантелевна . Ну, хороша; так тебе-то что ж?

Нароков . Кто ж хорошее не любит? Ведь и ты тоже хорошее любишь. Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя. Где же тебе это понять!

Домна Пантелевна . А ведь ты чудак, как посмотрю я на тебя.

Нароков . Слава Богу, догадалась. Я и сам знаю, что чудак. Что ж ты меня обругать, что ли, этим словом-то хотела?

Домна Пантелевна (у окна) . Никак князь подъехал? И то он.

Нароков . Ну, так я уйду тут, через кухню. Адье, мадам.

Домна Пантелевна . Адьё, мусьё!

Нароков уходит за перегородку. Входят Дулебов и Бакин.

Явление третье

Домна Пантелевна, Дулебов, Бакин.

Домна Пантелевна . Дома нет, ваше сиятельство, уж извините! В гостиный двор пошла.

Дулебов . Ну, ничего, я подожду.

Домна Пантелевна . Как угодно, ваше сиятельство.

Дулебов . Вы делайте свое дело, не беспокойтесь, пожалуйста, я подожду.

Домна Пантелевна уходит.

Бакин . Вот мы и съехались, князь.

Дулебов . Ну, что же, здесь нетесно и для двоих.

Бакин . Но, во всяком случае, один из нас лишний, и этот лишний – я. Уж такое мне счастье: заехал к Смельской, там Великатов сидит, молчит.

Дулебов . А вы бы разговаривали. Вы разговаривать умеете, значит, шансы на вашей стороне.

Бакин . Не всегда, князь. Великатов и молчит-то гораздо убедительнее, чем я говорю.

Дулебов . Да почему же?

Бакин . Потому что богат. А так как, по русской пословице: «С богатым не тянись, а с сильным не борись», то я и ретируюсь. Великатов богат, а вы сильны своей любезностью.

Дулебов . Ну, а вы-то чем же хотите взять?

Бакин . Смелостью, князь. Смелость, говорят, города берет.

Дулебов . Города-то, пожалуй, легче… А впрочем… уж это ваше дело. Коли не боитесь проигрыша, так отчего ж и смелость не попробовать.

Бакин . Я лучше готов потерпеть неудачу, чем пускаться в любезности.

Дулебов . У всякого свой вкус.

Бакин . Ухаживать, любезничать, воскрешать времена рыцарства – уж это не много ли чести для наших дам!

Дулебов . У всякого свой взгляд.

Бакин . Мне кажется, очень довольно вот такой декларации: «Я вот таков, как вы меня видите, предлагаю вам то-то и то-то; угодно вам любить меня?»

Дулебов . Да, но ведь это оскорбительно для женщины.

Бакин . А уж это их дело, оскорбляться или нет. По крайней мере, я не обманываю; ведь не могу же я, при таком количестве дел, заниматься любовью серьезно: зачем же я буду притворяться влюбленным, вводить в заблуждение, возбуждать, может быть, какие-нибудь несбыточные надежды! То ли дело договор?

Дулебов . У всякого свой характер. Скажите, пожалуйста, что за человек Великатов?

Бакин . Я об нем знаю столько же, сколько и вы. Очень богат; великолепное имение в соседней губернии, свеклосахарный завод, да еще конный, да, кажется, винокуренный. Сюда приезжает он на ярмарку; продавать ли, покупать ли лошадей, уж я не знаю. Как он разговаривает с барышниками, я тоже не знаю; но в нашем обществе он больше молчит.

Дулебов . Он деликатный человек.

Бакин . Даже очень: никогда не спорит, со всеми соглашается, и никак не разберешь, серьезно он говорит или мистифирует тебя.

Дулебов . Но он очень учтивый человек.

Бакин . Уж слишком даже: в театре решительно всех по именам знает, и кассира, и суфлера, и даже бутафора, всем руку подает. А уж старух обворожил совсем: все-то он знает; во все их интересы входит; ну, одним словом, для каждой старухи сын самый почтительный и предупредительный.

Дулебов . А из молодых он, кажется, никому особого предпочтения не дает и держится как-то в стороне от них.

Бакин . С этой стороны, князь, будьте покойны, он вам соперник не опасный; он как-то сторонится от молодых и никогда первый не заговаривает; когда обратятся к нему, так у него только и слов: «Что прикажете? Что угодно?»

Дулебов . А может быть, это рассчитанная холодность, он хочет заинтересовать собою?

Бакин . Да на что ему рассчитывать! Он завтра или послезавтра уезжает.

Дулебов . Да… разве?

Бакин . Наверное. Он мне сам говорил: у него уж все приготовлено к отъезду.

Дулебов . Жаль! Он очень приятный человек, такой ровный, спокойный.

Бакин . Мне кажется, его спокойствие происходит от ограниченности; ума не скроешь, он бы в чем-нибудь выказался; а он молчит, значит, не умен; но и не глуп, потому что считает за лучшее молчать, чем говорить глупости. У него ума и способностей ровно столько, сколько нужно, чтобы вести себя прилично и не прожить того, что папенька оставил.

Дулебов . В том-то и дело, что папенька оставил ему имение разоренное, а он его устроил.

Бакин . Ну, прибавим ему еще несколько практического смысла и расчетливости.

Дулебов . Пожалуй, придется и еще что-нибудь прибавить, и выйдет очень умный, практический человек.

Бакин . Как-то верить не хочется. А впрочем, мне все равно, умен ли он, глуп ли; вот что богат очень, это немножко досадно.

Дулебов . Неужели?

Бакин . Право. Как-то невольно в голову приходит, что было бы гораздо лучше, если бы я был богат, а он беден.

Дулебов . Да, это для вас лучше, ну, а для него-то?

Бакин . А мне черт его возьми; что мне до него! Я про себя говорю. Однако пора и за дело. Уступаю вам место без бою. До свидания, князь!

Дулебов (подавая руку) . Прощайте, Григорий Антоныч!

Бакин уходит. Входит Домна Пантелевна.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЛИЦА:

