Уйти после «Отче наш», не оглянувшись

«Попробуем представить себе продолжение пира. Вот внесли горячее, потом фрукты и, наконец, свадебный торт – и тут один из гостей шумно сморкается в салфетку и уходит, не прощаясь». О том, как достоять Литургию до минут благодарности - инокиня Евгения (Сеньчукова).

«Главное – к Евангелию поспеть»

Наверное, это видел каждый постоянный прихожанин. Храм медленно заполняется: на «Господи, спаси благочестивые» людей чуть больше. После «Оглашенные, изыдите!» – еще. К Причастию подтягиваются семьи с детьми. После «Отче наш» часть выходит, после «Аллилуйя» – еще часть, а к отпусту в храме остаются самые стойкие.

Увы, наверное, каждый хоть раз так поступал.

«Я не буду причащаться, поэтому уйду после “Отче наш”!» – «А я не буду причащаться, поэтому просто опоздаю». – «А я как раз буду причащаться, ну так главное к Евангелию поспеть!»

Боюсь высказаться банально. Это – невежливо. Так нельзя ни с братьями и сестрами, ни с духовенством, ни с Самим Богом.

Господь порицает невоспитанность и бестактность. В притче о званых и избранных хозяин очень возмущен отказом гостей прийти к его сыну на прием по случаю свадьбы, хотя, казалось бы, у всех у них образовались очень важные дела. Один даже женился. Но, с точки зрения хозяина, это их совершенно не оправдывает.
Вообще-то хозяин прав. Во-первых, можно было бы и предупредить. Во-вторых, совершить сделку с недвижимостью можно было днем раньше, днем позже или, в конце концов, в тот же день, но через несколько часов; купленные волы никуда за сутки не убегут, а уж внезапная свадьба и именно в день важного приема – это просто нелепость. Что, в древней Иудее ЗАГС только один день в месяц работал?

Хозяин – человек гостеприимный, он готов друзей найти и на улице. Но вот человека в «не брачной одежде» выгоняет вон. Если не вдаваться в толкования разного уровня исторической достоверности, то фактически это выглядело так: вылез человек из-за руля своего трактора и, даже руки не помыв, в штанах, перепачканных машинным маслом, благоухая потом, уселся за праздничный стол – видимо, считая, что вот только его тут все и ждут. Ну прямо герой песни Бориса Гребенщикова «Два тракториста»: «Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане и этим сознанием горд». Право же, друг мой, тебя не выпить пива приятели после смены зовут. Мог бы хоть рубашку сменить.

К Причастию – в гости на тортик?

Попробуем представить себе продолжение пира. Вот внесли горячее, потом фрукты и, наконец, свадебный торт – и тут один из гостей смачно облизывает ложку, шумно сморкается в салфетку, встает и уходит, не задвигая стул и не прощаясь.

Примерно такой же невоспитанностью, граничащей с хамством, является внезапный уход с Литургии. Или приход сразу «к столу» – то есть к Евхаристии.

Одно дело, когда на Литургию опаздывает мама с маленьким ребенком, по дороге сумбурно молясь, как могла бы молиться какая-нибудь спешащая на вечерю из притчи одинокая швея: «Господи, он у меня неусидчивый такой, прости, пожалуйста, мы так, на минутку буквально, только поздравить, на чашечку чая».

Другое – когда молодые, крепкие люди за свечным ящиком спрашивают: «А во сколько Причастие? В одиннадцать – одиннадцать пятнадцать? Оооокей!» – и на следующий день приходят ровненько к одиннадцати. Когда у вас там торт вынесут? А вкусный торт-то? Или так, вафельный? Вот к нему-то и придем! И тут же уйдем. «Что, вы уже уходите? – А разве еще что-то осталось?» – как живо повествуется в энциклопедии повседневной жизни, повести А. А. Милна «Винни-Пух и все-все-все».

«Меня ждут великие дела!»

Евангелист Иоанн рассказывает о последнем ужине Христа с апостолами без особых подробностей, зато тщательно описывает, что происходит после: омовение ног, долгая, вдумчивая беседа. Между прочим, именно в этой беседе Господь оставляет свою уникальную, новую заповедь, перекрывающую даже золотое правило нравственности «возлюбить ближнего, как самого себя».

– Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга, – говорит Господь. И тем самым напоминает: мерилом нашего отношения к ближнему являемся в перспективе уже не мы («как самого себя»), а Он («как Я возлюбил вас»).

То есть нам заповедана любовь до самопожертвования. До Креста ради друг друга.

Современность такого не одобряет. Попытки жертвовать собой по каждому поводу, как считается, нередко и даже чаще всего приводят к неврозу. Поэтому многие сегодня полагают, что жить надо для себя. В свое удовольствие. Своей жизнью. И с ними сложно не согласиться.

Да и чего это я всё «они» и «сегодня»? Мы во все времена совершенно не хотим жертвовать собой, потому что «я у меня один». И даже отдать после Причастия лишние пятнадцать минут своего времени Богу как, выражаясь языком современной философии, нашему «Абсолютному Другому», как персонификации нашего «ближнего вообще», а не конкретных мамы, папы, брата, друга, лежащего на дороге избитого путника, проходящего мимо самарянина, висящего на соседнем кресте разбойника – это зачастую трудно выполнимый подвиг, в качестве подвига не осознаваемый. Ведь меня ждут великие дела! Я не могу ждать!

Проблема в том, что мы слишком рано выходим из-за стола и пропускаем самые важные разговоры. А если мы вдумаемся в этот стих (Ин.13:34), мы поймем самое главное: «Да любите друг друга» . Христос не призывает нас к безответной любви. Мы вместе стоим перед Ним, как Он стоит перед нами, и это называется Церковь.

Так вот, пребывание с Богом – это не только принятие Святых Даров. Причастие – не магическая практика. Пребывание с Богом – это еще и пребывание с общиной.
С братьями и сестрами, которых мы, может, даже и не знаем. И окончание Литургии – всеми вместе, единым сердцем, а не уникальными потребителями Его Тела – об этом напоминает.

Зачем Богу наше «спасибо»?

Главное наше Таинство называется Евхаристия, то есть «Благодарение», да вот слов благодарности за него не так уж много. Признаемся, этому способствует и некоторый перекос в наших молитвословах, когда Последование ко Причащению занимает раза в четыре больше страниц, чем Благодарственные молитвы, и сам устав богослужения, когда вынос Чаши рассматривается как развязка богослужения (тогда как он скорее является кульминацией).

«Ну зачем Богу наше «спасибо»? И вообще, «спасибо» на хлеб не намажешь, в карман не положишь», – отмахнется торопливый прихожанин, спешно застегивая куртку и убегая в морозную даль – прочь с территории храма. И ошибется. Потому что из этих самых «спасибо» и складывается наше отношение к Богу и Его Таинству.
Апостол Иоанн спрашивает: «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4:20). Самое замечательное, что как раз Литургия позволяет «увидеть», «ощутить» Бога через Таинство Его Тела. «Видехом Свет Истинный, прияхом Духа Небесного» , – поет Церковь сразу после него.

Впрочем, наш торопливый прихожанин, возможно, до этих слов не достоял. И очень зря. Благодарность (а оставшиеся минуты до конца богослужения – это время благодарности) – это не только воздаяние добром на добро, но и осмысление этого полученного добра, коллективная рефлексия над Дарами. В этой рефлексии фактически устраняется иерархия, о чем свидетельствует заамвонная молитва, произносимая священником из среды народа (всю Литургию, напомним, он провел на ступеньку выше – на амвоне и в алтаре, тем самым выступая в качестве, с одной стороны, живой иконы Бога, а с другой – старшего представителя общины).

«Всякое даяние благо, и всяк дар совершен свыше есть, сходяй от Тебе, Отца Светов; и Тебе славу, и благодарение, и поклонение возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков» , – благодарит священник от лица всех нас, и мы присоединяемся к этому благодарению. Так из наших частных благодарностей, соединенных в единую благодарность, которая и звучит в заамвонной молитве, как бы складывается Благодарность вселенская – та самая вечная Евхаристия, что вечной Новостью и вечным Воспоминанием будет звучать на следующий день в новой Литургии.

Инокиня Евгения - кандидат философских наук, журналист, преподаватель основ православной культуры и религиоведения, ассистент кафедры истории и культурологии МГГУ им. М. А. Шолохова.

Религиовед и журналист. 2011 - 2013 - научный сотрудник сектора философии религии Института философии Российской академии наук. С 2010 года - постоянный автор Правмира. С 2014 - пресс-секретарь епархиального управления Якутской и Ленской епархии, проректор Якутской Духовной семинарии по научной работе.

Инокиня Евгения [Мария Сергеевна СЕНЬЧУКОВА]: интервью

Инокиня Евгения [Мария Сергеевна СЕНЬЧУКОВА] (род. 1983) - кандидат философских наук, религиовед, журналист: | | | .

"Я НЕ ЧЬЯ-ТО, Я БОЖЬЯ"

В инокине Евгении (Мария Сергеевна Сеньчукова) все не так, как я себе представляла. В свои 33 года она кандидат философских наук, журналист, пресс-секретарь Епархиального управления Якутской и Ленской епархии, проректор Якутской духовной семинарии по научной работе. А еще она пишет стихи и чудные путевые заметки. Ведет свой блог и страничку в Фэйсбуке, обожает фэнтези. Живая, разговорчивая, даже в черных одеждах она не похожа на книжных монахинь.

Вы по образованию философ.
- Ну, я не совсем состоялась как философ. Закончила университет при Российской Академии наук. Хотела заниматься социальной философией - интересовали субкультуры и их связь с политическими движениями. Но так получилось, что много общалась с ребятами консервативного направления. Начала складываться какая-то своя картина мира, стали интересны основы религиозного мировоззрения. Окончила аспирантуру Института философии РАН в Москве, диссертацию защищала по парижской школе русского богословия. Специальность «Религиоведение и философия религии». Преподавала в одном из московских вузов, потом вернулась в институт. Вела блог в «Живом журнале», и когда шла апробация курса основ православной культуры, написала, как мне все это не нравится. А получила предложение главного редактора сайта «Православие и мир» подготовить статью про весь курс религиозной культуры и светской этики. Я написала и с 2010 года стала постоянным журналистом сайта «Православие и мир». Кстати, именно благодаря ему я попала в Якутию.

Это другой мир

В 2012 году меня отправили сюда в командировку на первый Православный съезд молодежи Якутии, и я увидела другой мир. В это время Москва после известной печальной истории в Храме Христа Спасителя бурлила: ожесточенно спорили журналисты, в том числе церковные, а здесь оказалось, что это совершенно надуманный новостной повод, и интересует он очень немногих.

Мне очень нравится, как люди в Якутии ответственно относятся к вере. Да, есть двоеверие, но оно есть везде. Да, кто-то одновременно кормит духов оладушками и ходит в церковь. Меня это меньше царапает, хотя бы потому, что здесь история Православия короче и удар по Церкви в советские годы был сильнее. Вовсе не было храмов, поэтому людям еще надо определиться. А те, кто в Центральной России бегает и к бабушкам, и к астрологам, и в церковь, определяться вообще не хотят, они просто сидят на нескольких стульях.

