Произведение в чем моя вера. Лев Толстой: в чем моя вера? Интервью с д.ф.н., профессором, ведущим сотрудником Института мировой литературы Александром Гулиным

главный религиозно-философский трактат Л. Н. Толстого. Написан в 1883-84; 1-е изд.: М., 1884; последнее изд.: «Исповедь; В чем моя вера?». Л., 1991. Сразу же после публикации в России был запрещен. Издавался за границей на французском, немецком и английском языках. В этом трактате, наиболее ярко отразившем нравственно-духовный переворот в мировоззрении Толстого, он изложил свое понимание христианства, роли церкви в жизни общества и учение о ненасилии. Идея ненасилия, считал Толстой, составляет главную ценность Евангелия. В Нагорной проповеди Христа непротивление злу насилием является не второстепенной, а основной заповедью. Обращаясь к греческому тексту Евангелия, наименее искаженному переписчиками. Толстой пришел к выводу, что выражение «Не судите и не судимы будете» следует понимать в его прямом значении-не подвергайте суду, т.е. не привлекайте к суду, не делайте насилия над личностью. Это значение потеряло свою актуальность вместе с прекращением гонений на первых христиан, и потому оно было утрачено и заменено другим - «не злословьте». Толстой выступал за восстановление истинного, по его мнению, смысла христианского учения, за утверждение идеи ненасилия в качестве абсолютной практической нормы, в связи с чем критиковал ложность, с его т. зр., церковного учения и деятельности государства, допускавших и оправдывавших насилие.

Учение Толстого о ненасилии имело огромный общественный резонанс и подверглось критике как в церковной среде, так и представителями самых разных общественных направлений.

Лит.: О религии Льва Толстого, сб. 2. M., 1912; Асмус В. Мировоззрение Толстого.-Избр. филос. труды, т. 1. M., 1969, с. 40- 101; Рачин И. Филос. искания Льва Толстого. М-, 1993; New Essays on Tolstoy. Cambr., 1978; Gustaffson A Leo Tolstoy: Resident and Stranger. A Study in Fiction and Teology. Princeton, 1986.

Отличное определение

Неполное определение ↓

В ЧЕМ МОЯ ВЕРА?

главный религиозно-философский трактат Толстого. Написан в 1883-1884 гг. Впервые опубликован в России отдельным изданием в 1884 г. тиражом 50 экз. и тут же был запрещен. Несколько раз выходил за границей на нем., англ. языках. В этом произв. Толстой изложил свое понимание христианства, роли церкви в жизни об-ва, учение о ненасилии. Если в его работе "Царство Божие внутри вас" дается анализ различных форм насилия государства над личностью, то здесь рассматриваются метафизические и нравственно-религиозные истоки ненасилия. К идее ненасилия, пишет Толстой, он пришел в результате своего рода озарения, поняв, что это закон, заложенный в природу самим Богом. Люди же до сих пор живут по другому закону: "око за око, зуб за зуб", поддерживаемому всей системой государственных и общественных учреждений, повседневной моралью, официальной религией, искусством. Истинность идеи ненасилия Толстой обосновывает с помощью Евангелия. Обращаясь к греческому, наименее искаженному переписчиками тексту Евангелия, он приходит к выводу, что выражение "Не судите и не судимы будете" имеет два значения: 1) не злословьте; 2) не подвергайте суду, т. е. не привлекайте к суду, не делайте насилия над личностью. По мнению Толстого, первое значение возобладало в христианстве где-то в V в., а второе было утрачено, когда прекратились гонения на первых христиан. Злом нельзя пресечь зла, считает Толстой. "Как огонь не тушит огня, так зло не может потушить зла. Только добро, встречая зло и не заражаясь им, побеждает зло". Для него это не отвлеченная идея, а закон нравственной жизни людей, более непреложный, чем закон Галилея. Главный вывод, сделанный Толстым из нового прочтения Евангелия: Христос учит не доктрине, а новому образу жизни, т. е. жизни без насилия и вражды. Как же практически реализовать закон ненасилия в жизни? Предвидя многочисленные возражения, Толстой призывает к соблюдению заповедей Христа, среди к-рых он выделяет пять осн.: 1) Не враждуй с людьми, чтобы избежать зла; 2) Не оставляй свою жену, чтобы не было повода для прелюбодеяния; 3) Не присягай никогда никому ни в чем; всякая присяга вымогается от людей для зла; 4) Не противься злому, будь терпелив и милостив к обижающим тебя; 5) Люби людей вражеского народа, как своих; отсюда патриотизм есть отступление от закона Христа. Для исполнения этих заповедей Толстой предлагает людям заключить своего рода общественный договор, к-рый сделает всех счастливыми. "Стоит людям поверить учению Христа и исполнять его, и мир будет на земле, и мир не такой, какой устраивается людьми, временный, случайный, но мир общий, ненарушимый, вечный". Ненасилие должно стать образом жизни, к-рый люди призваны реализовать для себя на практике. Идея ненасилия нужна Толстому и для того, чтобы показать ложность церковного учения и ложь деятельности государства по отношению к людям, к-рая состоит как в допущении насилия, так и в оправдании его. Но она имеет и метафизическую основу: по церковному учению и по идеологическим стереотипам государства "благо достигается чем-то внешним" (т. е. через рай, новые технологии и т. п.). Между тем, считает Толстой, не нужно ждать помощи ни с небес, ни с земли. Надо самим перестать губить себя и перейти к новому образу жизни, при к-ром слово не будет расходиться с делом. Это единство слова и дела Толстой предлагает соблюдать в двух осн. областях: в нравственно-религиозной - здесь люди должны вернуться к правильно понятому христианству с его принципом "возлюби ближнего своего, как самого себя"; в труде на благо всех - здесь люди обязаны трудиться, помня о благах, созданных для них предыдущими поколениями, и думая о том, что они создадут для последующих поколений. Следование принципам, провозглашенным Христом, возможно только на добровольной основе, с помощью убеждения в необходимости его как единственного пути к спасению от зла и насилия в об-ве. В этом произв. ярче всего выражен нравственно-духовный переворот в мировоззрении Толстого. От эстетического восприятия человека и об-ва, характерного для начального этапа творчества, он переходит к нравственно-религиозному и общественно-политическому осмыслению истории и человеческой жизни. Этот переворот включал два момента: смелую и беспощадную критику официальных религиозных ценностей и государственной идеологии, а также различение ложного и истинного учения о мире и человеке. Ложное учение о мире, защищаемое церковью и государством, состоит, по мнению Толстого, в следующем: признавай церковное учение и государственную идеологию, уважай начальников и правителей и не разрушай ни церковную, ни государственную власть, имей собственность и трудись в поте лица для ее умножения, участвуй во зле и насилии государства и церкви - в войнах, преследовании инакомыслящих, налогообложении и т. п. С т. зр. Толстого, девять десятых страданий людей происходит из-за этого ложного учения о мирских ценностях. В погоне за собственностью и красивой жизнью люди взваливают на себя непосильное бремя и умирают, так и не узнав счастья. Истинное учение о мире, сформулированное Толстым, утверждает иного рода ценности: надо жить по учению Христа, без собственности и смиренной жизнью; не следует руководствоваться принципом, что наша жизнь может быть обеспечена борьбой с др. людьми; нужно отказаться от ложных потребностей и не губить свою жизнь; труд - не заслуга жизни человека и не бремя, а условие жизни, поэтому трудящийся человек достоин пропитания - для продолжения жизни; учение Христа необходимо для людей, оно не зовет к лишениям и страданиям, а избавляет от них. Между тем православная церковь, по мнению Толстого, перетолковала учение Христа т. обр., что из него не вытекало никаких требований для жизни и оно не мешало людям жить прежней неистинной жизнью. Не успевая за изменяющимся и стремящимся ко злу миром, церковь стала объяснять не настоящую жизнь, а прошлую. Произошла подмена истинной, Христовой, веры ложной, к-рая включает в себя: 1) веру в объяснение веры (т. е. в церковь); 2) веру в самую веру (т. е. в государство). Теперь же, считает Толстой, настало время для не искаженного церковью христианского учения о мире. Суть его - в привнесении любви и ненасилия в жизнь людей через веру в подлинное учение Христа, с помощью к-рого и достижимо избавление мира от ложных идеалов и насилия. Учение Толстого о ненасилии, изложенное в этом произв., имело большой общественный резонанс. Его критиковали церковные иерархи, политические деятели разных общественных направлений, представители интеллигенции.