Александра Николаевна Негина , актриса провинциального театра, молодая девица .
Домна Пантелевна , мать ее, вдова, совсем простая женщина, лет за 40, была замужем за музыкантом провинциального оркестра .
Князь Ираклий Стратоныч Дулебов , важный барин старого типа, пожилой человек .
Григорий Антоныч Бакин , губернский чиновник на видном месте, лет 30-ти .
Иван Семеныч Великатов , очень богатый помещик, владелец отлично устроенных имений и заводов, отставной кавалерист, человек практического ума, ведет себя скромно и сдержанно, постоянно имеет дела с купцами и, видимо, старается подражать их тону и манерам; средних лет .
Петр Егорыч Мелузов , молодой человек, кончивший курс в университете и ожидающий учительского места .
Нина Васильевна Смельская , актриса, постарше Негиной .
Мартын Прокофьич Нароков , помощник режиссера и бутафор, старик, одет очень прилично, но бедно; манеры хорошего тона .
Действие в губернском городе. В первом действии в квартире актрисы Негиной: налево (от актеров) окно, в глубине, в углу, дверь в переднюю, направо перегородка с дверью в другую комнату; у окна стол, на нем несколько книг и тетрадей; обстановка бедная.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Домна Пантелевна (одна).
Домна Пантелевна (говорит в окно). Зайди денька через три-четыре; после бенефиста все тебе отдадим! А? Что? О, глухой! Не слышит. Бенефист у нас будет; так после бенефиста все тебе отдадим. Ну, ушел. (Садится.) Что долгу, что долгу! Туда рубль, сюда два… А каков еще сбор будет, кто ж его знает. Вот зимой бенефист брали, всего сорок два с полтиной в очистку-то вышло, да какой-то купец полоумный серьги бирюзовые преподнес… Очень нужно! Эка невидаль! А теперь ярмарка, сотни две уж всё возьмем. А и триста рублей получишь, нешто их в руках удержишь; все промежду пальцев уйдут, как вода. Нет моей Саше счастья! Содержит себя очень аккуратно, ну, и нет того расположения промежду публики: ни подарков каких особенных, ничего такого, как прочим, которые… ежели… Вот хоть бы князь… ну, что ему стоит! Или вот Иван Семеныч Великатов… говорят, сахарные заводы у него не один миллион стоят… Что бы ему головки две прислать; нам бы надолго хватило… Сидят, по уши в деньгах зарывшись, а нет, чтобы бедной девушке помочь. Я уж про купечество и не говорю – с тех что взять! Они и в театр-то не ходят; разве какой уж ошалеет совсем, так его словно ветром туда занесет… так от таких чего ожидать, окромя безобразия.
Входит Нароков.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Домна Пантелевна и Нароков.
Домна Пантелевна . А, Прокофьич, здравствуй!
Нароков (мрачно). Здравствуй, Прокофьевна!
Домна Пантелевна . Я не Прокофьевна, я Пантелевна, что ты!
Нароков . И я не Прокофьич, а Мартын Прокофьич.
Домна Пантелевна . Ах, извините, господин артист!
Нароков . Коли хотите быть со мной на «ты», так зовите просто Мартыном; все-таки приличнее. А что такое «Прокофьич»! Вульгарно, мадам, очень вульгарно!
Домна Пантелевна . Люди-то мы с тобой, батюшка, маленькие, что нам эти комплименты разводить.
Нароков . «Маленькие»? Я не маленький человек, извините!
Домна Пантелевна . Так неужели большой?
Нароков . Большой.
Домна Пантелевна . Так теперь и будем знать. Зачем же ты, большой человек, к нам, к маленьким людям, пришел?
Нароков . Так, в этом тоне и будем продолжать, Домна Пантелевна? Откуда это в вас озорство такое?
Домна Пантелевна . Озорство во мне есть, это уж греха нечего таить! Подтрунить люблю, и чтобы стеснять себя в разговоре с тобой, так я не желаю.
Нароков . Да откуда оно в вас, это озорство-то? От природы или от воспитания?
Домна Пантелевна . Ах, батюшки, откуда? Ну, откуда… Да откуда чему другому-то быть? Жила всю жизнь в бедности, промежду мещанского сословия: ругань-то каждый божий день по дому кругом ходила, ни отдыху, ни передышки в этом занятии не было. Ведь не из пансиона я, не с мадамами воспитывалась. В нашем звании только в том и время проходит, что все промеж себя ругаются. Ведь это у богатых деликатности разные придуманы.
Нароков . Резон. Понимаю теперь.
Домна Пантелевна . Так неужто ж со всяким нежничать, всякому, с позволения сказать… Сказала б я тебе словечко, да обижать не хочу. Неужто всякому «вы» говорить?
Нароков . Да, в простонародии все на «ты»…
Домна Пантелевна . «В простонародии»! Скажите, пожалуйста! А ты что за барин?
Нароков . Я барин, я совсем барин… Ну, давай на «ты», мне это не в диковину.
Домна Пантелевна . Да какая диковина; обыкновенное дело. В чем же твоя барственность?
Нароков . Я могу сказать тебе, как Лир: каждый вершок меня – барин. Я человек образованный, учился в высшем учебном заведении, я был богат.
Домна Пантелевна . Ты-то?
Нароков . Я-то!
Домна Пантелевна . Да ужли?
Нароков . Ну, что ж, божиться тебе, что ли?
Домна Пантелевна . Нет, зачем? Не божись, не надо; я и так поверю. Отчего же ты шуфлером служишь?
Нароков . Я не chou-fleur и не siffleur, мадам, и не суфлер даже, а помощник режиссера. Здешний-то театр был мой. ‹chou-fleur – цветная капуста (франц.), siffleur – свистун (франц.)›
Домна Пантелевна (с удивлением). Твой? Скажите на милость!
Нароков . Я его пять лет держал, а Гаврюшка-то был у меня писарем, роли переписывал.
Домна Пантелевна (с большим удивлением). Гаврила Петрович, ампренер здешний?
Нароков . Он самый.
Домна Пантелевна . Ах ты, горький! Так вот что. Значит, тебе в этом театрашном деле счастья бог не дал, что ли?
Нароков . Счастья! Да я не знал, куда девать счастье-то, вот сколько его было!
Домна Пантелевна . Отчего ж ты в упадок-то пришел? Пил, должно быть? Куда ж твои деньги девались?
Нароков . Никогда я не пил. Я все свои деньги за счастье-то и заплатил.
Домна Пантелевна . Да какое ж такое счастье у тебя было?
Нароков . А такое и счастье, что я делал любимое дело. (Задумчиво.) Я люблю театр, люблю искусство, люблю артистов, понимаешь ты? Продал я свое имение, денег получил много и стал антрепренером. А? Разве это не счастье? Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднес каждому по дорогому подарку на память обо мне…
Домна Пантелевна . Ну, а что ж потом-то?
Нароков . А потом Гаврюшка снял мой театр, а я пошел в службу к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.
Домна Пантелевна . Тем ты только и кормишься?
Нароков . Ну нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?
Домна Пантелевна . Саша учится, к ней учитель ходит.
Нароков . Учитель? Какой учитель?
Домна Пантелевна . Студент. Петр Егорыч. Чай, знаешь его?
Нароков . Знаю. Кинжал в грудь по самую рукоятку!
Домна Пантелевна . Что больно строго?
Нароков . Без сожаленья.
Домна Пантелевна . Погоди колоть-то: он жених Сашин.
Нароков (с испугом). Жених?
Домна Пантелевна . Там еще, конечно, что бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет; а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.
Нароков . Любит? Она его любит?
Домна Пантелевна . Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!
Нароков . И это ты говоришь?
Домна Пантелевна . Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.
Нароков . Да ведь твоя дочь талант, она рождена для сцены.
Домна Пантелевна . Для сцены-то для сцены, это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл; так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит не дышит.
Нароков . Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.
Домна Пантелевна . Уж куда какое место прекрасное!
Нароков . Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.
Домна Пантелевна . Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.