Здесь постсекулярное общество, о когда религия возвращается после большого перерыва. Чаще всего это связано с процессами миграции, когда коренное население начинает делить на своих и чужих: мы христиане, а они мусульмане. В результате получается конфликт. Вопрос в том регулируемый он либо нет. Здесь другая ситуация и ее предстоит изучать. Есть коренное население, очень традиционное, и есть активное и сознательное возрождение Церкви. Оно незаметно незаинтересованному наблюдателю, но на Севере люди, которые хотят сохранить веру, воспринимают ее очень серьезно. В Чокурдахе староста рассказывала, как они собираются в воскресенье, молятся, читают Евангелие, стараются что-то обсуждать. Зимой, в пятидесятиградусный мороз! Такое сознательное, не чисто «обрядовое» отношение при сохраненном традиционном обществе - это что-то новое.

- Потребность души.
- Да-да. Не просто ритуал исполнить. В Якутии нет базового противоречия: свои - чужие, это русская вера, а это наша. Такие высказывания могут звучать, но это вопрос пропаганды. Людьми усвоены разные религиозные пути, и они Христианство принимают как свой религиозный путь. Это дорогого стоит.

- Вы сказали, что здесь другой мир.
- Да-да, как в хорошем фэнтезийном фильме.

- Вы любите фэнтези?
- Да. Я вообще люблю длинные сказки. Очень активно общалась с тусовкой ролевиков-толкинистов. Но это был больше субкультурный интерес, а прочитала книги позже. Ближе к 30 годам прочитала «Гарри Поттера», по-моему, совершенно гениальная в педагогическом отношении книга. Здесь много изящных педагогических тонкостей. Да, сюжет сказочный, но с таким же успехом это могли быть дети из элитной школы, где родителей одного из них убил страшный мафиози, вошедший во власть, например. А так все как в жизни: подростковые конфликты внутри коллектива, разочарование и переосмысление авторитетов, взаимоотношения полов… Это наш мир, только чуть более закрытый слой.

- Почему же эти книги наши педагоги приняли в штыки?
- По инерции.

Дорога к Богу

Когда научный интерес к религии у вас перерос в духовную потребность?
- А у меня было наоборот. Не было периода, когда я себя считала неверующей. Крестилась в детстве. Лет в 14 увлекалась Востоком, нравился дзэн-буддизм, но на самом деле просто переосмысляла веру. Мне нужно было увязать конкретное существование зла в мире и бытия Бога.

- А то, что Бог есть, у вас не вызывало сомнений?
- Нет, это было понятно и логично. Если есть мир, значит, откуда-то произошел. А поскольку он устроен сложно, значит придумал его Кто-то. Соответственно Бог. Меня волновало большое количество рукотворного зла. На школьных уроках истории я не могла примириться с существованием фашистской идеологии. Это просто не умещалось в голове. Тогда уже осознанно приняла для себя христианство - Бога, ставшего Человеком. Его страдания не иллюзорны, не имитация. Это человек, страдающий вместе с нами.

Может, это связано со смертью мамы, которая ушла, когда я заканчивала школу, но мне кажется, что самая главная тема - это человеческая смерть. Но не в черных красках. Яркость нашей жизни зависит от того, какой будет итог. Мне кажется, что жизнь надо жить внимательно и с интересом. Она может привести к разбитому корыту. Нельзя, чтобы было мучительно и больно за бесцельно прожитые годы. Но дело даже не в цели-бесцельности. Я знаю огромную массу людей, жизнь которых может показаться ужасно поверхностной, но они живут интересно, ярко, не причинив никому вреда. Просто живут в удовольствие. И это тоже нормально. Вот эта тема, к какому итогу человек приходит в конце жизни, меня интересовала всегда.

- Почему все-таки вы приняли постриг?
- Когда надо было определяться с жизненным путем, я отдавала себе отчет, что хорошей матерью не буду, хорошей женой тем более. Апостол Павел говорит, что неженатый заботится, как угодить Господу, а женатый - как угодить жене. Семейный человек тоже может угодить Богу, но отдача должна быть в два раза больше. У меня на это не хватит сил.

- Вы почувствовали разницу в себе между до и после пострига?
- Разница есть и довольно серьезная. Это определенность. Я не чья-то, я Божья. Но решительный поворот у меня произошел не во время пострига, а раньше, когда приняла решение. Я даже дату запомнила: это был вечер 21 июля.

- Но ведь это на всю жизнь. Обратной дороги нет.
- Когда человек вступает в брак, у него тоже нет шага назад. Да, общество достаточно спокойно относится к разводу, как и к монахам, которые сняли с себя обеты. Но Церковь и в том, и в другом случае говорит, что это грех и трагедия. Я знаю большое количество людей, которые разводились, потом у них складывались нормальные семьи, но всегда оставалась боль. Считается, что монах не должен отлучаться от своей кельи, то есть от своей среды. Выпадать из нее. Знаете, что самое тяжелое для монаха?

- Что?
- Отпуск. Очень выбиваюсь из привычного мне ритма.

- А как вы его используете?
- Еду с отцом и сестрой куда-нибудь отдохнуть. В этом году были в Греции.

- В миру вы были Машей, при постриге получили имя Евгения. Трудно было привыкать?
- Мне нет, а вот папа и сестра так и не перестроились. В определенный момент у меня возникло ощущение, что имя вообще не обязательно. Монашество дает ощущение абсолютной свободы. Тебя как суммы факторов больше нет. Ты сам не знаешь, как к тебе Бог обратится. Замечательный бард Александр Непомнящий написал: «Нас еще не создали, в руках Божьих глина». Это удивительное ощущение, когда ты не знаешь, что из тебя сотворит Скульптор. Как полено, которое не знает, что оно станет Буратино.

- А разве для человека, живущего в миру, это чувство совершенно невозможно?
- Нет. Человек, слепо выполняющий то, что ему поручено, в миру, - это опасно. Тут-то мы и можем столкнуться и с фашизмом, и с репрессиями, потому что он должен уметь анализировать и думать, что начальство тоже человек и может быть не право, ошибаться, сделать неправильный вывод. Монашество от этого освобождает.

- Вы разрушили мой стереотип по отношению к монашеству. Слишком живая, что ли…
- Монашество, на мой взгляд, самая живая среда, бурлящая. Мы привыкли думать о монахах как о профессиональных верующих, забывая, откуда оно пошло. Когда в IV веке Христианство было объявлено государственной религией, в него хлынула масса народа, множество язычников. И были люди, которые не хотели этого, им было важно сохранить веру в чистоте. Вот они и были первыми монахами. А вообще это тяжелый труд. Я не видела монахов-бездельников.

Если говорить о стереотипах, то о женщинах, выбирающих монашество, говорят, что у них какие-то проблемы: замуж не смогли выйти, жизнь не сложилась… Воспринимают монашество как горькое лишение. Неправда все это. Какой-то стереотип мрачного средневекового монашества в черных тряпках. К тому же у нас в стране был очень тяжелый период, когда уход к Богу в принципе воспринимался как что-то неправильное.

- А вы получили свою порцию упреков и непонимания?
- Конечно. Кто-то говорил: поторопилась, другие оплакивали, боялись, что я должна буду отказаться от мирских связей. Но это не так! Может, это неправильно, но я не прервала общения практически ни с кем.

Стереотипы появляются, потому что люди понимают монашество как одномоментное решение. Но никто не приходит с бухты-барахты и не говорит: «А постригите-ка меня», это же не парикмахерская. Постриг - результат на определенном пути. Спусковым механизмом может быть что угодно, но дальше начинается движение. У меня было в жизни ощущение, что я все делаю не так. Хотя я была достаточно успешным журналистом. И когда я приняла решение, у меня все вопросы начали решаться сами собой, как будто мироздание ждало этого. Все говорило о том, что иду правильной дорогой. Совершенно чудесные духовные переживания. Ощущение необходимой легкости, свободы. Это дорогого стоит.

- А мне кажется, что люди боятся свободы.
- Очень боятся. Еще и потому, что они не могут себе этого позволить в миру.

- Но ведь в монашестве свои ограничения.
- Монашество - это путь. Он труден, но остановка лишает свободы. Не зря монахи при монашеском постриге дают обет нестяжания.

- То есть монах не должен пользоваться хорошими, удобными вещами?
- Ну почему же? Он не должен привыкать к ним. Есть поговорка: монах может привязаться к одной пуговице и потерять свою душу. Если ты не можешь отказаться от хороших или памятных четок - все, ты не свободен от этой вещи. Надо просто иначе относиться к тому, что у тебя есть. Я стараюсь себя воспитывать. Приехала с одним чемоданом, а сейчас чувствую, что обрастаю книгами, лишними вещами, приходится периодически устраивать «большой шмон».

Я неправильная монахиня, пресс-секретарь, занимаюсь, связями с общественностью. Вот интервью даю. Помните, как Алеша Карамазов говорил: «Не могу вместо «все оставь» оставить две копейки, а вместо «иди за мной» идти к обедне». Пафосно звучит, но мне это настроение понятно. Я, к сожалению, не могу сказать, что оставила все и только за Христом и следую. Но духовная жизнь меня волнует больше всего, а Церковь - это единственная среда, в которой я понимаю, зачем.

Для стихов нужна усидчивость

Господь водит кисточкой по Сибири.
Наберёт голубой акварели,
Завалит слегка горизонт
(Он не любит, когда все слишком ровно),
Потом темно-синим
пропишет изгибы
И тихо прошепчет:
«Тебя зовут Лена»,
Потом зелёный фон,
а на нем
Темно-зеленые,
Светло-зеленые,
Желтые брызги.
Потом отойдёт,
Полюбуется
И скажет:
«Якутия. Лето».

- Вы же стихи пишете! Часто посещает муза?
- Я пишу с детства, хотя сейчас редко. Не знаю, почему, может, ленюсь. Для стихов нужна известная усидчивость. Иногда видно, что человек очень талантлив, но он не следит за тем, что пишет, много небрежностей. Метания несозревшей души никому не интересны. Но никто не узнает, какая у тебя богатая душа, пока не заинтересуешь человека. И здесь небрежность неприемлема. Хотя и у великих бывают погрешности. Помните, у Лермонтова известную «гриву львицы».

У меня родители пишущие. У мамы вышел посмертный сборник стихов. Она писала классические стихи. Папа - замечательный стилист и до сих пор любит этим развлекаться - писать стихотворения сложной формы на заданную тему. На спор легко может написать под французских символистов. У меня на это терпения не хватает. Хотя в юности я даже собиралась поступать в Литературный институт, а однажды даже написала «Венок сонетов».

- Про что пишете?
- Я всегда была приверженцем философской лирики. Может, и писать-то перестала, потому что основные мысли высказала. За всю жизнь у меня было два или три стихотворения из любовной лирики, одно чисто стилизованное, пыталась написать повесть и нужно было стихотворение для моей героини. Размышляю в стихах на библейские темы, стараюсь поэтически передавать сильные переживания. Но все меньше и меньше.

- Может быть, потому что жизнь определилась?
- В Библии есть очень емкий образ блудного сына, возвращения. У меня сейчас есть сильное ощущение дома, я вернулась.

«Стараюсь задавить в себе московскую тусовщицу»

Молодая, веселая, красивая, образованная. Я могла бы еще долго рассказывать об инокине Евгении, а совсем недавно - журналистке и социологе Марии Сеньчуковой, и все еще было бы недостаточно. Что заставило коренную москвичку с университетским образованием поехать в Якутск и принять там постриг было для меня великой тайной. И, наверное, так и останется скрытым от меня навсегда, но разговор вышел интересный, открытый, откровенный. По другому с сестрой Евгенией и быть не могло.