Имя Толстого золотыми буквами вписано в анналы отечественной и мировой культуры. Гений из Ясной Поляны стоит рядом с такими корифеями слова, как Шекспир и Сервантес. Творчество классика всесторонне изучено. И всё же Толстой, как и всякий подлинный гений, всегда в чём-то остаётся для нас загадкой. Дело в том, что наш выдающийся соотечественник был не только непревзойдённым мастером слова. Он стал также основателем собственной религии. Об этом протоиерею Михаилу Ходанову рассказывает ведущий научный сотрудник Института мировой литературы, толстовед, профессор А.В. Гулин.

- Александр Вадимович, хотелось бы поговорить о феномене духовности Толстого, о его идейном кредо. Имя писателя не меркнет. И связано это не только с его литературным гением, но и с попыткой создать новую духовность. В чём, на ваш взгляд, заключается попытка Толстого?

Действительно, с рубежа 70-80-х годов XIX века, в последние тридцать лет своей жизни, Лев Николаевич осуществлял титаническую цель - создание собственной религии.

- Чем его не устраивала официальная религия христианства?

Отношения Толстого с православием - долгая и непростая история. Толстой уже с юности, хотя формально и числился православным, исповедовал взгляды, во многом далёкие от веры отцов. Это было весьма характерно для дворянской среды. Однако разрыва с православием на протяжении многих десятилетий не происходило. В 50-70-е годы Лев Николаевич периодически испытывал стремление вернуться к Церкви и принять православную веру во всей её полноте. Но на деле он, скорее, стремился найти там подтверждение собственных воззрений. А его личные идеи были по сути пантеистические. Поэтому, приходя в храм и пытаясь отыскать там собственную веру, Толстой, разумеется, её не находил, и всё это вызывало нередкие душевные кризисы.

- Не все наши читатели знают, что такое пантеизм. В двух словах объясните, пожалуйста, это понятие .

Пантеизм - это обожествление природы, всего космоса. Всё вокруг нас - божественно и во всякой вещи проявляется безличное начало некоего совершенного Абсолюта. Толстой с молодых лет, не будучи атеистом, поклонялся богу, образ которого в значительной мере сформировался под воздействием идей Жан Жака Руссо, французского писателя и мыслителя XVIII столетия. В двух словах, Толстой исповедовал религию чувства. Он не верил в личное бытие человека за гробом, признавал земную материальную жизнь и некое безличное божество, которое присутствует во всём, что окружает нас и пребывает внутри нас. Главным проявлением божества Толстой считал чувствительную эмоциональную жизнь. Он поклонялся эмоции и чувству. Если доводить логическую цепочку до конца, то кумиром его был рефлекс - всё, что вызывает непосредственное содрогание сердца и приводит в действие нервную систему. Вот эти раздражители наряду со способностью человека реагировать на них и казались ему божественными. Многие сильные стороны его творчества несут на себе печать толстовских воззрений. Его личный пантеизм - обширное явление, не похожее на греческое многобожие, оно во многом является личным творением Толстого. Но чем-то оно схоже с общими чертами индуизма, особенно с его признанием безличного божественного Абсолюта, эманации (истечения) которого творят миры, людей и вещи.

- Что Толстой видел за чертой смерти? Небытие?

Толстой верил в бессмертие. Но не в личное. Этой точки зрения он придерживался и в 60-е годы, когда работал над «Войной и миром», и в последнее десятилетие своей жизни в начале XX века. Существуют многочисленные высказывания писателя по этому поводу. Толстой говорил, что представить себе существование личности после смерти он не может. Бессмертие представлялось ему восхождением личного чувствительного начала, бывшего при жизни, к своему абсолютному Первоисточнику, слиянием с неким безличным туманным божеством природы. Личность в этом процессе, безусловно, утрачивается, но в результате происходит возвращение человека к той самой божественной силе, которая и послала его в этот мир. То же самое можно сказать о центральной философской идее «Войны и мира». Может быть, наиболее полно её отражает смерть князя Андрея Болконского. Она представляется писателю как переход-слияние с безличным Абсолютом.

- Как интересно! Но если Толстой создал доктрину, которая удовлетворила его и дала ключ к разгадке смысла мироздания, то почему же тогда он так боялся смерти? Ведь это - известный факт его биографии!