Нароков . О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна . Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да подлипают, да глупости разные в уши шепчут… Вот князь Дулебов повадился, тоже на старости лет ухаживать вздумал… Хорошо это? Как ты скажешь?
Нароков . Князь Дулебов! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна . Ох, уж много ты очень народу переколол.
Нароков . Много.
Домна Пантелевна . И все живы?
Нароков . А то как же? Конечно, живы, и все в добром здоровье, продли им, господи, веку. На-ка, вот, отдай! (Подает тетрадку.)
Домна Пантелевна . Это что ж такое?
Нароков . Роль. Это я сам переписал для нее.
Домна Пантелевна . Да что ж это за парад такой? На тонкой бумаге, связано розовой ленточкой!
Нароков . Ну, да уж ты ей отдай! Что тут разговаривать!
Домна Пантелевна . Да к чему ж эти нежности при нашей бедности? Небось ведь за ленточку-то последний двугривенный отдал?
Нароков . Хоть и последний, так что ж из этого? Ручки у нее хорошенькие, душка еще лучше; нельзя же ей грязную тетрадь подать.
Домна Пантелевна . Да к чему, к чему это?
Нароков . Что ты удивляешься? Все это очень просто и естественно; так и должно быть, потому что я в нее влюблен.
Домна Пантелевна . Ах, батюшки! Час от часу не легче! Да ведь ты старик, ведь ты старый шут; какой ты еще любви захотел?
Нароков . Да ведь она хороша? Говори: хороша?
Домна Пантелевна . Ну, хороша; так тебе-то что ж?
Нароков . Кто ж хорошее не любит? Ведь и ты тоже хорошее любишь. Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя. Где ж тебе это понять!
Домна Пантелевна . А ведь ты чудак, как посмотрю я на тебя.
Нароков . Слава богу, догадалась. Я и сам знаю, что чудак. Что ж ты меня обругать, что ли, этим словом-то хотела?
Домна Пантелевна (у окна). Никак, князь подъехал? И то он.
Нароков . Ну, так я уйду тут, через кухню. Адье, мадам.
Домна Пантелевна . Адье, мусье!
Нароков уходит за перегородку. Входят Дулебов и Бакин.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Домна Пантелевна, Дулебов, Бакин.
Домна Пантелевна . Дома нет, ваше сиятельство, уж извините! В гостиный двор пошла.
Дулебов . Ну, ничего, я подожду.
Домна Пантелевна . Как угодно, ваше сиятельство.
Дулебов . Вы делайте свое дело, не беспокойтесь, пожалуйста, я подожду.
Домна Пантелевна уходит.
Бакин . Вот мы и съехались, князь.
Дулебов . Ну, что же, здесь не тесно и для двоих.
Бакин . Но, во всяком случае, один из нас лишний, и этот лишний – я. Уж такое мне счастье; заехал к Смельской, там Великатов сидит, молчит.
Дулебов . А вы бы разговаривали. Вы разговаривать умеете, значит, шансы на вашей стороне.
Бакин . Не всегда, князь. Великатов и молчит-то гораздо убедительнее, чем я говорю.
Дулебов . Да почему же?
Бакин . Потому что богат. А так как, по русской пословице: «С богатым не тянись, а с сильным не борись», – то я и ретируюсь. Великатов богат, а вы сильны своей любезностью.
Дулебов . Ну, а вы-то чем же хотите взять?
Бакин . Смелостью, князь. Смелость, говорят, города берет.
Дулебов . Города-то, пожалуй, легче… А впрочем… уж это ваше дело. Коли не боитесь проигрыша, так отчего ж и смелость не попробовать.
Бакин . Я лучше готов потерпеть неудачу, чем пускаться в любезности.
Дулебов . У всякого свой вкус.
Бакин . Ухаживать, любезничать, воскрешать времена рыцарства – уж это не много ли чести для наших дам!
Дулебов . У всякого свой взгляд.
Бакин . Мне кажется, очень довольно вот такой декларации: «Я вот таков, как вы меня видите, предлагаю вам то-то и то-то; угодно вам любить меня?»
Дулебов . Да, но ведь это оскорбительно для женщины.
Бакин . А уж это их дело, оскорбляться или нет. По крайней мере, я не обманываю; ведь не могу же я, при таком количестве дел, заниматься любовью серьезно: зачем же я буду притворяться влюбленным, вводить в заблуждение, возбуждать, может быть, какие-нибудь несбыточные надежды! То ли дело договор.
Дулебов . У всякого свой характер. Скажите, пожалуйста, что за человек Великатов?
Бакин . Я об нем знаю столько же, сколько и вы. Очень богат; великолепное имение в соседней губернии, свеклосахарный завод, да еще конный, да, кажется, винокуренный. Сюда приезжает он на ярмарку; продавать ли, покупать ли лошадей, уж я не знаю. Как он разговаривает с барышниками, я тоже не знаю; но в нашем обществе он больше молчит.
Дулебов . Он деликатный человек?
Бакин . Даже очень: никогда не спорит, со всеми соглашается, и никак не разберешь, серьезно он говорит или мистифирует тебя.
Дулебов . Но он очень учтивый человек.
Бакин . Уж слишком даже: в театре решительно всех по именам знает, и кассира, и суфлера, и даже бутафора, всем руку подает. А уж старух обворожил совсем; все-то он знает; во все их интересы входит; ну, одним словом, для каждой старухи сын самый почтительный и предупредительный.
Дулебов . А из молодых он, кажется, никому особого предпочтения не дает и держится как-то в стороне от них.
Бакин . С этой стороны, князь, будьте покойны, он вам соперник не опасный; он как-то сторонится от молодых и никогда первый не заговаривает: когда обратятся к нему, так у него только и слов: «Что прикажете? что угодно?»
Дулебов . А может быть, это рассчитанная холодность, он хочет заинтересовать собою?
Бакин . Да на что ему рассчитывать! Он завтра или послезавтра уезжает.
Дулебов . Да… разве?
Бакин . Наверное. Он мне сам говорил; у него уж все приготовлено к отъезду.
Дулебов . Жаль! Он очень приятный человек, такой ровный, спокойный.
Бакин . Мне кажется, его спокойствие происходит от ограниченности; ума не скроешь, он бы в чем-нибудь выказался; а он молчит, значит, не умен; но и не глуп, потому что считает за лучшее молчать, чем говорить глупости. У него ума и способностей ровно столько, сколько нужно, чтобы вести себя прилично и не прожить того, что папенька оставил.
Дулебов . В том-то и дело, что папенька оставил ему имение разоренное, а он его устроил.
Бакин . Ну, прибавим ему еще несколько практического смысла и расчетливости.
Дулебов . Пожалуй, придется и еще что-нибудь прибавить, и выйдет очень умный, практический человек.
Бакин . Как-то верить не хочется. А впрочем, мне все равно, умен ли он, глуп ли; вот что богат очень, это немножко досадно.
Дулебов . Неужели?
Бакин . Право. Как-то невольно в голову приходит, что было бы гораздо лучше, если бы я был богат, а он беден.
Дулебов . Да, это для вас лучше, ну а для него-то?
Бакин . А мне черт его возьми; что мне до него! Я про себя говорю. Однако пора и за дело. Уступаю вам место без бою. До свиданья, князь!
Дулебов (подавая руку). Прощайте, Григорий Антоныч!
Бакин уходит. Входит Домна Пантелевна.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Дулебов и Домна Пантелевна.
Домна Пантелевна . Ушли, не дождались?
Дулебов . Вы что за эту квартиру платите?
Домна Пантелевна . Двенадцать рублей, ваше сиятельство.
Дулебов (указывая в угол). Тут сыро, должно быть?
Домна Пантелевна . По деньгам и квартира.
Дулебов . Надо будет переменить. (Отворяя дверь направо.) А там что?
Домна Пантелевна . Спальня Саши, а направо-то моя комната, а там кухня.
Дулебов (про себя). Мизерно. Да… конечно, так невозможно.
Домна Пантелевна . По средствам, ваше сиятельство.
Дулебов . Пожалуйста, не говорите, чего не понимаете. Хорошей актрисе нельзя так жить, ну, нельзя, я вам говорю, невозможно. Это неприлично.
Домна Пантелевна . Какие же достатки?
Дулебов . Что такое за слово: «достатки»?
Домна Пантелевна . Из каких доходов, ваше сиятельство?
Дулебов . Какое же нам дело до ваших доходов?