- Признайся, сестра Евгения, если бы твой папа не стал священником и монахом, ты бы решилась на постриг?
- У меня к этому дело шло независимо от папы - у нас разные мотивы. У папы это было логичное движение: после смерти мамы он практически сразу получил благословение на учебу в семинарии (чего он, правда, не мог осуществить, поскольку перед ним стояла задача нас с сестрой вырастить, на ноги поставить). А у меня интерес к монашеству возник задолго даже до серьезного воцерковления. Правда, тогда была некая романтизация пострига. Более или менее сознательно этот интерес стал оформляться, когда я начала ездить по монастырям, в том числе он сформировался из поездок в Саввино-Сторожевский монастырь.

Еще раньше, когда мама была жива, мы ходили в храм. Это было несерьезно - несколько раз в год, но потом нам кто-то сказал в храме бывать раз в три недели, и мы старались хотя бы раз в месяц ходить. Когда мама заболела, к ней стали приходить священники из одного из московских храмов. В числе прочих был один иеромонах. Настоящий, несколько не от мира. Не могу сказать, что после знакомства с ним у меня сразу возникло желание стать монахиней, но этот путь всерьез заинтересовал. А потом я стала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, куда этого монаха перевели, и где мне, конечно, нравилось: чувствовалась там какая-то неотмирность, что меня очень привлекало.

А когда прошло около года после смерти мамы, от Иерусалимского подворья, куда я постоянно ходила, стали возить группы в Дивеево и в Иерусалим. Я с ними ездила несколько раз и, хотя это можно считать романтическим, несколько сентиментальным взглядом, меня совершенно поразила эта ни на что не похожая форма жизни. Я была девушкой достаточно светской, к тому же у меня тогда был период хиппования, но, как это ни парадоксально звучит, я увидела, что монашество - это самая внутренне свободная среда. Теперь я понимаю, что там куча тараканов, но, если над собой работаешь, твою свободу никто ограничить не может.

По тому, что и как ты говоришь, создается ощущение, что ты тогда была взрослым человеком с прожитым бэкграундом. С другой стороны, после слов о хипповской тусовке понимаешь, что речь - о юности. Давай определимся, сколько тебе было лет на тот момент.
- Период первичного интереса к монашеству начался лет в 17… Понимаешь, я прошла все этапы, которые положено подростку проходить. В частности я считала, что религия - отстой. У меня не было момента, когда бы я разрывала с православием, но я пыталась усидеть на нескольких стульях: мне нравилось читать про дзен буддизм и, одновременно, я чувствовала себя настоящей православной христианкой. Я, кстати, не могу сказать, что это был негативный опыт.

- Это нормально. Тем более, для молодости.
- На самом деле к серьезному, именно серьезному воцерковлению меня подтолкнула смерть мамы. По большому счету ни одно мировоззрение не могло меня примирить с этой ситуацией. Мама умерла внезапно. Она болела месяц, и, я так понимаю, многие догадывались, что дело плохо. Но я этого совсем не знала, я думала, что в крайнем случае она пойдет на инвалидность. А когда она совершенно внезапно умерла, мне нужен был какой-то смысл, я не понимала, что происходит на самом деле. У меня внутри был даже не ропот, а обалдение… Я не понимала, во-первых, зачем Господь это сделал, а, во-вторых, что он мне хочет этим сказать. Мне тогда были особенно симпатичны восточные религии, в особенности дзен буддизм. Я и сейчас считаю, что буддизм - это замечательное интеллектуальное прозрение, но он ничего не давал моей душе. Я искала диалога с Богом, а именно этого-то буддизм и не предлагал. Я начала метаться, искать, куда приткнуться, и понимала, что идти, кроме старого и проверенного средства - храма - мне некуда.

Я даже не могу сказать, что и храм сам по себе мне помог, но когда я все стала осмыслять, у меня сложилось в голове: здесь мне не предлагают какое-то решающее мои проблемы учение. Здесь - Бог. Он живой, Он с людьми, Он был человеком и это навсегда. Значит, Он меня может сейчас понять и услышать. И это и есть христианство.

Любой человек, прочитав эти слова, скажет - понятно - юную барышню в глубоких переживаниях Церковь поймала в свои сети.
- Понимаю. Но я не была активной прихожанкой и не искала утешения в церкви. Утешение само происходило в моей голове, в моем сердце. Это были параллельные вещи. А может, я сердцем усвоила то, что с детства получала в гомеопатических дозах. Ведь в Церкви я не искала эстетики, и до сих пор плохо воспринимаю Церковь как субкультуру. Меня и сейчас раздражают обсуждения необходимости переводов богослужений на русский язык. Не потому что они нужны или не нужны - просто мне кажется, что христианство существует не для того, чтобы мы обсуждали такую ерунду, как язык. У меня был недолгий период, когда меня интересовала внешняя сторона. Иногда это проходило в форме игры: я начинала ходить в длинных черных юбках и устремляла глазки в пол. "Настоящая православная девочка должна выглядеть вот так". На самом деле, мне попросту нравились черные юбки. А месяца через два они надоедали, и я надевала кожаные штаны. И одно не противоречило другому, у меня не возникало ощущения, что если я не надену платок, то не имею права войти в храм…

А молодые люди? Разве московскую барышню не должны были интересовать прекрасные юноши? Ведь ты жила весьма активном и культурном социуме.
- Я тебя сейчас ужасно рассмешу. Когда я только начинала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, параллельно развивалась история одной моей родственницы, маминой двоюродной сестры, она тоже готовилась к уходу в монастырь (сейчас она в Горненском монастыре в Иерусалиме). Готовилась сознательно, пела на Пюхтицкое подворье. И какое-то время мы вместе ездили в монастырь. Но семья не принимала ее выбор. Однажды я приехала в гости к ее маме после монастыря, она стала расспрашивать, как у меня дела. Я пью чай, и, неожиданно, почти в отчаянии отвечаю: "Это поразительно, но самые лучшие мужики ушли в монастырь!"

Это мне как раз понятно. Я однажды папе высказала свое неодобрение тем, что он всех нормальных парней готовит к рукоположению.
- Вот! А если серьезнее, так получилось, что по настоящему влюблялась я только однажды. Но даже ту влюбленность я не воспринимала как возможность брака. Скорее как то, что в конечном итоге надо преодолеть. Бывает, люди идут в монашество от силы, а я от слабости. Я никогда не чувствовала себя готовой к семейной жизни. Обычно девушки мечтают о красивом свадебном платье, о свадьбе, мне казалось, что с таким же успехом можно мечтать полететь на Марс. Я воспринимаю семейную жизнь как нечто сложное, требующее колоссальной отдачи. Я всегда понимала, что выйти замуж с моей стороны будет безответственно, я не потяну брак. А еще я всю жизнь была дико закомплексована, я воспринимала себя как толстую, некрасивую девочку, которая мало интересует молодых людей. Оглядываясь назад, я понимаю, что немножко себя накручивала. Не то, чтобы я активно интересовала молодых людей, но какие-то рядом были, просто у меня не возникало стремления с кем-то построить отношения.

Но при этом хочу сразу предупредить, я в монашестве не потому, что несчастна и никто меня не любит. Как раз к тому времени, когда я созрела до монашества выяснилось, что не такая уж я толстая и некрасивая.

- Толстая и некрасивая - не синонимы.
- Абсолютно. Но я комплексовала из-за этого. Мой размер оказался дикой проблемой, потому что в школьные годы я была нескладной. Хотя сейчас, когда я иногда пересматриваю фотографии, вижу - не такая уж и нескладная, но на меня было сложно что-нибудь найти в магазине. К тому же тогда мы жили небогато, так что, по большому счету, у меня не было возможности себя прихорашивать: в джинсы клеш вставила и вперед. Главной бижутерией были фенечки. А тот период, когда все мои ровесницы влюблялись, прошел мимо меня без напряга, без внутреннего конфликта.

До революции считалось, что в монахини постригать стоит после 40. Объяснялось это тем, что молодого человека «штормит», и он может в разные стороны метаться. Думаю, что негласно подразумевалось также, что нечего почем зря здоровую, способную рожать и работать тетку не использовать. Судя по тому, что тебя постригли совсем молодой, ситуация, как я понимаю, изменилась?
- До революции постриги совершались в позднем возрасте не только и не столько по причине того, что человек мог передумать, это была государственная установка, со времен Петра I (как раз недавно я читала историю Русской Церкви). При Петре возраст пострига для женщин составлял 50-60 лет. Сейчас в иночество постригают и раньше, чем меня, а в монашество стараются не постригать лет до 30. Я видела монахинь, постриг которых состоялся и после 40 и до 40… Знаешь, я, может, сейчас крамольную вещь скажу, но лучше не затягивать. Конечно, всегда есть риск того, что человек бежит от себя…

Нельзя исключать и того, что оказавшись в монастыре с парой сотен монахов и тысячами паломников в год, искушения появятся такие, о которых будущий монах и подозревать не в состоянии.
- Конечно. Но, когда я приняла это решение, у меня было ощущение, что я от него больше 10 лет бегала. За несколько дней до пострига я обдумывала прошедшую жизнь, и у меня в голове вдруг совершенно ясно вышло: я тянула момент окончательного решения.

Я даже воспринимала это как заблуждение. Мне кажется, вопрос о том, когда принять постриг, необходимо решать с духовником. Это должен быть хороший, опытный священник, который способен вести. Потому что, когда наступает момент принять то или другое решение, человека сильно крутит и очень сложно разобраться в себе. Это не проблема для психолога и не та проблема, которую можно решишь самому, нужен совет духовника. Даже не как отца, а как старшего товарища, способного подсказать. При этом надо понимать: если ты ориентируешься на священника-монаха, скорее всего у тебя возникнет тяга к монашеству. Это не на 100%, но в моем случае окончательное решение было принято, когда я приехала в Якутию, где у меня сложились доверительные отношения с владыкой, человеком настоящего монашеского склада. Только после общения с ним я созрела окончательно.

Существует довольно распространенная точка зрения, что в монахи идут люди, мечтающие о карьерном росте в Церкви. Понятно, что у женщин и мужчин несколько разные возможности, тем не менее, они есть и у тех и у других. Ты оказалась «по ту сторону» - стоит ли принимать постриг из желания пробиться "наверх"?
- Принимая постриг ради карьеры, человек загоняет себя в ловушку. У девочки есть только один вариант карьеры - стать игуменьей, но я не представляю, что в этом карьерного.

Конечно, есть люди, которые идут в монахи, чтобы стать архиереями или, хотя бы, богатыми настоятелями. Карьерное стремление может появиться не только от желания власти и денег, а из мечты спасти Церковь. Но мы немало наслышаны о том, куда выстлана дорога благими намерениями. Понятно, что кому-то везет, но в какой-то момент такому человеку обязательно придется пойти против совести и солгать, поскольку монашество накладывает некоторые ограничения, и они касаются не только режима питания. Как я сказала в начале нашего разговора, монашество - свободный путь. Но только при работе над собой, поскольку цель монашества - это исправление, изменение себя. Пока ты всерьез привязан к благам, пока у тебя нет желания от них освободиться, свободным ты не станешь. И это не громкие слова: с вещизмом, с тягой к хорошим предметам быта я борюсь постоянно.