Тема смерти занимала Толстого, как едва ли кого ещё из художников мировой литературы. Никто, кроме него, не изображал смерть так часто и в таком бесчисленном множестве её проявлений. Никто не всматривался в смерть так напряжённо, как это делал Толстой, начиная уже с самых первых своих произведений. Чем это объяснить? Да, моменты ужаса перед смертью были свойственны Толстому. Тут прежде всего вспоминается ужас, испытанный им в Арзамасе в 1869 году. Это переживание не объяснить обычным страхом человека перед прощанием с миром или свойственным каждому христианину страхом за будущую участь после смерти. В принципе здесь можно говорить о страхе неведения. Толстой мог абстрактно объяснять себе и даже реализовывать личную духовно-религиозную программу применительно к своим героям и утверждать, что после смерти наступит слияние с безличным и туманным божеством природы. Но для самого Толстого прощание с его собственной личностью выглядело пугающим. Вообще это весьма глубокий и обширный вопрос, и здесь надо касаться самых основ толстовской веры. Поклонение Толстого чувству, эмоции, рефлексу проявилось непосредственным образом в его занятиях самосовершенствованием. Что служило здесь главным критерием истины? Его чувство. Толстой исходил из того, что добрые чувства порождаются доброй жизнью и добрыми поступками. Вернее, так: действовал критерий «приятно-неприятно». Мне хорошо, мне приятно, я чувствую себя спокойно, удовлетворённо - значит я живу хорошо. Мне неспокойно - следовательно, я делаю что-то неправильно. Здесь чувство становится абсолютным критерием истины. Так, всматриваясь в чувство, которое воспринималось им как отголосок единого для всех естественного божества, Толстой невольно приходил к обожествлению собственной личности. И это обстоятельство оказалось во многом решающим для всей его жизни. Что происходит с человеком, когда умирают его чувственные способности? Непонятно. Оставалось предположить, что чувство не умирает совсем, а восходит к своему первоначальному источнику. Но для Толстого именно этот момент и был в высшей степени пугающим и ужасным. До определённой степени это означало следующее: не будет меня, не будет и мира, поскольку мир существует в той степени, в какой я воспринимаю его чувствительно.

- Сейчас утверждают, что Церкви недоставало понимания идей Толстого, что она однобоко толковала его произведения, что нужно было быть помягче к великому человеку, а не отлучать его за взгляды. Так ли это?

Мы уже говорили о том, что, оставаясь по внешним признакам православным человеком, Толстой в свою самую интенсивную творческую пору - 50-70-е годы - уже заложил идейные основы будущего конфликта с Церковью. Сам же конфликт начался на рубеже 70-80-х годов. Это время принято называть переломным в мировоззрении писателя. Последовательность этого события была такой. По окончании романа «Анна Каренина» Лев Николаевич в 1876-1877 годах вновь на непродолжительное время как бы сделался человеком твёрдо и основательно воцерковленным. Во всяком случае, он к этому искренне стремился. Но очень скоро Толстой пришёл к самому решительному разладу с православной церковью. Причина была, очевидно, в том, что знаменитый писатель в очередной раз не нашёл в ней подтверждение собственным верованиям и личному идеалу. Отношения Толстого с Церковью я бы уподобил принципу маятника. Сначала происходит движение навстречу, а потом - отталкивание. И чем сильнее это встречное движение, тем сильнее момент отталкивания. Это уже происходило однажды в конце 50-х годов. И вот - повторилось ещё раз. И кстати, это был далеко не последний момент. Последним, вероятно, следует считать поездку писателя осенью 1910 года в один из духовных центров тогдашнего православия - Оптину пустынь. За несколько дней до смерти, после его тайного ухода из Ясной Поляны. Так или иначе, его отношение к православию, равно как и к остальным традиционным конфессиям, стало тогда воинственным и решительным. Тут можно говорить о настоящей духовной революции. В конце 70-х годов Толстой начал огромную по затратам труда работу. Он заново перевёл Евангелие с греческого языка на русский и отредактировал его так, как ему казалось необходимым. В результате возникла огромная книга - «Соединение и перевод четырёх Евангелий»...

В юбилейном собрании сочинений Толстого в 90 томах. Там даются текст Евангелия в толстовской редакции и обширные толстовские комментарии. В них писатель, как ему казалось, отсёк все «домыслы» и «последующие наслоения» на первоначальный текст. Кроме того, с начала 80-х годов Толстой написал множество религиозно-философских произведений, где в разных аспектах изложил суть своих духовных воззрений. Это трактаты «Исследования догматического богословия», «В чём моя вера?», «Царство Божие внутри вас» и другие.

В чём же суть его революционного переворота? Прежде всего в попытке убрать из Евангелия все «ненужные» и «мистические» моменты, связанные с сугубо духовными явлениями. И объяснить всё исходя из достаточно прозаических, земных, чувствительных элементарных критериев. При этом Толстой, конечно, продолжал считать себя христианином. Более того, он был убеждён, что ему-то и открылась вполне суть христианства. На деле же, отказываясь признавать Христа Спасителем и Богочеловеком, он видел в Нём только своего предшественника, выразителя своих собственных идей. Вообще Толстой пришёл к полному отрицанию православного Символа веры. Практически не было такого члена из этого Символа, который бы он признавал. Тем самым с начала 80-х годов он стал вести самую активную борьбу с православной церковью. Высказывания Толстого по этому поводу многочисленны. Они присутствуют как в дневниках Толстого, так и в его сочинениях того времени. Наверное, наиболее известный пример - две главы с описанием богослужения в тюремной церкви из романа «Воскресение», где Толстой показал величайшее Таинство христианства - Евхаристию - самым издевательским образом. Поэтому когда определение Синода об отпадении Льва Толстого от Церкви 1901 года увидело свет, отпадение уже стало состоявшимся фактом и Синод лишь его констатировал. С этим не стал бы спорить и сам Лев Николаевич. Он мог оспаривать только формулировки определения Синода. Что касается отношения общества к этому событию, то мы не должны забывать, что жизнь Толстого, его творчество и духовные поиски отражали сложную предреволюционную эпоху в русской жизни. И личная вера Толстого, и его личный духовный поиск - это принадлежит ему и как творческой самобытной личности, и в то же время является рельефным отражением всеобщих духовных процессов, которые происходили в русской жизни конца XIX - начала XX века.

- А как быть с таким моментом его религиозной доктрины, как непротивление злу насилием?

Непротивление злу силой как идея имело определённую популярность в обществе. Скорее всего, это была мода, увлечение определённого круга молодых людей. Правда, были и последовательные толстовцы, которые твёрдо становились на этот путь. Но убеждённых сторонников «непротивленчества» было всё же крайне немного. Данная сторона его учения, которая казалась Толстому весьма созидательной, не находила в обществе весомой поддержки. Что до его критики современной России - да и не только современной, а вековой России, самых глубоких её основ, связанных с православием и самодержавной государственностью, то эта критика, напротив, находила самый широкий отклик среди современников.