Домна Пантелевна . Да где ж взять-то, ваше сиятельство?
Дулебов . Ну, «где взять»! Кому нужно! Никому до этого дела нет; где хотите, там и берите. Только так нельзя, это… это… ну, просто неприлично, да и все тут.
Домна Пантелевна . Вот кабы жалованье…
Дулебов . Ну, там жалованье или что другое, это уж ваше дело.
Домна Пантелевна . Бенефисты очень плохи берем.
Дулебов . А кто виноват? Чтобы брать большие бенефисы, нужно знакомство хорошее, нужно уметь его выбрать, уметь обходиться…, Я могу вам назвать лиц десять, которых нужно привлечь на свою сторону; вот и великолепные бенефисы будут: и призы и подарки. Это дело простое, давно всем известное. Нужно принимать у себя порядочных людей… А где же тут! Что это такое? Кто сюда поедет?
Домна Пантелевна . А ведь, кажется, публика ее любит, а вот в бенефист так… ничем не заманишь.
Дулебов . Какая публика? Гимназисты, семинаристы, лавочники, мелкие чиновники! Они рады все руки себе отхлопать, по десяти раз вызывают Негину, а уж ведь он, каналья, лишнего гроша не заплатит.
Домна Пантелевна . Что правда, то правда, ваше сиятельство. Конечно, кабы знакомство, так уж совсем другое дело.
Дулебов . Само собой. Публику винить нельзя, публика никогда виновата не бывает; это тоже общественное мнение, а на него жаловаться смешно. Надо уметь заслужить любовь публики. Надо, чтоб постоянно окружала вашу дочь богатая молодежь, ну, а главными-то, собственно, ее друзьями были бы мы, солидные люди. Все мы целый день заняты, кто семейными и хозяйственными делами, кто общественными, у нас свободны только несколько часов вечером; где же удобнее, как не у молодой актрисы отдохнуть, так сказать, от бремени забот, одному – хозяйственных, а другому – о вверенном его управлению ведомстве или районе.
Домна Пантелевна . Уж это очень мудрено для меня, ваше сиятельство. Вы вот эти-то слова Саше и скажите.
Дулебов . Да, скажу, непременно скажу, я за этим и приехал.
Домна Пантелевна . Да вот, кажется, и она бежит.
Дулебов . Только уж вы нам не мешайте!
Домна Пантелевна . Ах, помилуйте, да разве я своему детищу враг.
Входит Негина.
Что ты так долго? Князь тебя давно дожидается. (Берет у дочери шляпку, зонтик, плащ и уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Дулебов и Негина.
Дулебов (подходит и целует руку Негиной). Ах, моя радость, я вас заждался.
Негина . Извините, князь! с бенефисом все хлопочу, такая мука… (Задумывается.)
Дулебов (садясь). Скажите, пожалуйста, мой дружочек…
Негина (выходя из задумчивости). Что вам угодно?
Дулебов . Как эта пьеса, что вы в последний раз играли?…
Негина . «Уриель Акоста».
Дулебов . Да, да… Прекрасно вы играли, прекрасно. Сколько чувств, благородства! Не шутя вам говорю.
Негина . Благодарю вас, князь.
Дулебов . Странные пьесы нынче пишут; не поймешь ничего.
Негина . Да она уже давно написана.
Дулебов . Давно? Чья же она, Каратыгина или Григорьева?
Негина . Нет, Гуцкова.
Дулебов . А! Гуцкова… знаю, знаю. Еще у него есть комедия, прекрасная комедия: «Русский человек добро помнит».
Негина . То Полевого, князь.
Дулебов . Ах, да… я смешал… Полевого… Николай Полевой. Он из мещан… По-французски выучился самоучкой, ученые книги писал, всё с французского брал… Только он тогда заспорил с кем-то… с учеными или с профессорами. Ну где же, возможно ли, да и прилично ли! Ну, ему и не велели ученых книг писать, приказали водевили сочинять. После сам был благодарен, большие деньги получал. «Мне бы, говорит, и не догадаться». Что вы так печальны?
Негина . Много хлопот, князь.
Дулебов . Вам, моя красавица, надо веселее быть, вам еще рано задумываться; старайтесь развлекать себя, утешать чем-нибудь. Вот мы сейчас с вашей матушкой говорили…
Негина . Об чем, князь?
Дулебов . Разумеется, о вас, мое сокровище, а то о чем же! Вот квартира у вас нехороша… Нельзя актрисе, хорошенькой девушке, в такой избе жить; это неприлично.
Негина (несколько обидясь). Не хороша квартира? Ну, так что же? Я и сама знаю, что бывают квартиры лучше этой… Вам бы, князь, пожалеть меня, не напоминать мне о моей бедности, я и без вас ее чувствую каждый час, каждую минуту.
Дулебов . Да разве я вас не жалею? Я вас очень жалею, красавица моя.
Негина . Так вы жалейте про себя, ваше сиятельство! Мне нет никакой пользы от ваших сожалений, а слышать их неприятно. Вы находите, что моя квартира не хороша; а я нахожу, что она удобна для меня, и мне лучше не надо. Вам моя квартира не нравится, вам неприятно бывать в такой квартире, так ведь никто вас не принуждает.
Дулебов . Не горячитесь, не горячитесь, моя радость! Вы не дослушаете, да и сердитесь на человека, который вам предан всей душой… Так нельзя…
Негина . Извольте говорить, я слушаю.
Дулебов . Я человек деликатный, я никогда никого не оскорбляю, я известен своей деликатностью. Я бы никогда не посмел осуждать вашу квартиру, если б не имел в виду…
Негина . Чего, князь?
Дулебов . Предложить вам другую, лучше гораздо.
Негина . За ту же цену?
Дулебов . Ну, какое вам дело до цены?
Негина . Я что-то не понимаю, князь.
Дулебов . Вот видите ли, мое блаженство, я человек очень добрый, нежный – это тоже всем известно… я, несмотря на свои лета, до сих пор сохранил всю свежесть чувства… я еще до сих пор могу увлекаться, как юноша…
Негина . Я очень рада; но какое же отношение имеет все это к моей квартире?
Дулебов . Очень просто. Разве вы не замечаете? Я люблю вас… Лелеять вас, баловать… это было бы для меня наслаждением… это моя потребность; у меня очень много нежности в душе, мне нужно ласкать кого-нибудь, я без этого не могу. Ну, подойдите же ко мне, мой птенчик!
Негина (встает). Вы с ума сошли!
Дулебов . Грубо, мой друг, грубо!
Негина . Да с чего вы вздумали? Помилуйте! Я вам никакого повода не подавала… Как вы осмелились выговорить?
Дулебов . Потише, потише, мой дружочек!
Негина . Это что ж такое! Приехать в чужой дом и ни с того ни с сего затеять глупый, обидный разговор.
Дулебов . Потише, потише, пожалуйста! Вы еще очень молоды, чтобы так разговаривать.
Негина . Вот это мило! «Вы еще молоды»! Значит, молодых можно обижать сколько угодно, и они должны молчать.
Дулебов . Да какая тут обида? В чем обида? Дело самое обыкновенное. Вы не знаете ни жизни, ни порядочного общества и осмеливаетесь осуждать почтенного человека! Что вы, в самом деле! Вы меня обижаете!
Негина (в слезах). Ах, боже мой! Нет, это выше сил…
Дулебов . На все есть приличная форма, сударыня! В вас совсем нет благовоспитанности; не нравится вам мое предложение, вы должны были все-таки поблагодарить меня и высказать ваше нежелание учтиво или как-нибудь на шутку свести.
Негина . Ах, оставьте меня, пожалуйста! Не нужно мне ваших нравоучений. Я сама знаю, что мне делать, сама знаю, что хорошо, что дурно. Ах, боже мой!… Да не желаю я вас слушать.
Дулебов . Да что же вы кричите?
Негина . Отчего ж мне не кричать? Я у себя дома, кого ж мне бояться?
Дулебов . Прекрасно! Только вы помните, моя радость, что я обиды не забываю.
Негина . Ну, хорошо, хорошо, буду помнить,
Дулебов . Извините, я думал, что вы девица благовоспитанная; я никак не мог ожидать, что вы от всякой малости расплачетесь и расчувствуетесь, как кухарка.
Негина . Да ну, хорошо; ну я кухарка, только я желаю быть честной.
Домна Пантелевна показывается из дверей.
Дулебов . И поздравляю вас! Только честности одной мало, надо быть и поумнее, и поосторожнее, чтобы потом не плакать. Билета мне не присылайте, я не поеду на ваш бенефис, мне некогда; а если вздумаю, так пошлю взять в кассе. (Уходит.)
Входит Домна Пантелевна.