Возвращаясь к теме карьерного монашества: если в основе пострига лежит не желание себя исправлять, а любое другое, пусть даже самое благородное желание, в какой-то момент ты начнешь лгать самой своей жизнью, и ты не сможешь в этом жить. А если и сможешь, тебе точно будет больно и тяжело. Так что я никому не посоветую становиться монахом из-за карьеры, не говоря о том, карьера в Церкви тяжела и сложна. Неся послушание в епархиальном управлении, я постоянно вижу священников, монахов, которые несут административные послушания. Это трудно.

А то, что ты, московская барышня из приличной семьи, с философским факультетом МГУ в анамнезе, мешает, помогает в нынешней жизни?
- Скорее помогает, потому что я пресс-секретарь владыки и проректор по науке в семинарии. Соответственно, хорошо, когда есть приличное образование. То, что я была журналистом, помогает работать в пресс-службе, хотя я немножко осложняю себе жизнь, потому что по старой памяти иногда хочется поскандалить, а этого делать нельзя. А московская тусовочная барышня иногда мешает. Яркий пример: я периодически могу часами зависать в facebook, осознавая, что монашество - это отрешение от мира. Но отрешение от мира с общением в facebook плохо сочетается. Стараюсь московскую тусовщицу в себе задавить, но это работа - и работа сложная, на года если не десятилетия… Все же монашество - это изменение себя, ради встречи с Богом. Буду менять себя дальше.

Ты рассказывала о романтизации монастырей. Но и в мужском и в женском монастыре есть вещи совсем не романтические: тяжелая работа, трудные послушания. Но самое сложное - это общежитие. И, в отличие от семьи, это не то общежитие, где все близки, любят друг друга и готовы многое терпеть, простить. Конечно, в монастыре тоже стараются терпеть и любить, но не всегда выходит. Ты осознавала на что идешь, или ты из числа счастливчиков, замечающих только хорошее?
- Во-первых, у меня есть тенденция видеть только хорошее, во-вторых, с самого начала у меня были большие запросы. Это ужасно гадко звучит, с претензией, но для меня принципиально важно - монахи должны жить по отдельности, и у каждого должен быть свой угол. Так живут далеко не во всех монастырях. Насколько я помню, когда я в Дивеево была, монахини жили по четыре человека в комнате.

Кажется, Феофан Затворник говорил: "Бог и душа - вот и весь монах". У человека должно быть пространство, в котором он может быть один на один с Богом и с самим собой. И это не может быть: «я ухожу в пустыню своего сердца, оставаясь в гуще толпы». Должно быть именно физическое пространство. То самое пространство, где твоя свобода проявляется, и ты можешь ее использовать для духовного роста, либо для духовного падения.

Если бы меня поставили перед фактом, что надо жить ввосьмером в комнате с нарами на десяти метрах, я бы ни за что на свете не пошла бы в такого рода общежитие. Не потому что я такая привередливая. Я довольно легко смогла бы жить с туалетом во дворе, умыванием из холодного ведра и питанием баландой. Это не столь значимо. Но окончательно подтолкнуло меня к принятию решения посещение Грузии в 2011-м году: я оказалась в женском монастыре Ахалкалаки на границе Грузии, Азербайджана и Турции. Матушка игуменья показывала, как они живут: монастырь, скромный, я бы даже сказала, бедный, послушания в основном физические, но у всех монахинь было по своей комнате и у каждой личное время. На стене висел распорядок дня, где несколько часов отведено на молитву, чтение. Они много работают и, насколько я поняла, у них много послушаний при местном епархиальном управлении, но при этом сохраняется суть монашеской жизни: они могут уединиться для молитвы, для размышления, для обогащения своей души. Это идеальная форма монашеской жизни.

- А почему твой выбор пал на Якутию?
- Ой, так сложилось. Я же сюда сначала приехала в командировку на три дня. Мне нравится атмосфера, причем она мне нравится именно в церковном отношении: здесь сознательные миряне. Я об этом иногда рассказываю. Поскольку долгое время здесь было мало священников (да и сейчас пока еще мало), люди привыкли самостоятельно жить духовной жизнью. На Севере это особенно хорошо видно: священник приезжает раз в два, иногда в три месяца недели на две или на неделю. А они, пока ждут священника, собираются на молитву. Вместе читают Евангелие, вместе обсуждают его - такой сознательный, серьезный подход. А, когда священник приезжает, просят книжек. Причем не брошюрки, у них в библиотеках "Житие святых". Понятное дело, что это не сложная литература, но и люди в северных селах университеты не заканчивали.

Я приехала в Якутию весной 2012-го года, когда в церковной журналистике все стало разваливаться после известного инцидента в Храме Христа Спасителя. К тому моменту в Москве переругались практически все. Я приезжаю в Якутию и выясняется, что проблема «глобальной важности», которую в Москве обсуждают на каждом углу и за которую друг друга проклинают и предают анафеме, здесь никого не интересует. Да, случилась такая неприятность, но давайте поговорим о чем-нибудь хорошем. Это был другой мир, настолько далекий от московской откровенно вредной суеты, что это затягивало.

Но самый важный момент здесь - центральная фигура - владыка Роман. Он с самого начала производил очень приятное впечатление чисто по-человечески, а уже позже меня поразило, что он работает наравне с простыми приходскими священниками и даже больше. Он не считает, что архиерей - это человек в привилегированном положении, имеющий право расслабиться, пока остальные пашут. Наоборот. Я ведь езжу с ним постоянно, и скажу тебе: он выкладывается больше всех в епархии. От него иногда рабочие письма приходят в два часа ночи. И не потому, что он хочет помешать мне спать, просто у него возникла какая-то мысль, и ее надо развить.

У меня был трагикомический эпизод. 30 декабря я доделывала отчет перед Новым годом: предрождественские дни, работа всех государственных учреждений закончилась, а у церковных еще, по большому счету, не началась. Начался такой промежуточек, когда можно выдохнуть. И я в 4 утра я отправляю владыке письмо, думая, что он мне ответит утром, а он ответил через 15 минут. Значит, тоже не спал еще, что-то доделывая.

Он все время фонтанирует идеями, постоянно хочет еще что-то придумать, кому-то что-то рассказать. И он действительно воспринимает свое дело как служение. Мы сейчас Патриарха встречали в Тикси, так владыка полетел туда несколькими днями ранее, чтобы вместе со священниками храм украшать, шкафы двигать...

В начале марта 2013-го гола я прилетела в Якутию по приглашению ректора и архиерея прочитать лекцию в семинарии по парижской школе русского богословия. Вечером я постучалась в дверь архиерейского кабинета: "Владыка, вам люди нужны?" - "Нужны". - "Тогда через год я к вам приеду". И приехала.

Много лет назад, еще во времена моего девичества, я услышала от одного монаха слова, которые запомнила на всю жизнь: "Если бы люди знали, какое это счастье быть монахом, все сразу захотели бы пострига. А если бы они узнали, какие монахов преследуют искушения, никто бы никогда не стал монахом".
- Это что-то святоотеческое.

- Я тоже так помню. Ты согласна с этими словами?
- Согласна, но с небольшой скидкой. Я живу в достаточно оранжерейных условиях, и самые тяжелые испытания мне не приходилось переживать: у меня нет сложности общения...

- Не считая минус 40 или минус 60 за окном. А так, никаких сложностей общения, конечно, нет.
- Ну, знаешь, я не должна дрова колоть, мне не приходится убирать двор в минус 50, как тем, кто у нас живет в монастыре. Я сейчас про другое. Про общежитие. Самая большая сложность общежития - ты все время сталкиваешься с людьми. У меня нет постоянных столкновений с людьми и нет такой глубокой погруженности в них. Но даже то, что есть - достаточно сложные, внутренние переживания. Я думаю, что большинство людей, живущих в миру, стараются избегать, как теперь принято говорить, постоянного самокопания. И, если бы это происходило в миру, я бы сказала, что это доведение себя до невроза. То есть критического взгляда на себя.

Тот монах, который тебе это сказал, был прав, конечно. Действительно, с одной стороны, ты живешь в постоянном напряжении, которое в миру, привело бы к большим проблемам, а так не приводит. И иначе как Божьей помощью объяснить я это не могу. Я боюсь бросаться такими фразами, потому что они громко звучат, но это потрясающее счастье, когда ты понимаешь, что ты только Богу принадлежишь. Что ты действительно в его руках в каждую минуту. Даже в ту минуту, когда тебе кажется, что он на тебя не смотрит, и тебя заполняют ропот, смущение, уныние. Но, оглядываясь, ты понимаешь, что даже тогда ты был под Его присмотром. Честно говоря, если бы люди знали об этом счастье, монахов было бы много. С другой стороны, если бы они знали обо всех этих сложных переживаниях, думаю, они 10 раз подумали бы идти в монастырь или нет.

В житии Силуана Афонского центральный эпизод повествует о том, что первое время после принятия монашества, он испытывал невероятное чувство близости к Господу. А потом благодать сошла, и он сильно страдал, болезненно это переживал и постоянно просил Господа вернуться, недоумевая: "Почему Ты меня оставил?". Боль, которую он переживал, действительно невыносима, но монашество это, одновременно, и радость Серафима Саровского. И вот когда эти два несовместимых понятия встречаются, так и получается: если бы люди знали о той радости, все бы ушли в монахи. А если бы знали о боли, никто в монахи бы не пошел.

Инокиня Евгения [Мария Сергеевна СЕНЧУКОВА]: поэзия

Инокиня Евгения [Мария Сергеевна СЕНЬЧУКОВА] (род. 1983) - кандидат философских наук, религиовед, журналист: | | | .

ЗАТИШЬЕ

Моя лодка плывет по одной и той же реке
(Назови ее хоть Иорданом, хоть Стиксом, хоть Леной).
Путь - до края небес. Горизонт лежит вдалеке.
И душа притихшая опустилась на оба колена

И бормочет: "Господи,
я без Тебя не могу", -
И по всей вселенной даже время на миг затихает.
И скользит моя лодочка по белому молоку,
Между двух берегов кисельных, как рифма между стихами.

И душа сама рифмуется с этой рекой,
С этой лодкой, и берегами, и небом - и в рифме этой
Видно, Господи: Ты и никто другой
Задаешь вопросы и подаешь ответы.

Потому что в дыхании ветра слышен ответ,
И в любой снежинке, Тобой уроненной с неба,
Можно встретить радость и даже Фаворский свет,
Белый-белый,
белее якутского белого снега.

***
Есть к каждому вечеру - утро,
А к каждой минуте - вечность,
А к каждой памяти - вера,
А к каждому камню - нота.

Когда вечер станет ночью,
Бессмысленной, беспросветной,
Ты включишь на небе звезды -
И все-таки будет утро.

Когда минутная стрелка
Устанет ходить по кругу -
Ты в вечности дашь ей отдых,
И времени больше не будет.

Когда эти камни умолкнут -
Ни слова, ни звука, ни вздоха -
Ты Сам позовешь - и кто-то
Тебе, наконец, ответит.

И вечер, и утро будут
Тебя воспевать во веки
В закатах своих и рассветах,
В своих тишине и шуме.

Минуты и вечность славят
Тебя и даются в руки,
Как будто домашние звери
Тому, кто их кормит и любит.

Исполнена памятью вера,
Исполнена верой память,
И каждый, кто помнит и верит,
Тебя восхваляет за это.

И камни поют Тебе славу,
Когда умолкают люди.
И камни поют Тебе славу,
И камни поют Тебе славу.