- Был ли Лев Николаевич последовательным в отстаивании своей духовности?

В отстаивании собственной духовности Лев Николаевич был очень последовательным человеком. Гораздо более последовательным в защите своих принципов, чем, может быть, мы сами можем это себе представить. Во всяком случае, многие произведения Толстого, которые принято считать плодами стихийного творчества, представляют собой в высшей степени целостное явление с точки зрения подчинённости общему духовному центру. Конечно, в первую очередь я имею в виду «Войну и мир» - величайший русский роман, который в то же время является абсолютно последовательным утверждением той толстовской веры, которая была характерна для писателя в 60-е годы. Тогда у него ещё не было конфликта с Церковью, а была просто своя вера, которая вынашивалась Толстым и утверждалась не только в духовной, но и в художественной форме. В последние тридцать лет жизни Толстой также был очень последовательным. Хотя его уход из Ясной Поляны и последняя поездка незадолго до смерти в Оптину пустынь на первый взгляд кажутся нарушением этой последовательности. Но нам всё-таки неизвестно, для чего он туда приезжал. Мы знаем только одно: дважды на протяжении одного и того же дня он подходил к келье старца Иосифа. Сохранились воспоминания оптинских монахов, которые наблюдали за тем, как Толстой подходил к келье. Они, монахи, по некоторым свидетельствам, даже говорили старцу Иосифу, чтобы тот вышел на порог и пригласил графа в келью. Старец же на это будто бы отвечал: «Нет. Этот шаг Лев Николаевич должен сделать сам!» Во всяком случае, Толстой так и остался за порогом кельи старца Иосифа.

Ну а предположение о том, что Толстой перед смертью захотел встретиться с духовником, скорее всего, является домыслом. Мы ничего точно не знаем, информации по этому поводу никакой нет. Да, на станцию действительно приезжал старец Варсонофий из Оптиной пустыни, поскольку было известно, что несколько дней назад сам Толстой с какими-то намерениями заезжал в обитель. Поэтому старца направили на станцию Астапово на тот случай, если со стороны Толстого будет выражена воля к покаянию. Но Толстой, судя по всему, так и не узнал о том, что отец Варсонофий находился рядом. Старца к Толстому единомышленники писателя не пустили. С ним беседовала дочь Толстого Александра Львовна, горячая поклонница отцовских идей и в то время самый близкий ему человек из членов семьи. Так что мы не можем определённо говорить о том, что Толстой изъявлял желание примириться с Церковью. А вообще этот вопрос все последние годы обсуждается довольно горячо - как примирить писателя с православием. Поднимается он из лучших побуждений, но, увы, не имеет разрешения. Говорить о возвращении Толстого к Церкви нет никакой возможности. Это сугубо личный духовный аспект жизни самого Льва Николаевича, и у нас нет никаких данных о том, что отношение его к православию в чём-либо претерпело изменение. А то, что происходило в последние часы жизни Толстого - состояние его души, внутренние переживания, - нам этого узнать уже не дано, да это и не нужно. Каждый человек имеет право на хранение тайны своего сокровенного внутреннего мира. Кстати, среди его последователей в настоящее время наблюдается весьма странная тенденция. Они заявляют о том, что Толстой - вполне православен и что надо только подкорректировать и подправить саму Церковь, чтобы её учение наконец совпало с толстовским. Кажется, не нужно доказывать, что это полный абсурд. Вероятно, и сам Толстой не согласился бы с этим.

- А теперь, если можно, о непреходящей значимости и актуальности Толстого применительно к нынешней эпохе.

Что касается непреходящей актуальности Льва Николаевича, то прежде всего он гениальный писатель. Ему принадлежат художественные открытия редчайшего масштаба. Другое дело, в какой степени религиозно-философские воззрения Толстого оказали воздействие на развитие его таланта. Но это вопрос, на который ещё предстоит ответить. Откройте любую страницу - прежде всего «Анны Карениной», «Войны и мира», повестей «Хаджи-Мурат» и «Казаки»! Толстой - это великий мастер, это необычайно требовательный к себе писатель. Многие его произведения в художественной прозе сделались просто эталонами своего жанра. Я говорю прежде всего о его величайшем социальном романе «Анна Каренина», о «Войне и мире», о повести «Казаки», о «Севастопольских рассказах»... Это действительно колоссальный и всеохватный творческий мир, который раздвинул горизонты постижения человека и его психологии. Поражает, с одной стороны, масштабность его творчества, а с другой - способность художника схватывать необыкновенные поэтические мелочи в человеческой жизни. Равно как и его талант открывать психологическим ключом самые разные жизненные тайны - тут он никем непревзойдён. Толстой-художник ни в коей мере не утратил сегодня своего значения. Творчество Толстого до сих пор хранит в себе много таинственных, загадочных моментов. Это ведь не просто прекрасный русский писатель и один из наших величайших гениев, он - наиболее сложный писатель своего времени. Горький как-то говорил, что Толстой - самый сложный из всех выдающихся людей XIX столетия. Может, это верно и применительно ко всему Новому Времени.

Правда, реальное значение толстовских идей, высказанных писателем в художественных и публицистических произведениях последних десятилетий его жизни, на сегодняшний день довольно проблематично. Настоящих последователей-толстовцев ныне очень мало. И всё же Толстой-художник и Толстой-мыслитель неразделимы. Соблазн противопоставления одного другому возникал неоднократно и по разным поводам и был связан прежде всего с попытками идеологического объяснения феномена Толстого. И здесь почти всегда возникало искушение объявить Толстого сильным художником и слабым мыслителем. Но он - целен. И он - не только колоссальное художественное явление, не только самый сложный русский писатель, но и самая историческая личность XIX века.

Своей судьбой, своим творчеством он выразил движение всего мира навстречу великим потрясениям XX века. И здесь значение Толстого, может быть, не менее велико, чем его художественные открытия.

Интервью взял протоиерей Михаил Ходанов

Толстой Лев Николаевич

В чем моя вера

Л.Н.Толстой

В чем моя вера?

Я прожил на свете 55 лет и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, то есть не социалистом и революционером, как обыкновенно понимают это слово, а нигилистом в смысле отсутствия всякой веры.

Пять лет тому назад я поверил в учение Христа -- и жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, что прежде не хотелось. То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, -- и повернул домой. И все, что было справа, -- стало слева, и все, что было слева, -- стало справа: прежнее желание -- быть как можно дальше от дома -- переменилось на желание быть как можно ближе от него. Направление моей жизни -- желания мои стали другие: и доброе и злое переменилось местами. Все это произошло оттого, что я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде.