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Александр Николаевич Островский

Таланты и поклонники

(Комедия в четырех действиях)

Действие первое

Лица:

...

Александра Николавна Негина , актриса провинциального театра, молодая девица.

Домна Пантелевна , мать ее, вдова, совсем простая женщина лет за 40, была замужем за музыкантом провинциального оркестра.

Князь Ираклий Стратоныч Дулебов , важный барин старого типа, пожилой человек.

Григорий Антоныч Бакин , губернский чиновник на видном месте, лет 30.

Иван Семеныч Великатов , очень богатый помещик, владелец отлично устроенных имений и заводов, отставной кавалерист, человек практического ума, ведет себя скромно и сдержанно, постоянно имеет дела с купцами и, видимо, старается подражать их тону и манерам; средних лет.

Петр Егорыч Мелузов , молодой человек, кончивший курс в университете и ожидающий учительского места.

Нина Васильевна Смельская , актриса, постарше Негиной.

Мартын Прокофьич Нароков , помощник режиссера и бутафор, старик, одет очень прилично, но бедно; манеры хорошего тона.

Действие в губернском городе. В первом действии, в квартире актрисы Негиной: налево от актеров окно; в глубине, в углу, дверь в переднюю; направо перегородка с дверью в другую комнату; у окна стол, на нем несколько книг и тетрадей; обстановка бедная.

Явление первое

Домна Пантелевна одна.

Домна Пантелевна (говорит в окно) . Зайди денька через три-четыре; после бенефиста все тебе отдадим! А? Что? О, глухой! Не слышит. Бенефист у нас будет; так после бенефиста все тебе отдадим. Ну, ушел. (Садится.) Что долгу, что долгу! Туда рубль, сюда два… А каков еще сбор будет, кто ж его знает. Вот зимой бенефист брали, всего сорок два с полтиной в очистку-то вышло, да какой-то купец полоумный серьги бирюзовые преподнес… Очень нужно! Эка невидаль! А теперь ярмарка, сотни две уж все возьмем. А и триста рублей получишь, нешто их в руках удержишь; все промежду пальцев уйдут, как вода. Нет моей Саше счастья! Содержит себя очень аккуратно, ну, и нет того расположения промежду публики: ни подарков каких особенных, ничего такого, как прочим, которые… ежели… Вот хоть бы князь… Ну, что ему стоит! Или вот Иван Семеныч Великатов… говорят, сахарные заводы у него не один миллион стоят… Что бы ему головки две прислать: нам бы надолго хватило… Сидят, по уши в деньгах зарымшись, а нет, чтобы бедной девушке помочь. Я уж про купечество и не говорю – с тех что взять! Они и в театр-то не ходят; разве какой уж ошалеет совсем, так его словно ветром туда занесет… так от таких чего ожидать, окромя безобразия…

Входит Нароков.

Явление второе

Домна Пантелевна и Нароков.

Домна Пантелевна . А, Прокофьич, здравствуй!

Нароков (мрачно) . Здравствуй, Прокофьевна!

Домна Пантелевна . Я не Прокофьевна, я Пантелевна, что ты!

Нароков . И я не Прокофьич, а Мартын Прокофьич.

Домна Пантелевна . Ах, извините, господин аркист!

Нароков . Коли хотите быть со мной на ты, так зовите просто Мартыном; все-таки приличнее. А что такое «Прокофьич»! Вульгарно, мадам, очень вульгарно!

Домна Пантелевна . Люди-то мы с тобой, батюшка, маленькие, что нам эти комплименты разводить.

Нароков . «Маленькие»? Я не маленький человек, извините!

Домна Пантелевна . Так неужели большой?

Нароков . Большой.

Домна Пантелевна . Так теперь и будем знать. Зачем же ты, большой человек, к нам, к маленьким людям, пришел?

Нароков . Так, в этом тоне, и будем продолжать, Домна Пантелевна? Откуда это в вас озорство такое?

Домна Пантелевна . Озорство во мне есть, это уж греха нечего таить! Подтрунить люблю, и чтобы стеснять себя в разговоре с тобой, так я не желаю.

Нароков . Да откуда оно в вас, это озорство-то? От природы или от воспитания?

Домна Пантелевна . Ах, батюшка, откуда? Ну, откуда… Да откуда чему другому-то быть? Жила всю жизнь в бедности, промежду мещанского сословия; ругань-то каждый божий день по дому кругом ходила, ни отдыху, ни передышки в этом занятии не было. Ведь не из пансиона я, не с мадамами воспитывалась. В нашем звании только в том и время проходит, что все промеж себя ругаются. Ведь это у богатых деликатности разные придуманы.

Нароков . Резон. Понимаю теперь.

Домна Пантелевна . Так неужто ж со всяким нежничать, всякому, с позволения сказать… Сказала б я тебе словечко, да обижать не хочу. Неужто всякому «вы» говорить?

Нароков . Да, в простонародии все на ты…

Домна Пантелевна . «В простонародии»? Скажите, пожалуйста! А ты что за барин?