БЕЗЫМЯННОЕ ВРЕМЯ

В наше время любая тревога - как строгий пост.
У меня нет имени, однако и ты не прост.
У меня нет имени, зато у меня есть крест.
Нынче время инея - а впрочем, свинья не съест.

Наше время пройдено - приходится молодеть.
То ли чувство Родины, то ли по спинам плеть.
И под сердцем пустошь, и сердце - пустой карман.
В наше время - роскошь обращаться по именам.

Наше время занято - двигайся, не жалей!
Ты готовь то сани, то что-нибудь потяжелей.
Приготовь по имени всем, кто войдет к тебе.
Не любовь - так линия жизни нужна теперь.

Потому что пока ты выкрикиваешь имена,
Ты на штык бросаешься грудью: «Помяни и меня!»
Что засолено памятью, в вечности не сгниет -
Ничего от нас не останется, кроме нее.

А пока в наше время память молчит и пьет,
Но щека разбитая ломает руку тому, кто бьет.
Имена - предатели. Не открывай лица.
Наше время спятило - может быть, до конца.

В наше время любая тревога - уже погром
И любая дорога - бегство со всех сторон.
Нынче слишком холодно, чтобы залечь на дно.
Наше время солоно и безымянно. Зато дано.

***
Я же ещё живая, Господи
Я же ещё живая.
Я ничего не вижу
Я ничего не желаю
Я никого не выше
Я ничего не знаю.
Я поднимаю знамя
Господи, я поджигаю знамя.

Флагом моим будет пламя
Гербом моим будет имя.
Кто остается с нами,
Господи, что будет с ними?
Гимном моим будет время.
Господи, есть ли время?
То ли гореть со всеми
То ли гореть поэме
То ли как аутотренинг
Молча обнять колени.

Жить нет своей поэме
Жить не в своей тарелке
Гаснут сердец горелки -
Значит, легки да мелки.
Значит, нет кислорода, значит, погасло пламя
Господи, что будет с нами?
Что ещё будет с нами?

Сердце переживало,
Медленно-медленно тлело.
Время пережевало
Все, что желать хотело.
Все что ещё горело, смыла вода дождевая.
Я же живая, Господи,
Я же ещё живая.

Инокиня Евгения [Мария Сергеевна СЕНЧУКОВА]: статьи

Инокиня Евгения [Мария Сергеевна СЕНЬЧУКОВА] (род. 1983) - кандидат философских наук, религиовед, журналист: | | | .

ТАИНСТВО СТРАДАНИЯ

«Бог был на соседнем со мной кресте, и это был тот самый крест Голгофы, и между мной и Богом - страдающим Христом - было расстояние в один вдох или один крик, и потому-то даже в тишине и морозном холоде Его молчания, в обжигающей пустоте квартиры без мамы, в отсутствии всяких знаков и признаков я услышала Его Присутствие и Его Ответ». Инокиня Евгения (Сеньчукова) - о том, как найти жизнь во мраке горя и вновь обрести Бога, если вдруг кажется, что Он потерян вместе со смертью родного человека.

«Половина меня сегодня умерла»

Одним страшным вечером позвонил папа из больницы, где только что успешно прошла операция у моей мамы (ампутация ноги), и сказал, что она уже приходила в сознание, когда случилось непредвиденное осложнение - тромбоэмболия легочной артерии. Это очень страшно, и он мчится за каким-то необходимым лекарством. Через десять минут, за которые я успела пожертвовать всем на свете, только чтобы они не кончались и мама была жива, он перезвонил и сказал, что лекарство не понадобилось. Всё.

Мне было семнадцать лет, я заканчивала школу, только что вернулась с курсов в Литературном институте, а мама лежала в больнице уже больше месяца. Я к ней неделю уже не ходила, потому что, сами понимаете, юность: дела, английский язык с мальчиком - мы Эдгара По в оригинале читали.

И тогда я заорала не своим голосом, и первая мысль была почему-то: «А как же мой выпускной?», - мы ведь с мамой туфли уже купили вместе и платье придумали. У меня подкосились ноги, зарыдала пятилетняя сестра, окаменела, а потом забилась в истерике бабушка, и пространство вокруг спрессовалось, сжалось, как на последних страницах романа Бориса Виана «Пена дней» .

(Перестать орать. Подняться с пола. Осторожно, держись за стену. Бабушке валокордину. Сестру обнять. Телефон в руки. Поставь чайник, достань радедорм, не заснешь без него.)

Потом папа приехал, сел на порог: «Половина меня сегодня умерла».

Я металась, захлебывалась, звонила родственникам, пыталась как-то рационализировать: «Она так боялась быть инвалидом, Бог к ней так милостив!» - был такой праведник, Иов, так у него друзья тоже пытались как-то рационализировать: «Ты, Иов, верно, сам где-то напортачил. Ну или не напортачил, но Богу-то виднее. Ты, Иов, помолись, и жизнь наладится». Вот я сама своему внутреннему Иову пыталась быть другом. Богу виднее, слышишь, друг мой, Иов? Он всемилостив, Иов, не забывай, Он маму твою пощадил, ты же знаешь, какой она активной была, несмотря на подорванное здоровье - как же она без ноги-то жила бы?

Ну ок, Господи, - отвечал из глубины моей оборвавшейся души Иов, и если бы он отвечал вслух - лопнули бы барабанные перепонки у меня, у всего мира, а может, и у Самого Бога - к ней Ты милостив, а я-то, я? А сестра моя, в пять лет потерявшая мать? А бабушка, потерявшая любимую дочь? Что, Господи, Ты Себе позволяешь, да как Ты смеешь вообще? Я же Тебя просила, по-человечески просила, Ты что, языка не понимаешь? Зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне.

«Почему Ты молчал, Господи?»

И потом этот мутный ужас, эта паутина «мама умерла», этот полный хаос, и горе такое огромное, такое бескрайнее, ты от него под одеяло, а оно там тебя и караулит, большое горе, его на двуспальную кровать хватит - первая брачная ночь с горем.

Нет, я не буду лгать, что я задохнулась, замолчала, ослепла или ушла в себя от горя. У меня продолжалась жизнь, через месяц меня друзья повели на концерт рок-группы «Ария», а еще через пару месяцев я поступила в институт, и вовсе не Литературный, и поехала на Волгу, и никуда я от горя не уходила. Я всё время была с горем, в горе и радости, как бы странно это ни звучало, и сама смерть не смогла бы разлучить нас.

Всё это время рядом со мной (вернее, с нами - мы ведь с горем были неразлучны) жила свидетельница нашего союза - горечь. Обида. Злость. «Почему Ты молчал, Господи? - пыталась я понять. - Почему я просила, а Ты сделал всё наоборот? Как Ты мог? Ты же обещал исполнять просимое! Тебя же Самого предавали! Нет ничего ужаснее предательства, Ты это лучше меня знаешь».

Он продолжал молчать, и от этого молчания становилось совсем не по себе, и молитва превращалась в ритуал - непонятно зачем прилежно исполняемый.

Помню, я, читая Псалтирь по усопшим, разрыдалась и отшвырнула книжку с криком: «Не могу и не хочу больше это читать!» Со стороны, вероятно, это выглядело беснованием. Может, это оно и было? Если беснование есть крайняя степень осознанной оторванности человека от Бога, оторванности такой, что даже кожаные ризы, эти пост-Эдемовские латы, уже не защищают от врага - то, да, оно.

Он всё молчал (даже на это оскорбление смолчал!), как будто Его и вовсе не было. Из глубины горя я стала конструировать мир, в котором нет Бога. Кажется, если бы я тогда меньше общалась с людьми, я бы просто сошла с ума. Мой Бог был котом Шредингера, Его нельзя было считать существующим или не существующим, но самое главное - ни существуя, ни не существуя, Он не мог ни утешить, ни утишить мое горе.

Впрочем, этот неопределенный Бог был удивительно хорош и невинен. Если Его нет, рассуждала я, то Он не забирал у меня маму, и нельзя злиться на Того, Кого нет. Парадоксальным образом этот экспериментальный атеизм нисколько не отрицал не только посещения храма, но и самого бытия Бога. Он был и Его не было, Он с вершины Своего присутствия отобрал у меня близкого и родного человека, но из бездны Своего отсутствия Он не отбирал никого.

Он был одной бесконечной свободой, свободой быть или не быть - куда там Гамлету, и через эту свободу утверждал Свое существование, вновь и вновь требовавшее ответа: «Почему же Ты молчал, когда был мне так нужен? Что я Тебе сделала, за что Ты со мной так?» Молчание Его свидетельствовало снова и снова о небытии, сгущалось и сгущалось, и, оборачиваясь назад, я не понимаю, как физически удавалось двигаться, не спотыкаясь на каждом шагу, в темноте этого молчания.

Бог был на соседнем кресте

Именно тогда - впрочем, чувство времени в вакууме горя притупляется или время идет совсем иначе, так что в хронологию я даже вдаваться не буду - этот бес-проглядный мрак стал мраком Божественным . И в этом мраке спрессованное пространство вокруг меня перестало быть пустым, да и не было оно пустым никогда, просто его наполненность обретала смысл только в том, что он оказался Божественным, а не обезбоженным.

В этом мраке моего горя бурлила жизнь: мое пульсирующее, кричащее, всё еще требующее ответа «Я» и пытавшиеся утешать и просто рядом пребывающие люди, порой совсем неожиданные. Сперва мне казалось, что среди них не было ни одного друга Иова, ни одной нотации про этого милостивого, справедливого и еще не знаю какого Бога. Но нет, были и нотации, были и высокодуховные советы, но ведь Бог-то Иову начал отвечать как раз после монологов заботливых и, чего уж греха таить, бестолковых друзей.

И, короче говоря, по-моему, в этом и был Его ответ. Он вообще странно так отвечает, то молниями, то хладным ветром - как повезет. Вот мы с Ним и договорились, хотя с самого начала это и был ад, самый настоящий ад - даже самой умирать не надо было.

Потом, когда боль улеглась, я смогла сформулировать в христианских понятиях, что происходило на ее пике. Бог - мера измерения боли , и боли было так неимоверно много, что жизнь вокруг нее сгустилась, что она сама стала жизнью, и она сама, боль эта, была Богом. Если хотите, Он вочеловечился в ней.

Бог был на соседнем со мной кресте, и это был тот самый крест Голгофы, и между мной и Богом - страдающим Христом - было расстояние в один вдох или один крик, и потому-то даже в тишине и морозном холоде Его молчания, в обжигающей пустоте квартиры без мамы, в отсутствии всяких знаков и признаков я услышала Его Присутствие и Его Ответ. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси. В Его молчании звучала Его свобода быть и не быть, и через нее утверждалась моя свобода Его признать или не признать, и в этом звучала Его жертвенная любовь - Он само бытие Свое готов был принести в жертву ради меня.

Но вся эта философия пришла позже, а тогда было пусто и даже без-Божно, но только в этом без-Божии (не в смысле противостояния Богу, а в том же смысле, в каком мы говорим о «бездождии» - засуха в сердце, жар, зной и пыль, без надежды и прохлады) Он и может открыться. Потому что ни один апостол не видел момента Воскресения, но Голгофа и Воскресение связаны, если хотите, онтологически.

Вот и всё. С тех пор я Богу доверяю, хотя Он очень непредсказуемый бывает.