Я не толковать хочу учение Христа, я хочу только рассказать, как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обращенного ко всем людям в учении Христа, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастие.

Я не толковать хочу учение Христа, а только одного хотел бы: запретить толковать его.

Все христианские церкви всегда признавали, что все люди, неравные по своей учености и уму, -- умные и глупые, -- равны перед Богом, что всем доступна Божеская истина. Христос сказал даже, что воля Бога в том, что немудрым открывается то, что скрыто от мудрых.

Не все могут быть посвящены в глубочайшие тайны догматики, гомилетики, патристики, литургики, герменевтики, апологетики др., но все могут и должны понять то, что Христос говорил всем миллионам простых, немудрых, живших и живущих людей. Так вот то самое, что Христос сказал всем этим простым людям, не имевшим еще возможности обращаться за разъяснениями его учения к Павлу, Клименту, Златоусту и другим, это самое я не понимал прежде, а теперь понял; и это самое хочу сказать всем.

Разбойник на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и для кого-нибудь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него и рассказал людям, как он поверил в Христа.

Я так же, как разбойник на кресте, поверил учению Христа и спасся. И это не далекое сравнение, а самое близкое выражение того душевного состояния отчаяния и ужаса перед жизнью и смертью, в котором я находился прежде, и того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь.

Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно, видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив и страдаю и что вокруг меня люди также несчастливы и страдают, и не видал никакого выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту, был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий и зла. И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмысленных страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.

Во всем этом я был совершенно подобен разбойнику, но различие мое от разбойника было в том, что он умирал уже, а я еще жил. Разбойник мог поверить тому, что спасение его будет там, за гробом, а я не мог поверить этому, потому что кроме жизни за гробом мне предстояла еще и жизнь здесь. А я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и, вместо отчаяния, я испытал радость и счастье жизни, не нарушимые смертью.

Неужели для кого-нибудь может быть вредно, если я расскажу, как это сделалось со мной?

О том, почему я прежде не понимал учения Христа и как и почему я понял его, я написал два большие сочинения: Критику догматического богословия и новый перевод и соединение четырех Евангелий с объяснениями. В сочинениях этих я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать все то, что скрывает от людей истину, и стих за стихом вновь перевожу, сличаю и соединяю четыре Евангелия.

Работа эта продолжается уже шестой год. Каждый год, каждый месяц я нахожу новые и новые уяснения и подтверждения основной мысли, исправляю вкравшиеся в мою работу, от поспешности и увлеченья, ошибки, исправляю их и дополняю то, что сделано. Жизнь моя, которой остается уже немного, вероятно, кончится раньше этой работы. Но я уверен, что работа эта нужна, и потому делаю, пока жив, что могу.

Такова моя продолжительная внешняя работа над богословием, Евангелиями. Но внутренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, -- это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины. Это было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по ложному рисунку значение кучи мелких перемешанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя; и, начав восстановлять новую, вместо прежней бессвязности кусков, на каждом обломке, всеми изгибами излома сходящимися с другими и составляющими одно целое, увидал бы подтверждение своей мысли. Это самое случилось со мной. И вот это-то я хочу рассказать.

Я хочу рассказать, как я нашел тот ключ к пониманию учения Христа, который мне открыл истину с ясностью и убедительностью, исключающими сомнение.

Открытие это сделано было мною так. С тех первых пор детства почти, когда я стал для себя читать Евангелие, во всем Евангелии трогало и умиляло меня больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло. Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же верованиям, которые исповедует этот народ, то есть православной церкви. Но, подчинив себя церкви, я скоро заметил, что я не найду в учении церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении церкви. Я заметил, что то, что представлялось мне важнейшим в учении Христа, не признается церковью самым важным. Самым важным церковью признается другое. Сначала я не приписывал значения этой особенности церковного учения. "Ну что ж, -- думал я, -- церковь, кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего".

Предисловие и редакционные пояснения к 23-му тому Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого можно прочитать в настоящем издании

Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам [email protected]

Предисловие к электронному изданию

Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928-1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru .

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая

Перепечатка разрешается безвозмездно.

ТОЛСТОЙ. 1881 г.

Фото Дьяковченко

В ЧЕМ МОЯ ВЕРА?

Я прожил на свете 55 лет и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, то есть не социалистом и революционером, как обыкновенно понимают это слово, а нигилистом в смысле отсутствия всякой веры.

Пять лет тому назад я поверил в учение Христа – и жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно,– и повернул домой. И всё, что было справа, – стало слева, и всё, что было слева, – стало справа: прежнее желание – быть как можно дальше от дома – переменилось на желание быть как можно ближе от него. Направление моей жизни – желания мои стали другие: и доброе и злое переменилось местами. Всё это произошло оттого, что я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде.

Я не толковать хочу учение Христа, я хочу только рассказать, как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обращенного ко всем людям в учении Христа, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастие.

Я не толковать хочу учение Христа, а только одного хотел бы: запретить толковать его.

Все христианские церкви всегда признавали, что все люди, неравные по своей учености и уму, – умные и глупые, – равны перед богом, что всем доступна божеская истина. Христос сказал даже, что воля бога в том, что немудрым открывается то, что скрыто от мудрых.

Не все могут быть посвящены в глубочайшие тайны догматики, гомилетики, патристики, литургики, герменевтики, апологетики и др., но все могут и должны понять то, что Христос говорил всем миллионам простых, немудрых, живших и живущих людей. Так вот то самое, что Христос сказал всем этим простым людям, не имевшим еще возможности обращаться за разъяснениями его учения к Павлу, Клименту, Златоусту и другим, это самое я не понимал прежде, а теперь понял; и это самое хочу сказать всем.

Разбойник на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и для кого-нибудь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него и рассказал людям, как он поверил в Христа.

Я так же, как разбойник на кресте, поверил учению Христа и спасся. И это не далекое сравнение, а самое близкое выражение того душевного состояния отчаяния и ужаса перед жизнью и смертью, в котором я находился прежде, и того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь.

Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно, видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив и страдаю и что вокруг меня люди также несчастливы и страдают, и не видал никакого выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту, был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий и зла. И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмысленных страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.

Во всем этом я был совершенно подобен разбойнику, но различие мое от разбойника было в том, что он умирал уже, а я еще жил. Разбойник мог поверить тому, что спасение его будет там, за гробом, а я не мог поверить этому, потому что кроме жизни за гробом мне предстояла еще и жизнь здесь. А я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и, вместо отчаяния, я испытал радость и счастье жизни, не нарушимые смертью.