Нароков . Я барин, я совсем барин… Ну, давай на ты, мне это не в диковину.

Домна Пантелевна . Да какая диковина; обыкновенное дело. В чем же твоя барственность?

Нароков . Я могу сказать тебе, как Лир: каждый вершок меня – барин. Я человек образованный, учился в высшем учебном заведении, я был богат.

Домна Пантелевна . Ты-то?

Нароков . Я-то.

Домна Пантелевна . Да ужли?

Нароков . Ну что ж, божиться тебе, что ли?

Домна Пантелевна . Нет, зачем? Не божись, не надо; я и так поверю. Отчего же ты шуфлером служишь?

Нароков . Я не chou-fleur и не siffleur , мадам, и не суфлер даже, а помощник режиссера. Здешний-то театр был мой.

Домна Пантелевна (с удивлением) . Твой? Скажите на милость!

Нароков . Я его пять лет держал, а Гаврюшка-то был у меня писарем, роли переписывал.

Домна Пантелевна (с бульшим удивлением) . Гаврила Петрович, ампренёр здешний?

Нароков . Он самый.

Домна Пантелевна . Ах ты, горький! Так вот что. Значит, тебе в этом театрашном деле счастья Бог не дал, что ли?

Нароков . Счастья! Да я не знал, куда девать счастье-то, вот сколько его было!

Домна Пантелевна . Отчего ж ты в упадок-то пришел? Пил, должно быть? Куда ж твои деньги девались?

Нароков . Никогда я не пил. Я все свои деньги за счастье-то и заплатил.

Домна Пантелевна . Да какое ж такое счастье у тебя было?

Нароков . А такое и счастье, что я делал любимое дело. (Задумчиво.) Я люблю театр, люблю искусство, люблю артистов, понимаешь ты? Продал я свое имение, денег получил много и стал антрепренером. А? Разве это не счастье? Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднес каждому по дорогому подарку на память обо мне…

Домна Пантелевна . Ну, а что ж потом-то?

Нароков . А потом Гаврюшка снял мой театр, а я пошел в службу к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.

Домна Пантелевна . Тем ты только и кормишься?

Нароков . Ну, нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?

Домна Пантелевна . Саша учится, к ней учитель ходит.

Нароков . Учитель? Какой учитель?

Домна Пантелевна . Студент. Петр Егорыч. Чай, знаешь его?

Нароков . Знаю. Кинжал в грудь по самую рукоятку!

Домна Пантелевна . Что больно строго?

Нароков . Без сожаления.

Домна Пантелевна . Погоди колоть-то: он жених Сашин.

Нароков (с испугом) . Жених?

Домна Пантелевна . Там еще, конечно, что Бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну, и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет, а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.

Нароков . Любит? Она его любит?

Домна Пантелевна . Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!

Нароков . И это ты говоришь?

Домна Пантелевна . Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.

Нароков . Да ведь твоя дочь талант; она рождена для сцены.

Домна Пантелевна . Для сцены-то для сцены это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл, так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит, не дышит.

Нароков . Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.

Домна Пантелевна . Уж куда какое место прекрасное!

Нароков . Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.

Домна Пантелевна . Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.

Нароков . О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!

Домна Пантелевна . Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да подлипают, да глупости разные в уши шепчут… Вот князь Дулебов повадился, тоже на старости лет ухаживать вздумал… Хорошо это? Как ты скажешь?

Нароков . Князь Дулебов! Кинжал в грудь по рукоятку!

Домна Пантелевна . Ох, уж много ты очень народу переколол.

Нароков . Много.

Домна Пантелевна . И все живы?

Нароков . А то как же? Конечно, живы, и все в добром здоровье, продли им, Господи, веку. На-ка, вот, отдай! (Подает тетрадку.)

Домна Пантелевна . Это что ж такое?

Нароков . Роль. Это я сам переписал для нее.

Домна Пантелевна . Да что ж это за парад такой? На тонкой бумаге, связано розовой ленточкой!

Нароков . Ну, да уж ты ей отдай! Что тут разговаривать!

Домна Пантелевна . Да к чему ж эти нежности при нашей бедности? Небось ведь за ленточку-то последний двугривенный отдал?

Нароков . Хоть и последний, так что ж из этого? Ручки у нее хорошенькие, душка еще лучше, нельзя же ей грязную тетрадь подать.

Домна Пантелевна . Да к чему, к чему это?

Нароков . Что ты удивляешься? Все это очень просто и естественно; так и должно быть, потому что я в нее влюблен.

Домна Пантелевна . Ах, батюшки! Час от часу не легче! Да ведь ты старик, ведь ты старый шут; какой ты еще любви захотел?

Нароков . Да ведь она хороша? Говори: хороша?

Домна Пантелевна . Ну, хороша; так тебе-то что ж?

Нароков . Кто ж хорошее не любит? Ведь и ты тоже хорошее любишь. Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя. Где же тебе это понять!

Домна Пантелевна . А ведь ты чудак, как посмотрю я на тебя.

Нароков . Слава Богу, догадалась. Я и сам знаю, что чудак. Что ж ты меня обругать, что ли, этим словом-то хотела?

Домна Пантелевна (у окна) . Никак князь подъехал? И то он.

Нароков . Ну, так я уйду тут, через кухню. Адье, мадам.

Домна Пантелевна . Адьё, мусьё!

Нароков уходит за перегородку. Входят Дулебов и Бакин.

Явление третье

Домна Пантелевна, Дулебов, Бакин.

Домна Пантелевна . Дома нет, ваше сиятельство, уж извините! В гостиный двор пошла.

Дулебов . Ну, ничего, я подожду.

Домна Пантелевна . Как угодно, ваше сиятельство.

Дулебов . Вы делайте свое дело, не беспокойтесь, пожалуйста, я подожду.

Домна Пантелевна уходит.

Бакин . Вот мы и съехались, князь.

Дулебов . Ну, что же, здесь нетесно и для двоих.

Бакин . Но, во всяком случае, один из нас лишний, и этот лишний – я. Уж такое мне счастье: заехал к Смельской, там Великатов сидит, молчит.

Дулебов . А вы бы разговаривали. Вы разговаривать умеете, значит, шансы на вашей стороне.

Бакин . Не всегда, князь. Великатов и молчит-то гораздо убедительнее, чем я говорю.

Дулебов . Да почему же?

Бакин . Потому что богат. А так как, по русской пословице: «С богатым не тянись, а с сильным не борись», то я и ретируюсь. Великатов богат, а вы сильны своей любезностью.

Дулебов . Ну, а вы-то чем же хотите взять?

Бакин . Смелостью, князь. Смелость, говорят, города берет.

Дулебов . Города-то, пожалуй, легче… А впрочем… уж это ваше дело. Коли не боитесь проигрыша, так отчего ж и смелость не попробовать.

Бакин . Я лучше готов потерпеть неудачу, чем пускаться в любезности.

Дулебов . У всякого свой вкус.

Бакин . Ухаживать, любезничать, воскрешать времена рыцарства – уж это не много ли чести для наших дам!

Дулебов . У всякого свой взгляд.