* * *
Ходил ли Иов в короткой юбке и как дружить с ним без риска для своей души

Иову, между прочим, очень повезло с друзьями. Целую неделю они молча плакали с пострадавшим товарищем, не говоря ни слова, и лишь после первых его слов ропота Елифаз Феманитянин, тактично уточнив: «Если мы попытаемся сказать к тебе слово, не тяжело ли тебе будет?» - начинает свою исполненную трезвомыслия речь - призыв обратиться к Богу, ибо Он причиняет раны и Сам же обвязывает их.

Надо сказать, ответ Иова другу совершенно нелогичен, и вообще-то праведник нарывается на скандал - причем не только с друзьями, но и с Самим Всевышним. «Вы придумываете речи для обличения?» - гневно переспрашивает он, тогда как никто еще и не начинал его обличать. «Опротивела мне жизнь! - кричит он, готовый бросить дар Божий в лицо Ему. - Доколе же Ты не отойдешь от меня?»

О покаянии со стороны Иова речь не идет - хотя весьма разумно было бы искать причины своих горестей в самом себе. Принципиально он допускает свою небезгрешность, но интересует его только одно: неужели такое наказание за некий его проступок адекватно?

«Если я согрешил, что я сделаю Тебе? Зачем бы не простить меня?»

Второй друг Иова, Вилдад Савхеянин, очень мудрый человек. Он предполагает что погибшие дети Иова согрешили чем-то непростительным, вот и прибрал их Господь, а ему самому надо просто воззвать к Нему - и да, все наладится.

«Если я невинен, то Он признает меня виновным… Невинен я… Он губит и непорочного, и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмевается».

Хм, кажется, наш друг Иов, богобоязненный и праведный Иов - …богохульник?!

Из личного опыта. Один очень правильный человек, трактуя книгу Иова, назвал его вопль смиренным вопрошанием ко Господу. Это очень правильные и красивые слова, но они лживы. В словах Иова нет ни смирения, ни вопрошания. В них есть гнев, боль и обвинение.

«Объяви мне, за что Ты со мной борешься? - требует он. - Что Ты ищешь порока во мне, хотя знаешь, что я не беззаконник?»

Тут уж не выдерживает третий добропорядочный друг Софар Наамитянин: «Пустословие твое заставит ли молчать мужей, чтобы ты глумился, и некому было бы постыдить тебя?» - укоряет он явно зарвавшегося товарища. «Бог для тебя некоторые из беззаконий твоих предал забвению», - очень рассудительно замечает он, вновь и вновь призывая его к смиренному обращению ко Всевышнему.

Не правда ли, друзья Иова - очень заботливые и при этом совершенно не человекоугодливые люди? Ради душевного и духовного здравия друга они могут быть весьма жесткими, но они тактичны, заботливы и богобоязненны.

Иов же совершенно не нуждается в их теодицее. Бог поступает с ним не по справедливости и вообще не поступает по справедливости, и он это точно знает:

«Покойны шатры у грабителей и безопасны у раздражающих Бога».

В конце концов друзей Иов настоятельно просит замолчать, а Бога с гневом вызывает на суд: «Вот, я завел судебное дело: знаю, что буду прав… Зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне». И в этом хамском по сути «наезде» твари на Творца больше веры, чем в благочестии правильно мыслящего религиозного человека.

Елифаз Феманитянин, конечно, в ужасе: «Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых». Вилдад Савхеянин пытается перевести разговор на тему незавидной участи беззаконного. Иов же непреклонно идет на скандал с Богом. Потому что в конечном итоге скандалить можно только с Живым. «А я знаю, Искупитель мой жив!» - кричит он.

Друзья продолжают философскую дискуссию, вновь и вновь возвращаясь к тому, что Иов, верно, сам кого-то обижал, ходил в короткой юбке и провоцировал и вообще был недостаточно благочестив, ибо в конечном-то итоге человек - червь пред Богом и в чем-то да виноват. Иов на философию не настроен: он настаивает, что ни в чем не виноват, страдает непонятно почему и требует от Бога объяснений.

В диалог вступает четвертый друг, Елиуй, сын Варахиилов. Он самый младший и вроде бы самый мудрый, и стоит на очень взвешенной позиции: «воспылал гнев его на Иова за то, что он оправдывал себя больше, нежели Бога, а на трех друзей его воспылал гнев его за то, что они не нашли, что отвечать, а между тем обвиняли Иова». И говорит-то он примерно то же, что на следующих страницах скажет Иову Бог: не судись, Иов, со Всевышним, неведомы тебе пути Его, погляди, сколько чудес сотворил Он, обратись к Нему со смирением.

Да вот только Бог эту мудрую проповедь обрывает речью из бури, начинающуюся словами: «Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?»

Дальнейший ответ Всевышнего кажется жестокостью. Перечисляя сотворенное, описывая Свое величие, невинного страдальца Он заставляет умолкнуть: «будет ли состязающийся со Вседержителем еще учить? Обличающий Бога пусть отвечает Ему». Иов умолкает, а Бог продолжает обличать его, и это странное обличение. Фактически, Господь ему говорит:

«Я прав, потому что я - Творец, а ты - всего лишь тварь».

Настроение Иова резко меняется. То, чего он не хотел принимать от друзей, он принимает от Бога со смирением и благодарностью - потому что Он узрел Его: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя». Это очень важные слова. Через многие века и страницы Христос скажет: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Сердце Иова идеально чисто. Он не лжет и не лицемерит. Он весь перед Богом, и никого, кроме Бога, в своем диалоге с Ним, слышать не хочет. Теодицея Иова - в состоявшейся Встрече.

И вот тут мы сделаем передышку в нашем пересказе этой давно известной истории. Первое, чему она нас учит - страдание не зависит от праведности. Пострадать может самый невинный и богобоязненный человек.

Второе: никакое страдание Бог не посылает. Эксперименты над людьми ставит диавол. Бог - будем честны перед Ним и перед самими собой - их, действительно, попускает. Почему? А вот на этот вопрос Библия не отвечает. Богу не нужны были опыты по исследованию Иововой души - обладая абсолютным знанием, Он без дополнительных тестов прекрасно знает, что Иов от Него не откажется. Роптать будет, обвинять, организует если не флешмоб, то одиночный пикет «ЯНеБоюсьСказать» - но не скажет безумных слов: «Нет Бога».

Осторожно, понимая ограниченность человеческого языка, попробую предположить, что страдание принесло пользу самому Иову, потому что в итоге он встретил Бога лицом к лицу - но сразу оговорюсь, что мое предположение ничего не объясняет. Это богобоязненный и очень сильный Иов встретил Бога, а многие другие Его так и не встретили или вовсе разочаровались.

На самом деле, условием конечной и предельной человеческой свободы является вовсе не неизбежная необходимость встретить Бога, а равная возможность от Него отказаться и Его принять. Она проявляется в любой момент жизни, в том числе и в страдании. Никакой логики не ждите. Бог пришел к Иову в громе бури, а Илии - в прохладном ветре, а Моисею - в горящем кусте, а Соломону во сне, а со многими и многими пророками Он просто заговорил в голове. А еще больше людей слушают бурю и слышат только бурю, наслаждаются легким ветерком, ужасаются лесному пожару, просыпаются и думают: «Приснится же чушь такая!», внутренний голос считают своим собственным внутренним голосом. И они при этом могут быть вполне верующими людьми, просто личной Встречи у них пока (или не пока, а вообще) не произошло. И воинствующими атеистами, агностиками, язычниками, буддистами, сомневающимися, просто не думающими о всякой метафизике они тоже могут быть. Вероятность у Бога быть услышанным повышается, когда Он обращается к человеку на пике боли, но и тут последнее слово за человеком. Услышит или нет? Тайна сия велика.

Третий и главный урок книги Иова - иррациональность боли. Страдание - вообще штука глубоко феноменологическая. Нет никакой связи между образом жизни или личным благочестием человека и выпавшими на его долю испытаниями. Бесполезно объяснять страдающему, что он много курил и поэтому заболел раком, или не послушался мудрую маму и поэтому женился на сварливой и жадной жене / вышла замуж за злого и вечно пьяного мужа, или ходила в короткой юбке по темной улице и поэтому была изнасилована, или не посоветовался с духовником в выборе работы и поэтому был ограблен непорядочным хозяином, или не помолился перед выходом из дома поэтому в доме случился пожар, или собирала бездомных кошек, но не помогала больным детям, поэтому сама заболела гриппом, или были секулярными европейцами и поэтому их атаковали исламские террористами - или еще как-то спровоцировал гнев Божий. Потому что миллионы людей курят и не болеют раком, не слушаются родителей и отлично женятся и выходят замуж, ходят в короткой юбке по самым темным улицам и ни разу не бывают изнасилованными, не имеют духовника и являются успешными бизнесменами, не молятся никогда и дом у них - полная чаша, вообще никому не помогают и ничем не болеют, живут секулярной жизнью в Испании, где никаких терактов, слава Богу, пока не было. И в то же время, миллионы людей не курят, слушаются родителей, ходят в ватных штанах, внимают батюшке и круглосуточно молятся и отдают все сбережения на помощь бездомным, больным детям, вымирающим дальневосточным леопардам и просто нуждающимся друзьям - и страдают. И жертвой теракта в Ницце стал прихожанин православного храма.

На случай, если вам придется подружиться с Иовом, постарайтесь это запомнить. Вот человек, а вот его боль, а вот Бог, и когда Он включится в разговор и настроится ли на Его волну страдалец - это даже не вопрос, а кот Шредингера. Может, состоится Встреча, а может - тягчайшее разочарование, а может - вообще ничего не произойдет с душой человека, и от того, как он жил раньше, это совершенно не зависит. Тайна сия тоже велика.

Потому что - страшные слова! - Бог не обязан быть справедливым. А человек прежде несправедливого страдания этого не знает и не может знать. Ибо все знают, что Бог - всеблаг. Вот такая антиномия.

А что же с друзьями Иова? Может быть, Бог сказал им: «Молодцы, ребята, вы все про Меня правильно сказали, особенно ты, Елиуй, а теперь и Иов понял, что Я никому не отчитываюсь»? Или: «Вы, конечно, ошиблись в нюансах, ибо раб Мой Иов и вправду не виноват, но смирения у него маловато, тут вы правы»? Ничего подобного. Елиую Он не сказал ничего, кроме того, что слова его бессмысленны, а вот Елифазу и двум другим друзьям приказал не просто принести жертву, но и попросить Иова о молитве - иначе не простит.

Отчего Всевышний так суров? Да очень просто. Три друга попытались влезть не в свое дело. Никто не спрашивал их совета по взаимоотношениям с Богом, а если бы и спрашивал, они бы ничего ответить не могли, потому что вот этого, глубоко индивидуального, персонального Иовова опыта у них не было. (Елиуй нашел более верные слова, поэтому и не обязан был приносить жертву, но его речь была очередной теорией, а слова насыщаются смыслом только через опыт.) Даже если бы у друзей был похожий или, предположим, идентичный опыт, они сами не были Иовом, а потому не могли давать советов. В чужую шкуру влезть нельзя. Поэтому с точки зрения и Иова, и Бога все они с самыми лучшими побуждениями говорили высокопарные и, по большому счету, абсолютно бестактные глупости. Как друзья больного онкологическим заболеванием, скорбя, причитают: «Зачем же ты, голубчик, так много курил?», как битой жене заботливая мама с плачем говорит: «Я же предупреждала, что избранник твой - подонок!», как над жертвой изнасилования подружки с самым глубоким сочувствием рыдают: «Что ж ты, дурочка, одна да по такому району гуляла!», как трезвомыслящий гражданин России или Беларуси, не переполненной мигрантами, соболезнует французам, пострадавшим или напуганным терактами: «Зачем же ваше государство этих дикарей понапускало?!» - и в конечном итоге все они, если верят в Бога, завершают свою речь рефреном: «Обратись к Богу, и Он тебя утешит!»