Неужели для кого-нибудь может быть вредно, если я расскажу, как это сделалось со мной?

I

О том, почему я прежде не понимал учения Христа и как и почему я понял его, я написал два большие сочинения: Критику догматического богословия и новый перевод и соединение четырех Евангелий с объяснениями. В сочинениях этих я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать всё то, что скрывает от людей истину, и стих за стихом вновь перевожу, сличаю и соединяю четыре Евангелия.

Работа эта продолжается уже шестой год. Каждый год, каждый месяц я нахожу новые и новые уяснения и подтверждения основной мысли, исправляю вкравшиеся в мою работу, от поспешности и увлеченья, ошибки, исправляю их и дополняю то, что сделано. Жизнь моя, которой остается уже немного, вероятно, кончится раньше этой работы. Но я уверен, что работа эта нужна, и потому делаю, пока жив, что могу.

Такова моя продолжительная внешняя работа над богословием, Евангелиями. Но внутренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, – это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины. Это было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по ложному рисунку значение кучи мелких перемешанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя; и, начав восстановлять новую, вместо прежней бессвязности кусков, на каждом обломке, всеми изгибами излома сходящимися с другими и составляющими одно целое, увидал бы подтверждение своей мысли. Это самое случилось со мной. И вот это-то я хочу рассказать.

Я хочу рассказать, как я нашел тот ключ к пониманию учения Христа, который мне открыл истину с ясностью и убедительностью, исключающими сомнение.

Открытие это сделано было мною так: С тех первых пор детства почти, когда я стал для себя читать Евангелие, во всем Евангелии трогало и умиляло меня больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло. Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же верованиям, которые исповедует этот народ, т. е. православной церкви. Но, подчинив себя церкви, я скоро заметил, что я не найду в учении церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении церкви. Я заметил, что то, что представлялось мне важнейшим в учении Христа, не признается церковью самым важным. Самым важным церковью признается другое. Сначала я не приписывал значения этой особенности церковного учения. «Ну что ж, – думал я, – церковь, кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего».

Но чем дальше я продолжал жить, покоряясь учению церкви, тем заметнее становилось мне, что эта особенность учения церкви не так безразлична, как она мне показалась сначала. Оттолкнули меня от церкви и странности догматов церкви, и признание и одобрение церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями; но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа, и, напротив, пристрастие к тому, что я считал несущественным. Мне чувствовалось, что тут что-то не так. Но что было не так, я никак не мог найти; не мог найти потому, что учение церкви не только не отрицало того, что казалось мне главным в учении Христа, но вполне признавало это, но признавало как-то так, что это главное в учении Христа становилось не на первое место. Я не мог упрекнуть церковь в том, что она отрицала существенное, но признавала церковь это существенное так, что оно не удовлетворяло меня. Церковь не давала мне того, чего я ожидал от нее.

Я перешел от нигилизма к церкви только потому, что сознал невозможность жизни без веры, без знания того, что хорошо и дурно помимо моих животных инстинктов. Знание это я думал найти в христианстве. Но христианство, как оно представлялось мне тогда, было только известное настроение – очень неопределенное, из которого не вытекали ясные и обязательные правила жизни. И за этими правилами я обратился к церкви. Но церковь давала мне такие правила, которые нисколько не приближали меня к дорогому мне христианскому настроению и, скорее, удаляли от него. И я не мог идти за нею. Мне была нужна и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам. Правила, даваемые церковью о вере в догматы, о соблюдении таинств, постов, молитв, мне были не нужны; а правил, основанных на христианских истинах, не было. Мало того, церковные правила ослабляли, иногда прямо уничтожали то христианское настроение, которое одно давало смысл моей жизни. Смущало меня больше всего то, что всё зло людское – осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны, всё это оправдывалось церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением.

Неужели учение Христа было таково, что противоречия эти должны были существовать? Я не мог поверить этому. Кроме того, мне всегда казалось удивительным то, что, насколько я знал Евангелия, те места, на которых основывались определенные правила церкви о догматах – были места самые неясные; те же места, из которых вытекало исполнение учения, были самые определенные и ясные. А между тем догматы и вытекающие из них обязанности христианина определялись самым ясным, отчетливым образом; об исполнении же учения говорилось в самых неясных, туманных, мистических выражениях. Неужели этого хотел Христос, преподавая свое учение? Разрешение моих сомнений я мог найти только в Евангелиях. И я читал и перечитывал их. Из всех Евангелий, как что-то особенное, всегда выделялась для меня нагорная проповедь. И ее-то я читал чаще всего. Нигде, кроме как. в этом месте, Христос не говорит с такою торжественностью, нигде он не дает так много нравственных, ясных, понятных, прямо отзывающихся в сердце каждого правил, нигде он не говорит к большей толпе всяких простых людей. Если были ясные, определенные христианские правила, то они должны быть выражены тут. В этих трех главах Матфея я искал разъяснения моих недоумений.

Много и много раз я перечитывал нагорную проповедь и всякий раз испытывал одно и то же: восторг и умиление при чтении тех стихов о подставлении щеки, отдаче рубахи, примирении со всеми, любви к врагам – и то же чувство неудовлетворенности. Слова бога, обращенные ко всем, были неясны. Поставлено было слишком невозможное отречение от всего, уничтожавшее самую жизнь, как я понимал ее, и потому отречение от всего, казалось мне, не могло быть непременным условием спасения. А как скоро это не было непременное условие спасения, то не было ничего определенного и ясного. Я читал не одну нагорную проповедь, я читал все Евангелия, все богословские комментарии на них. Богословские объяснения о том, что изречения нагорной проповеди суть указания того совершенства, к которому должен стремиться человек, но что падший человек – весь в грехе и своими силами не может достигнуть этого совершенства, что спасенье человека в вере, молитве и благодати, – объяснения эти не удовлетворяли меня.

Я не соглашался с этим, потому что мне всегда казалось странным, для чего Христос, вперед зная, что исполнение его учения невозможно одними силами человека, дал такие ясные и прекрасные правила, относящиеся прямо к каждому отдельному человеку? Читая эти правила, мне всегда казалось, что они относятся прямо ко мне, от меня одного требуют исполнения.

Читая эти правила, на меня находила всегда радостная уверенность, что я могу сейчас, с этого часа, сделать всё это. И я хотел и пытался делать это; но как только я испытывал борьбу при исполнении, я невольно вспоминал учение церкви о том, что человек слаб и не может сам сделать этого, и ослабевал.

Мне говорили: надо верить и молиться.