Бакин . Мне кажется, очень довольно вот такой декларации: «Я вот таков, как вы меня видите, предлагаю вам то-то и то-то; угодно вам любить меня?»

Дулебов . Да, но ведь это оскорбительно для женщины.

Бакин . А уж это их дело, оскорбляться или нет. По крайней мере, я не обманываю; ведь не могу же я, при таком количестве дел, заниматься любовью серьезно: зачем же я буду притворяться влюбленным, вводить в заблуждение, возбуждать, может быть, какие-нибудь несбыточные надежды! То ли дело договор?

Дулебов . У всякого свой характер. Скажите, пожалуйста, что за человек Великатов?

Бакин . Я об нем знаю столько же, сколько и вы. Очень богат; великолепное имение в соседней губернии, свеклосахарный завод, да еще конный, да, кажется, винокуренный. Сюда приезжает он на ярмарку; продавать ли, покупать ли лошадей, уж я не знаю. Как он разговаривает с барышниками, я тоже не знаю; но в нашем обществе он больше молчит.

Дулебов . Он деликатный человек.

Бакин . Даже очень: никогда не спорит, со всеми соглашается, и никак не разберешь, серьезно он говорит или мистифирует тебя.

Дулебов . Но он очень учтивый человек.

Бакин . Уж слишком даже: в театре решительно всех по именам знает, и кассира, и суфлера, и даже бутафора, всем руку подает. А уж старух обворожил совсем: все-то он знает; во все их интересы входит; ну, одним словом, для каждой старухи сын самый почтительный и предупредительный.

Дулебов . А из молодых он, кажется, никому особого предпочтения не дает и держится как-то в стороне от них.

Бакин . С этой стороны, князь, будьте покойны, он вам соперник не опасный; он как-то сторонится от молодых и никогда первый не заговаривает; когда обратятся к нему, так у него только и слов: «Что прикажете? Что угодно?»

Дулебов . А может быть, это рассчитанная холодность, он хочет заинтересовать собою?

Бакин . Да на что ему рассчитывать! Он завтра или послезавтра уезжает.

Дулебов . Да… разве?

Бакин . Наверное. Он мне сам говорил: у него уж все приготовлено к отъезду.

Дулебов . Жаль! Он очень приятный человек, такой ровный, спокойный.

Бакин . Мне кажется, его спокойствие происходит от ограниченности; ума не скроешь, он бы в чем-нибудь выказался; а он молчит, значит, не умен; но и не глуп, потому что считает за лучшее молчать, чем говорить глупости. У него ума и способностей ровно столько, сколько нужно, чтобы вести себя прилично и не прожить того, что папенька оставил.

Дулебов . В том-то и дело, что папенька оставил ему имение разоренное, а он его устроил.

Бакин . Ну, прибавим ему еще несколько практического смысла и расчетливости.

Дулебов . Пожалуй, придется и еще что-нибудь прибавить, и выйдет очень умный, практический человек.

Бакин . Как-то верить не хочется. А впрочем, мне все равно, умен ли он, глуп ли; вот что богат очень, это немножко досадно.

Дулебов . Неужели?

Бакин . Право. Как-то невольно в голову приходит, что было бы гораздо лучше, если бы я был богат, а он беден.

Дулебов . Да, это для вас лучше, ну, а для него-то?

Бакин . А мне черт его возьми; что мне до него! Я про себя говорю. Однако пора и за дело. Уступаю вам место без бою. До свидания, князь!

Дулебов (подавая руку) . Прощайте, Григорий Антоныч!

Бакин уходит. Входит Домна Пантелевна.

Явление четвертое

Дулебов и Домна Пантелевна.

Домна Пантелевна . Ушли, не дождались?

Дулебов . Вы что за эту квартиру платите?

Домна Пантелевна . Двенадцать рублей, ваше сиятельство.

Дулебов (указывая в угол) . Тут сыро, должно быть!

Домна Пантелевна . По деньгам и квартира.

Дулебов . Надо будет переменить. (Отворяя дверь направо.) А там что?

Домна Пантелевна . Спальня Саши, а направо-то моя комната, а там кухня.

Дулебов (про себя) . Мизерно. Да… конечно, так невозможно.

Домна Пантелевна . По средствам, ваше сиятельство.

Дулебов . Пожалуйста, не говорите, чего не понимаете. Хорошей актрисе нельзя так жить, ну, нельзя, я вам говорю, невозможно. Это неприлично.

Домна Пантелевна . Какие же достатки?

Дулебов . Что такое за слово: «достатки»?

Домна Пантелевна . Из каких доходов, ваше сиятельство?

Дулебов . Какое же нам дело до ваших доходов!

Домна Пантелевна . Да где ж взять-то, ваше сиятельство?

Дулебов . Ну, «где взять»! Кому нужно! Никому до этого дела нет; где хотите, там и берите. Только так нельзя, это… это… ну, просто неприлично, да и все тут.

Домна Пантелевна . Вот кабы жалованье…

Дулебов . Ну, там жалованье или что другое, это уж ваше дело.

Домна Пантелевна . Бенефисты очень плохи берем.

Дулебов . А кто виноват? Чтобы брать большие бенефисы, нужно знакомство хорошее, нужно уметь его выбрать, уметь обходиться… Я могу вам назвать лиц десять, которых нужно привлечь на свою сторону; вот и великолепные бенефисы будут: и призы, и подарки. Это дело простое, давно всем известное. Нужно принимать у себя порядочных людей… А где же тут! Что это такое? Кто сюда поедет?

Домна Пантелевна . А ведь, кажется, публика ее любит, а вот в бенефист так… ничем не заманишь.

Дулебов . Какая публика? Гимназисты, семинаристы, лавочники, мелкие чиновники! Они рады все руки себе отхлопать, по десяти раз вызывают Негину, а уж ведь они, канальи, лишнего гроша не заплатят.

Домна Пантелевна . Что правда, то правда, ваше сиятельство. Конечно, кабы знакомство, так уж совсем другое дело.

Дулебов . Само собой. Публику винить нельзя, публика никогда виновата не бывает; это тоже общественное мнение, а на него жаловаться смешно. Надо уметь заслужить любовь публики. Надо, чтоб постоянно окружала вашу дочь богатая молодежь, ну, а главными-то, собственно, ее друзьями были бы мы, солидные люди. Все мы целый день заняты, кто семейными и хозяйственными делами, кто общественными, у нас свободны только несколько часов вечером; где же удобнее, как не у молодой актрисы, отдохнуть, так сказать, от бремени забот, одному – хозяйственных, а другому – о вверенном его управлению ведомстве или районе.

Домна Пантелевна . Уж это очень мудрено для меня, ваше сиятельство. Вы вот эти-то слова Саше и скажите.

Дулебов . Да, скажу, непременно скажу, я за этим и приехал.

Домна Пантелевна . Да вот, кажется, и она бежит.

Дулебов . Только уж вы нам не мешайте!

Домна Пантелевна . Ах, помилуйте, да разве я своему детищу враг!

Входит Негина.

Что ты так долго? Князь тебя давно дожидается. (Берет у дочери шляпку, зонтик, плащ и уходит.)

Явление пятое

Дулебов и Негина.

Дулебов (подходит и целует руку Негиной) . Ах, моя радость, а я вас заждался.