Все проповеди и полезные советы могут быть уместны ДО страдания. Пострадавшему нужно совершенно другое. Хочешь помочь Иову - молча, глотая слезы, слушая его гневные крики, обработай его раны. Пострадавшему нужна сочувствующая тишина. С плачущим можно только плакать. Больному можно дать обезболивающее или найти хорошего врача, погорельцу - предоставить кров или помочь со строительством нового дома - и так далее, но, пожалуйста, не надо ничего говорить. Тут разговаривают двое: Иов и Бог, и третий - лишний.

Бог строго карает за попытки говорить от Его имени.

Жестоко? Зато уж точно справедливо.

Один из художественных приемов в сюрреалистичном романе французского писателя Бориса Виана «Пена дней» (1947) - по мере ухудшения физического состояния главной героини, Хлои, умирающей от водяной лилии в легком, в квартире ее супруга сжимается пространство. После похорон Хлои стены квартиры схлопываются, роняя потолок.

Термин апофатического богословия, указывающий на непознаваемость Бога, как нельзя лучше подходит для описания противоречивости всех тех переживаний.

«God is a concept by which we measure our pain» (из песни Джона Леннона «Бог»). Песня вполне атеистическая - о разочаровании музыканта во всех религиях, кумирах и идеях, кроме себя самого и своей жены, в чем он видит единственную реальность. Каким образом в этом гимне агностицизма отягченный бесперспективными духовными исканиями в восточном мистицизме Леннон смог сформулировать причинно-следственную связь между нашим восприятием Личного Бога и страданием - загадка.

Молодая, веселая, красивая, образованная. Я могла бы еще долго рассказывать об инокине Евгении, в прошлом - журналистке и социологе Марии Сеньчуковой, и все еще было бы недостаточно. Что заставило коренную москвичку с университетским образованием поехать в Якутск и принять там постриг, было для меня великой тайной. И, наверное, так и останется скрытым от меня навсегда, но разговор вышел интересный, открытый, откровенный. По-другому с сестрой Евгенией и быть не могло.

- Признайся, сестра Евгения, если бы твой папа не стал священником и монахом, ты бы решилась на постриг?

У меня дело к этому шло независимо от папы — у нас разные мотивы. У папы это было логичное движение: после смерти мамы он практически сразу получил благословение на учебу в семинарии (чего, правда, не мог осуществить, поскольку перед ним стояла задача нас с сестрой вырастить, на ноги поставить). А у меня интерес к монашеству возник задолго даже до серьезного воцерковления. Правда, тогда была некая романтизация пострига. Более или менее сознательно этот интерес стал оформляться, когда я начала ездить по монастырям, в том числе, он сформировался из поездок в Саввино-Сторожевский монастырь.

Еще раньше, когда мама была жива, мы ходили в храм. Это было несерьезно — несколько раз в год. Но потом нам кто-то сказал бывать в храме раз в три недели, и мы старались хотя бы раз в месяц ходить. Когда мама заболела, к ней стали приходить священники из одного из московских храмов. В числе прочих был один иеромонах. Настоящий, несколько не от мира. Не могу сказать, что после знакомства с ним у меня сразу возникло желание стать монахиней, но этот путь всерьез заинтересовал. А потом я стала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, куда этого монаха перевели, и где мне, конечно, нравилось: чувствовалась там какая-то неотмирность, что меня очень привлекало.

А когда прошло около года после смерти мамы, от Иерусалимского подворья, куда я постоянно ходила, стали возить группы в Дивеево и в Иерусалим. Я с ними ездила несколько раз и, хотя это можно считать романтическим, несколько сентиментальным взглядом, меня совершенно поразила эта ни на что не похожая форма жизни. Я была девушкой достаточно светской, к тому же у меня тогда был период хиппования, но, как это ни парадоксально звучит, я увидела, что монашество - это самая внутренне свободная среда. Теперь я понимаю, что там куча тараканов, но если над собой работаешь, твою свободу никто ограничить не может.

По тому, что и как ты говоришь, создается ощущение, что ты тогда была взрослым человеком с прожитым бэкграундом. С другой стороны, после слов о хипповской тусовке понимаешь, что речь — о юности. Давай определимся, сколько тебе было лет на тот момент.

Период первичного интереса к монашеству начался лет в 17. Понимаешь, я прошла все этапы, которые положено подростку проходить. В частности, я считала, что религия - отстой. У меня не было момента, когда бы я разрывала с православием, но я пыталась усидеть на нескольких стульях: мне нравилось читать про дзен-буддизм и одновременно я чувствовала себя настоящей православной христианкой. Я, кстати, не могу сказать, что это был негативный опыт.

- Это нормально. Тем более, для молодости.

На самом деле к серьезному, именно серьезному воцерковлению меня подтолкнула смерть мамы. По большому счету, ни одно мировоззрение не могло меня примирить с этой ситуацией. Мама умерла внезапно. Она болела месяц, и, я так понимаю, многие догадывались, что дело плохо. Но я этого совсем не знала, я думала, что в крайнем случае она пойдет на инвалидность. А когда она совершенно внезапно умерла, мне нужен был какой-то смысл, я не понимала, что происходит на самом деле. У меня внутри был даже не ропот, а обалдение… Я не понимала, во-первых, зачем Господь это сделал, во-вторых, что он мне хочет этим сказать. Мне тогда были особенно симпатичны восточные религии, в особенности дзен-буддизм. Я и сейчас считаю, что буддизм - это замечательное интеллектуальное прозрение, но он ничего не давал моей душе. Я искала диалога с Богом, а именно этого-то буддизм и не предлагал. Я начала метаться, искать, куда приткнуться, и понимала, что идти, кроме старого и проверенного средства - храма, мне некуда.

Я даже не могу сказать, что и храм сам по себе мне помог, но когда я все стала осмыслять, у меня сложилось в голове: здесь мне не предлагают какое-то решающее мои проблемы учение. Здесь - Бог. Он живой, он с людьми, он был человеком и это навсегда. Значит, он меня может сейчас понять и услышать. И это и есть христианство.

Любой человек, прочитав эти слова, скажет: понятно, юную барышню в глубоких переживаниях Церковь поймала в свои сети.

Понимаю. Но я не была активной прихожанкой и не искала утешения в Церкви. Утешение само происходило в моей голове, в моем сердце. Это были параллельные вещи. А может, я сердцем усвоила то, что с детства получала в гомеопатических дозах. Ведь в Церкви я не искала эстетики, и до сих пор плохо воспринимаю Церковь как субкультуру. Меня и сейчас раздражают обсуждения необходимости переводов богослужений на русский язык. Не потому, что они нужны или не нужны, просто мне кажется, что христианство существует не для того, чтобы мы обсуждали такую ерунду, как язык. У меня был недолгий период, когда меня интересовала внешняя сторона. Иногда это проходило в форме игры: я начинала ходить в длинных черных юбках и устремляла глазки в пол: настоящая православная девочка должна выглядеть вот так. На самом деле, мне попросту нравились черные юбки. А месяца через два они надоедали, и я надевала кожаные штаны. И одно не противоречило другому, у меня не возникало ощущения, что если я не надену платок, то не имею права войти в храм.

А молодые люди? Разве московскую барышню не должны были интересовать прекрасные юноши? Ведь ты жила в весьма активном и культурном социуме.

Я тебя сейчас ужасно рассмешу. Когда я только начинала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, параллельно развивалась история одной моей родственницы, маминой двоюродной сестры, она тоже готовилась к уходу в монастырь (сейчас она в Горненском монастыре в Иерусалиме). Готовилась сознательно, пела на Пюхтицком подворье. И какое-то время мы вместе ездили в монастырь. Но семья не принимала ее выбор. Однажды я приехала в гости к ее маме после монастыря, она стала расспрашивать, как у меня дела. Я пью чай и неожиданно, почти в отчаянии отвечаю: "Это поразительно, но самые лучшие мужики ушли в монастырь!"

Это мне как раз понятно. Я однажды папе высказала свое неодобрение тем, что он всех нормальных парней готовит к рукоположению.

Вот! А если серьезнее, так получилось, что по настоящему влюблялась я только однажды. Но даже ту влюбленность я не воспринимала как возможность брака. Скорее, как то, что в конечном итоге надо преодолеть. Бывает, люди идут в монашество от силы, а я от слабости. Я никогда не чувствовала себя готовой к семейной жизни. Обычно девушки мечтают о красивом свадебном платье, о свадьбе. Мне казалось, что с таким же успехом можно мечтать полететь на Марс. Я воспринимаю семейную жизнь как нечто сложное, требующее колоссальной отдачи. Я всегда понимала, что выйти замуж с моей стороны будет безответственно, я не потяну брак. А еще я всю жизнь была дико закомплексована, я воспринимала себя как толстую, некрасивую девочку, которая мало интересует молодых людей. Оглядываясь назад, я понимаю, что немножко себя накручивала. Не то, чтобы я активно интересовала молодых людей, но какие-то рядом были, просто у меня не возникало стремления с кем-то построить отношения.

Но при этом хочу сразу предупредить, я в монашестве не потому, что несчастна и никто меня не любит. Как раз к тому времени, когда я созрела до монашества, выяснилось, что не такая уж я толстая и некрасивая.

- Толстая и некрасивая - не синонимы.

Абсолютно. Но я комплексовала из-за этого. Мой размер оказался дикой проблемой, потому что в школьные годы я была нескладной. Хотя сейчас, когда я иногда пересматриваю фотографии, вижу - не такая уж и нескладная, но на меня было сложно найти что-нибудь в магазине. К тому же тогда мы жили небогато, так что, по большому счету, у меня не было возможности себя прихорашивать: в джинсы клеш вставила и вперед. Главной бижутерией были фенечки. А тот период, когда все мои ровесницы влюблялись, прошел мимо меня без напряга, без внутреннего конфликта.

До революции считалось, что в монахини постригать стоит после 40 лет. Объяснялось это тем, что молодого человека "штормит", и он может в разные стороны метаться. Думаю, что негласно подразумевалось также, что нечего почем зря здоровую, способную рожать и работать тетку не использовать. Судя по тому, что тебя постригли совсем молодой, ситуация, как я понимаю, изменилась?

До революции постриги совершались в позднем возрасте не только и не столько по причине того, что человек мог передумать - это была государственная установка со времен Петра I (как раз недавно я читала историю Русской Церкви). При Петре возраст пострига для женщин составлял 50-60 лет. Сейчас в иночество постригают и раньше, чем меня, а в монашество стараются не постригать лет до 30. Я видела монахинь, постриг которых состоялся и после 40, и до 40 лет. Знаешь, я, может, сейчас крамольную вещь скажу, но лучше не затягивать. Конечно, всегда есть риск того, что человек бежит от себя…

Нельзя исключать и того, что оказавшись в монастыре с парой сотен монахов и тысячами паломников в год, искушения появятся такие, о которых будущий монах и подозревать не в состоянии.