Но я чувствовал, что я мало верю и потому не могу молиться. Мне говорили, что надо молиться, чтобы бог дал веру, ту веру, которая дает ту молитву, которая дает ту веру, которая дает ту молитву и т. д., до бесконечности.

Но и разум и опыт показывали мне, что средство это недействительно. Мне всё казалось, что действительны могут быть только мои усилия исполнять учение Христа.

И вот, после многих, многих тщетных исканий, изучений того, что было писано об этом в доказательство божественности этого учения и в доказательство небожественности его, после многих сомнений и страданий, я остался опять один с своим сердцем и с таинственной книгою пред собой. Я не мог дать ей того смысла, который давали другие, и не мог придать иного, и не мог отказаться от нее. И только изверившись одинаково и во все толкования ученой критики, и во все толкования ученого богословия, и откинув их все, по слову Христа: если не примете меня, как дети, не войдете в царствие божие…, я понял вдруг то, чего не понимал прежде. Я понял не тем, что я как-нибудь искусно, глубокомысленно переставлял, сличал, перетолковывал; напротив, всё открылось мне тем, что я забыл все толкования. Место, которое было для меня ключом всего, было место из V главы Матфея, стих 39-й: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу»… Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас не то что появилось что-нибудь новое, а отпало всё, что затемняло истину, и истина восстала предо мной во всем ее значении. «Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Слова эти вдруг показались мне совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде.

Прежде, читая это место, я всегда по какому-то странному затмению пропускал слова: а я говорю : не противься злу. Точно как будто слов этих совсем не было, или они не имели никакого определенного значения.

Впоследствии при беседах моих со многими и многими христианами, знавшими Евангелие, мне часто случалось замечать относительно этих слов то же затмение. Слов этих никто не помнил, и часто, при разговорах об этом месте, христиане брали Евангелие, чтобы проверить, – есть ли там эти слова. Также и я пропускал эти слова и начинал понимать только со следующих слов: «И кто ударит тебя в правую щеку… подставь левую…» и т. д. И всегда слова эти представлялись мне требованием страданий, лишений, не свойственных человеческой природе. Слова эти умиляли меня. Мне чувствовалось, что было бы прекрасно исполнить их. Но мне чувствовалось тоже и то, что я никогда не буду в силах исполнить их только для того, чтобы исполнить, чтобы страдать. Я говорил себе: ну, хорошо, я подставлю щеку, – меня другой раз прибьют; я отдам, – у меня отнимут всё. У меня не будет жизни. А мне дана жизнь, зачем же я лишусь ее? Этого не может требовать Христос. Прежде я говорил это себе, предполагая, что Христос этими словами восхваляет страдания и лишения и, восхваляя их, говорит преувеличенно и потому неточно и неясно; но теперь, когда я понял слова о непротивлении злу, мне ясно стало, что Христос ничего не преувеличивает и не требует никаких страданий для страданий, а только очень определенно и ясно говорит то, что говорит. Он говорит: «не противьтесь злу; и, делая так, вперед знайте, что могут найтись люди, которые, ударив вас по одной щеке и не встретив отпора, ударят и по другой; отняв рубаху, отнимут и кафтан; воспользовавшись вашей работой, заставят еще работать; будут брать без отдачи… И вот если это так будет, то вы все-таки не противьтесь злу. Тем, которые будут вас бить и обижать, все-таки делайте добро». И когда я понял эти слова так, как они сказаны, так сейчас же всё, что было темно, стало ясно, и что казалось преувеличенно, стало вполне точно. Я понял в первый раз, что центр тяжести всей мысли в словах: «не противься злу», а что последующее есть только разъяснение первого положения. Я понял, что Христос нисколько не велит подставлять щеку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и говорит, что при этом придется, может быть, и страдать. Точно так же, как отец, отправляющий своего сына в далекое путешествие, не приказывает сыну – недосыпать ночей, недоедать, мокнуть и зябнуть, если он скажет ему: «ты иди дорогой, и если придется тебе и мокнуть и зябнуть, ты все-таки иди». Христос не говорит: подставляйте щеки, страдайте, а он говорит: не противьтесь злу, и, что бы с вами ни было, не противьтесь злу. Слова эти: не противься злу или злому , понятые в их прямом значении, были для меня истинно ключом, открывшим мне всё. И мне стало удивительно, как мог я так навыворот понимать ясные, определенные слова. Вам сказано: зуб за зуб, а я говорю: не противься злу или злому, и, что бы с тобой ни делали злые, терпи, отдавай, но не противься злу или злым. Что же может быть яснее, понятнее и несомненнее этого? И стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа, не только в нагорной проповеди, но во всех Евангелиях, всё, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало согласно; и главное, что казалось излишне, стало необходимо. Всё слилось в одно целое и несомненно подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны быть. В этой проповеди и во всех Евангелиях со всех сторон подтверждалось то же учение о непротивлении злу.

В этой проповеди, как и во всех местах, везде Христос представляет себе своих учеников, т. е. людей, исполняющих правило о непротивлении злу, не иначе, как подставляющих щеку и отдающих кафтан, как гонимых, побиваемых и нищих.

Везде много раз Христос говорит, что тот, кто не взял крест, кто не отрекся от всего, тот не может быть его учеником, т. е. кто не готов на все последствия, вытекающие из исполнения правила о непротивлении злу. Ученикам Христос говорит: будьте нищие, будьте готовы, не противясь злу, принять гонения, страдания и смерть. Сам готовится на страдания и смерть, не противясь злу, и отгоняет от себя Петра, жалеющего об этом, и сам умирает, запрещая противиться злу и не изменяя своему учению.

Все первые ученики его исполняют это правило непротивления злу и всю жизнь проводят в нищете, гонениях и никогда не воздают злом за зло.

Стало быть, Христос говорил то, что говорил. Можно утверждать, что всегдашнее исполнение этого правила очень трудно, можно не соглашаться с тем, что каждый человек будет блажен, исполняя это правило, можно сказать, что это глупо, как говорят неверующие, что Христос был мечтатель, идеалист, который высказывал неисполнимые правила, которым и следовали по глупости его ученики, но никак нельзя не признавать, что Христос сказал очень ясно и определенно то самое, что хотел сказать: именно, что человек, по его учению, должен не противиться злу и что потому тот, кто принял его учение, не может противиться злу. А между тем, ни верующие, ни неверующие не понимают такого простого, ясного значения слов Христа.

Толстой Лев Николаевич

Толстой Лев Николаевич

В чем моя вера

Л.Н.Толстой

В чем моя вера?