Негина . Извините, князь! С бенефисом все хлопочу, такая мука… (Задумывается.)

Дулебов (садясь) . Скажите, пожалуйста, мой дружочек…

Негина (выходя из задумчивости) . Что вам угодно?

Дулебов . Как эта пьеса, что вы в последний раз играли?..

Негина . «Уриель Акоста».

Дулебов . Да, да… Прекрасно вы играли, прекрасно! Сколько чувства, благородства! Не шутя вам говорю.

Негина . Благодарю вас, князь.

Дулебов . Странные пьесы нынче пишут; не поймешь ничего.

Негина . Да она уж давно написана.

Дулебов . Давно? Чья же она, Каратыгина или Григорьева?

Негина . Нет, Гуцкова.

Дулебов . А! Гуцкова… знаю, знаю. Еще у него есть комедия, прекрасная комедия: «Русский человек добро помнит».

Негина . То Полевого, князь.

Дулебов . Ах да… я смешал… Полевого… Николай Полевой. Он из мещан… По-французски выучился самоучкой, ученые книги писал, всё с французского брал… Только он тогда заспорил с кем-то… с учеными или с профессорами… Ну, где же, возможно ли, да и прилично ли! Ну, ему и не велели ученых книг писать, приказали водевили сочинять. После сам был благодарен, большие деньги получал. «Мне бы, говорит, и не догадаться». Что вы так печальны?

Негина . Много хлопот, князь.

Дулебов . Вам, моя красавица, надо веселее быть, вам еще рано задумываться; старайтесь развлекать себя, утешать чем-нибудь. Вот мы сейчас с вашей матушкой говорили…

Негина . Об чем, князь?

Дулебов . Разумеется, о вас, мое сокровище, а то о чем же! Вот квартира у вас нехороша… Нельзя актрисе, хорошенькой девушке, в такой избе жить; это неприлично.

Негина (несколько обидясь) . Нехороша квартира? Ну, так что же? Я и сама знаю, что бывают квартиры лучше этой… Вам бы, князь, пожалеть меня, не напоминать мне о моей бедности; я и без вас ее чувствую каждый час, каждую минуту.

Дулебов . Да разве я вас не жалею? Я вас очень жалею, красавица моя.

Негина . Так вы жалейте про себя, ваше сиятельство! Мне нет никакой пользы от ваших сожалений, а слышать их неприятно. Вы находите, что моя квартира нехороша; а я нахожу, что она удобна для меня, и мне лучше не надо. Вам моя квартира не нравится, вам неприятно бывать в такой квартире, так ведь никто вас не принуждает.

Дулебов . Не горячитесь, не горячитесь, моя радость! Вы не дослушаете, да и сердитесь на человека, который вам предан всей душой… Так нельзя…

Негина . Извольте говорить, я слушаю.

Дулебов . Я человек деликатный, я никогда никого не оскорблю, я известен своей деликатностью. Я бы никогда не посмел осуждать вашу квартиру, если б не имел в виду…

Негина . Чего, князь?

Дулебов . Предложить вам другую, лучше гораздо.

Негина . За ту же цену?

Дулебов . Ну, какое вам дело до цены?

Негина . Я что-то не понимаю, князь.

Дулебов . Вот видите ли, мое блаженство, я человек очень добрый, нежный – это тоже всем известно… я, несмотря на свои лета, до сих пор сохранил всю свежесть чувства… я еще до сих пор могу увлекаться, как юноша…

Негина . Я очень рада; но какое же отношение имеет все это к моей квартире?

Дулебов . Очень просто. Разве вы не замечаете? Я люблю вас… Лелеять вас, баловать… это было бы для меня наслаждением… это моя потребность; у меня очень много нежности в душе, мне нужно ласкать кого-нибудь, я без этого не могу. Ну, подойдите же ко мне, мой птенчик!

Негина (встает) . Вы с ума сошли!

Дулебов . Грубо, мой друг, грубо!

Негина . Да с чего вы вздумали? Помилуйте! Я вам никакого повода не подавала… Как вы осмелились выговорить?

Дулебов . Потише, потише, мой дружочек!

Негина . Это что ж такое! Приехать в чужой дом и ни с того ни с сего затеять глупый, обидный разговор.

Дулебов . Потише, потише, пожалуйста! Вы еще очень молоды, чтобы так разговаривать.

Негина . Вот это мило! «Вы еще молоды»! Значит, молодых можно обижать, сколько угодно, и они должны молчать.

Дулебов . Да какая тут обида? В чем обида? Дело самое обыкновенное. Вы не знаете ни жизни, ни порядочного общества и осмеливаетесь осуждать почтенного человека! Что вы, в самом деле! Вы меня обижаете!

Негина (в слезах) . Ах, Боже мой! Нет, это выше сил…

Дулебов . На все есть приличная форма, сударыня! В вас совсем нет благовоспитанности; не нравится вам мое предложение, вы должны были все-таки поблагодарить меня и высказать ваше нежелание учтиво или как-нибудь на шутку свести.

Негина . Ах, оставьте меня, пожалуйста! Не нужно мне ваших нравоучений. Я сама знаю, что мне делать, сама знаю, что хорошо, что дурно. Ах, Боже мой!.. Да не желаю я вас слушать.

Дулебов . Да что же вы кричите?

Негина . Отчего ж мне не кричать? Я у себя дома, кого ж мне бояться?

Дулебов . Прекрасно! Только вы помните, моя радость, я обиды не забываю.

Негина . Ну, хорошо, хорошо, буду помнить.

Дулебов . Извините, я думал, что вы девица благовоспитанная; я никак не мог ожидать, что вы от всякой малости расплачетесь и расчувствуетесь, как кухарка.

Негина . Да ну, хорошо; ну, я кухарка, только я желаю быть честной.

Домна Пантелевна показывается из двери.

Дулебов . И поздравляю вас! Только честности одной мало: надо быть и поумнее, и поосторожнее, чтобы потом не плакать. Билета мне не присылайте, я не поеду на ваш бенефис, мне некогда; а если вздумаю, так пошлю взять в кассе. (Уходит.)

Входит Домна Пантелевна.

За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.

Все чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.

Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

Буре веселья улицы узки.
Праздник нарядных черпал и черпал.
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю -
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты бы играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.

Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!

Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам
лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только -
слышишь! -
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.

Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.

Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет -
слова любви и тогда не ветхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен.
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата.

Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.

Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

Будешь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе -
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.

В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку,-
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.

Улыбку в губы вложишь,
смотришь -
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.

Вынесешь на мост шаг рассеянный -
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники.

Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я -
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.

Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
я - равный кандидат
и на царя вселенной,
и на
кандалы.

Быть царем назначено мне -
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги,-
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного.

Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!

Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал -
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
"очень".
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)

Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.

Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои -
радугой судорог.

Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову,
Я поступью гения мозг твой выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.

Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
как надвое раскололся в вопле,
Крикнул ему:
"Хорошо!
Уйду!
Хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий!"

Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.

И видением вставал унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.

В муке
перед той, которую отдал,
коленопреклоненный выник.
Король Альберт,
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы -
пить и пить стихи.

Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.

В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите -
гвоздями слов
прибит к бумаге я.