Я прожил на свете 55 лет и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, то есть не социалистом и революционером, как обыкновенно понимают это слово, а нигилистом в смысле отсутствия всякой веры.

Пять лет тому назад я поверил в учение Христа -- и жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, что прежде не хотелось. То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, -- и повернул домой. И все, что было справа, -- стало слева, и все, что было слева, -- стало справа: прежнее желание -- быть как можно дальше от дома -- переменилось на желание быть как можно ближе от него. Направление моей жизни -- желания мои стали другие: и доброе и злое переменилось местами. Все это произошло оттого, что я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде.

Я не толковать хочу учение Христа, я хочу только рассказать, как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обращенного ко всем людям в учении Христа, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастие.

Я не толковать хочу учение Христа, а только одного хотел бы: запретить толковать его.

Все христианские церкви всегда признавали, что все люди, неравные по своей учености и уму, -- умные и глупые, -- равны перед Богом, что всем доступна Божеская истина. Христос сказал даже, что воля Бога в том, что немудрым открывается то, что скрыто от мудрых.

Не все могут быть посвящены в глубочайшие тайны догматики, гомилетики, патристики, литургики, герменевтики, апологетики др., но все могут и должны понять то, что Христос говорил всем миллионам простых, немудрых, живших и живущих людей. Так вот то самое, что Христос сказал всем этим простым людям, не имевшим еще возможности обращаться за разъяснениями его учения к Павлу, Клименту, Златоусту и другим, это самое я не понимал прежде, а теперь понял; и это самое хочу сказать всем.

Разбойник на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и для кого-нибудь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него и рассказал людям, как он поверил в Христа.

Я так же, как разбойник на кресте, поверил учению Христа и спасся. И это не далекое сравнение, а самое близкое выражение того душевного состояния отчаяния и ужаса перед жизнью и смертью, в котором я находился прежде, и того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь.

Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно, видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив и страдаю и что вокруг меня люди также несчастливы и страдают, и не видал никакого выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту, был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий и зла. И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмысленных страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.

Во всем этом я был совершенно подобен разбойнику, но различие мое от разбойника было в том, что он умирал уже, а я еще жил. Разбойник мог поверить тому, что спасение его будет там, за гробом, а я не мог поверить этому, потому что кроме жизни за гробом мне предстояла еще и жизнь здесь. А я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и, вместо отчаяния, я испытал радость и счастье жизни, не нарушимые смертью.

Неужели для кого-нибудь может быть вредно, если я расскажу, как это сделалось со мной?

О том, почему я прежде не понимал учения Христа и как и почему я понял его, я написал два большие сочинения: Критику догматического богословия и новый перевод и соединение четырех Евангелий с объяснениями. В сочинениях этих я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать все то, что скрывает от людей истину, и стих за стихом вновь перевожу, сличаю и соединяю четыре Евангелия.

Работа эта продолжается уже шестой год. Каждый год, каждый месяц я нахожу новые и новые уяснения и подтверждения основной мысли, исправляю вкравшиеся в мою работу, от поспешности и увлеченья, ошибки, исправляю их и дополняю то, что сделано. Жизнь моя, которой остается уже немного, вероятно, кончится раньше этой работы. Но я уверен, что работа эта нужна, и потому делаю, пока жив, что могу.

Такова моя продолжительная внешняя работа над богословием, Евангелиями. Но внутренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, -- это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины. Это было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по ложному рисунку значение кучи мелких перемешанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя; и, начав восстановлять новую, вместо прежней бессвязности кусков, на каждом обломке, всеми изгибами излома сходящимися с другими и составляющими одно целое, увидал бы подтверждение своей мысли. Это самое случилось со мной. И вот это-то я хочу рассказать.

Я хочу рассказать, как я нашел тот ключ к пониманию учения Христа, который мне открыл истину с ясностью и убедительностью, исключающими сомнение.

Открытие это сделано было мною так. С тех первых пор детства почти, когда я стал для себя читать Евангелие, во всем Евангелии трогало и умиляло меня больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло. Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же верованиям, которые исповедует этот народ, то есть православной церкви. Но, подчинив себя церкви, я скоро заметил, что я не найду в учении церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении церкви. Я заметил, что то, что представлялось мне важнейшим в учении Христа, не признается церковью самым важным. Самым важным церковью признается другое. Сначала я не приписывал значения этой особенности церковного учения. "Ну что ж, -- думал я, -- церковь, кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего".

Но чем дальше я продолжал жить, покоряясь учению церкви, тем заметнее становилось мне, что эта особенность учения церкви не так безразлична, как она мне показалась сначала. Оттолкнули меня от церкви и странности догматов церкви, и признание и одобрение церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями; но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа, и, напротив, пристрастие к тому, что я считал несущественным. Мне чувствовалось, что тут что-то не так. Но что было не так, я никак не мог найти; не мог найти потому, что учение церкви не только не отрицало того, что казалось мне главным в учении Христа, но вполне признавало это, но признавало как-то так, что это главное в учении Христа становилось не на первое место. Я не мог упрекнуть церковь в том, что она отрицала существенное, но признавала церковь это существенное так, что оно не удовлетворяло меня. Церковь не давала мне того, чего я ожидал от нее.

Я перешел от нигилизма к церкви только потому, что сознал невозможность жизни без веры, без знания того, что хорошо и дурно помимо моих животных инстинктов. Знание это я думал найти в христианстве. Но христианство, как оно представлялось мне тогда, было только известное настроение -- очень неопределенное, из которого не вытекали ясные и обязательные правила жизни. И за этими правилами я обратился к церкви. Но церковь давала мне такие правила, которые нисколько не приближали меня к дорогому мне христианскому настроению и, скорее, удаляли от него. И я не мог идти за нею. Мне была нужна и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам. Правила, даваемые церковью о вере в догматы, о соблюдении таинств, постов, молитв, мне были не нужны; а правил, основанных на христианских истинах, не было. Мало того, церковные правила ослабляли, иногда прямо уничтожали то христианское настроение, которое одно давало смысл моей жизни. Смущало меня больше всего то, что все зло людское -- осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны, все это оправдывалось церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением.

Неужели учение Христа было таково, что противоречия эти должны были существовать? Я не мог поверить этому. Кроме того, мне всегда казалось удивительным то, что, насколько я знал Евангелия, те места, на которых основывались определенные правила церкви о догматах -- были места самые неясные; те же места, из которых вытекало исполнение учения, были самые определенные и ясные. А между тем догматы и вытекающие из них обязанности христианина определялись самым ясным, отчетливым образом; об испол...

Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→