Конечно. Но когда я приняла это решение, у меня было ощущение, что я от него больше 10 лет бегала. За несколько дней до пострига я обдумывала прошедшую жизнь и у меня в голове вдруг совершенно ясно вышло: я тянула момент окончательного решения. Я даже воспринимала это как заблуждение. Мне кажется, вопрос о том, когда принять постриг, необходимо решать с духовником. Это должен быть хороший, опытный священник, который способен вести. Потому что, когда наступает момент принять то или другое решение, человека сильно крутит, и очень сложно разобраться в себе. Это не проблема для психолога и не та проблема, которую можно решишь самому, нужен совет духовника. Даже не как отца, а как старшего товарища, способного подсказать. При этом надо понимать: если ты ориентируешься на священника-монаха, скорее всего, у тебя возникнет тяга к монашеству. Это не на 100%, но в моем случае окончательное решение было принято, когда я приехала в Якутию, где у меня сложились доверительные отношения с владыкой, человеком настоящего монашеского склада. Только после общения с ним я созрела окончательно.

Существует довольно распространенная точка зрения, что в монахи идут люди, мечтающие о карьерном росте в Церкви. Понятно, что у женщин и мужчин несколько разные возможности, тем не менее, они есть и у тех, и у других. Стоит ли принимать постриг из желания пробиться "наверх"?

Принимая постриг ради карьеры, человек загоняет себя в ловушку. У девочки есть только один вариант карьеры — стать игуменьей, но я не представляю, что в этом карьерного.

Конечно, есть люди, которые идут в монахи, чтобы стать архиереями или хотя бы богатыми настоятелями. Карьерное стремление может появиться не только от желания власти и денег, а из мечты спасти Церковь. Но мы немало наслышаны о том, куда выстлана дорога благими намерениями. Понятно, что кому-то везет, но в какой-то момент такому человеку обязательно придется пойти против совести и солгать, поскольку монашество накладывает некоторые ограничения, и они касаются не только режима питания. Как я сказала в начале нашего разговора, монашество - свободный путь. Но только при работе над собой, поскольку цель монашества - это исправление, изменение себя. Пока ты всерьез привязан к благам, пока у тебя нет желания от них освободиться, свободным ты не станешь. И это не громкие слова: с вещизмом, с тягой к хорошим предметам быта я борюсь постоянно.

Возвращаясь к теме карьерного монашества: если в основе пострига лежит не желание себя исправлять, а любое другое, пусть даже самое благородное желание, в какой-то момент ты начнешь лгать самой своей жизнью, и ты не сможешь в этом жить. А если и сможешь, тебе точно будет больно и тяжело. Так что я никому не посоветую становиться монахом из-за карьеры, не говоря о том, что карьера в Церкви тяжела и сложна. Неся послушание в епархиальном управлении, я постоянно вижу священников, монахов, которые несут административные послушания. Это трудно.

А то, что ты - московская барышня из приличной семьи, с философским факультетом МГУ в анамнезе, мешает или помогает в нынешней жизни?

Скорее помогает, потому что я пресс-секретарь владыки и проректор по науке в семинарии. Соответственно, хорошо, когда есть приличное образование. То, что я была журналистом, помогает работать в пресс-службе, хотя я немножко осложняю себе жизнь, потому что по старой памяти иногда хочется поскандалить, а этого делать нельзя. А московская тусовочная барышня иногда мешает. Яркий пример: я периодически могу часами зависать в Facebook, осознавая, что монашество - это отрешение от мира. Но отрешение от мира с общением в Facebook плохо сочетается. Стараюсь московскую тусовщицу в себе задавить, но это работа - и работа сложная, на годы, если не на десятилетия… Все же монашество — это изменение себя ради встречи с Богом. Буду менять себя дальше.

Ты рассказывала о романтизации монастырей. Но и в мужском, и в женском монастыре есть вещи совсем не романтические: тяжелая работа, трудные послушания. Но самое сложное - это общежитие. И, в отличие от семьи, это не то общежитие, где все близки, любят друг друга и готовы многое терпеть, прощать. Конечно, в монастыре тоже стараются терпеть и любить, но не всегда выходит. Ты осознавала, на что идешь, или ты из числа счастливчиков, замечающих только хорошее?

Во-первых, у меня есть тенденция видеть только хорошее, во-вторых, с самого начала у меня были большие запросы. Это ужасно гадко звучит, с претензией, но для меня принципиально важно: монахи должны жить по отдельности, у каждого должен быть свой угол. Так живут далеко не во всех монастырях. Насколько я помню, когда я в Дивеево была, монахини жили по четыре человека в комнате.

Кажется, Феофан Затворник говорил: "Бог и душа - вот и весь монах". У человека должно быть пространство, в котором он может быть один на один с Богом и с самим собой. И это не может быть: "я ухожу в пустыню своего сердца, оставаясь в гуще толпы". Должно быть именно физическое пространство. То самое пространство, где твоя свобода проявляется, и ты можешь ее использовать для духовного роста, либо для духовного падения.

Если бы меня поставили перед фактом, что надо жить ввосьмером в комнате с нарами на десяти метрах, я бы ни за что на свете не пошла бы в такого рода общежитие. Не потому, что я такая привередливая. Я довольно легко смогла бы жить с туалетом во дворе, умыванием из холодного ведра и питанием баландой. Это не столь значимо. Но окончательно подтолкнуло меня к принятию решения посещение Грузии в 2011-м году: я оказалась в женском монастыре Ахалкалаки на границе Грузии, Азербайджана и Турции. Матушка игуменья показывала, как они живут. Монастырь скромный, я бы даже сказала бедный, послушания в основном физические, но у всех монахинь было по своей комнате и у каждой личное время. На стене висел распорядок дня, где несколько часов отведено на молитву, чтение. Они много работают и, насколько я поняла, у них много послушаний при местном епархиальном управлении, но при этом сохраняется суть монашеской жизни: они могут уединиться для молитвы, для размышления, для обогащения своей души. Это идеальная форма монашеской жизни.

- А почему твой выбор пал на Якутию?

Ой, так сложилось. Я же сюда сначала приехала в командировку на три дня. Мне нравится атмосфера, причем она мне нравится именно в церковном отношении: здесь сознательные миряне. Я об этом иногда рассказываю. Поскольку долгое время здесь было мало священников (да и сейчас пока еще мало), люди привыкли самостоятельно жить духовной жизнью. На Севере это особенно хорошо видно: священник приезжает раз в 2-3 месяца на неделю или на две недели. А они пока ждут священника собираются на молитву. Вместе читают Евангелие, вместе обсуждают его — такой сознательный, серьезный подход. Когда священник приезжает, просят книжек. Причем не брошюрки, у них в библиотеках "Житие святых". Понятное дело, что это не сложная литература, но и люди в северных селах университеты не заканчивали.

Я приехала в Якутию весной 2012-го года, когда в церковной журналистике все стало разваливаться после известного инцидента в Храме Христа Спасителя. К тому моменту в Москве переругались практически все. Я приезжаю в Якутию и выясняется, что проблема "глобальной важности", которую в Москве обсуждают на каждом углу, и за которую друг друга проклинают и предают анафеме, здесь никого не интересует. Да, случилась такая неприятность, но давайте поговорим о чем-нибудь хорошем. Это был другой мир, настолько далекий от московской откровенно вредной суеты, что это затягивало.

Но самый важный момент здесь — центральная фигура владыки Романа. Он с самого начала производил очень приятное впечатление чисто по-человечески, а уже позже меня поразило, что он работает наравне с простыми приходскими священниками и даже больше. Он не считает, что архиерей - это человек в привилегированном положении, имеющий право расслабиться, пока остальные пашут. Наоборот. Я ведь езжу с ним постоянно и скажу тебе: он выкладывается больше всех в епархии. От него иногда рабочие письма приходят в два часа ночи. И не потому, что он хочет помешать мне спать, просто у него возникла какая-то мысль, и ее надо развить.

У меня был трагикомичный эпизод. 30 декабря я доделывала отчет перед Новым годом: предрождественские дни, работа всех государственных учреждений закончилась, а у церковных еще, по большому счету, не началась. Начался такой промежуточек, когда можно выдохнуть. И я в 4 утра отправляю владыке письмо, думая, что он мне ответит утром, а он ответил через 15 минут. Значит, тоже не спал еще, что-то доделывая.

Он все время фонтанирует идеями, постоянно хочет еще что-то придумать, кому-то что-то рассказать. И он действительно воспринимает свое дело как служение. Мы сейчас Патриарха встречали в Тикси, так владыка полетел туда несколькими днями ранее, чтобы вместе со священниками храм украшать, шкафы двигать...

В начале марта 2013-го года я прилетела в Якутию по приглашению ректора и архиерея прочитать лекцию в семинарии по парижской школе русского богословия. Вечером я постучалась в дверь архиерейского кабинета: "Владыка, вам люди нужны?" — "Нужны". - "Тогда через год я к вам приеду". И приехала.

Много лет назад, еще во времена моего девичества, я услышала от одного монаха слова, которые запомнила на всю жизнь: "Если бы люди знали, какое это счастье быть монахом, все сразу захотели бы пострига. А если бы они узнали, какие монахов преследуют искушения, никто бы никогда не стал монахом".

Это что-то святоотеческое.

- Я тоже так помню. Ты согласна с этими словами?

Согласна, но с небольшой скидкой. Я живу в достаточно оранжерейных условиях, и самые тяжелые испытания мне не приходилось переживать: у меня нет сложности общения...

- Не считая минус 40 градусов или минус 60 градусов за окном. А так, никаких сложностей общения, конечно, нет.

Ну, знаешь, я не должна дрова колоть, мне не приходится убирать двор в минус 50 градусов, как тем, кто у нас живет в монастыре. Я сейчас про другое. Про общежитие. Самая большая сложность общежития - ты все время сталкиваешься с людьми. У меня нет постоянных столкновений с людьми и нет такой глубокой погруженности в них. Но даже то, что есть - достаточно сложные внутренние переживания. Я думаю, что большинство людей, живущих в миру, стараются избегать, как теперь принято говорить, постоянного самокопания. Если бы это происходило в миру, я бы сказала, что это доведение себя до невроза.

Тот монах, который тебе это сказал, был прав, конечно. Действительно, с одной стороны, ты живешь в постоянном напряжении, которое в миру привело бы к большим проблемам, а так не приводит. И иначе как Божьей помощью объяснить я это не могу. Я боюсь бросаться такими фразами, потому что они громко звучат, но это потрясающее счастье, когда ты понимаешь, что ты только Богу принадлежишь. Что ты действительно в его руках в каждую минуту. Даже в ту минуту, когда тебе кажется, что он на тебя не смотрит, и тебя заполняют ропот, смущение, уныние. Но оглядываясь, ты понимаешь, что даже тогда ты был под Его присмотром. Честно говоря, если бы люди знали об этом счастье, монахов было бы много. С другой стороны, если бы они знали обо всех этих сложных переживаниях, думаю, они 10 раз подумали бы, идти в монастырь или нет.

В житии Силуана Афонского центральный эпизод повествует о том, что первое время после принятия монашества он испытывал невероятное чувство близости к Господу. А потом благодать сошла, и он сильно страдал, болезненно это переживал и постоянно просил Господа вернуться, недоумевая: "Почему Ты меня оставил?" Боль, которую он переживал, действительно невыносима. Но монашество это и радость Серафима Саровского. И вот когда эти два несовместимых понятия встречаются, так и получается: если бы люди знали о той радости, все бы ушли в монахи, а если бы знали о боли, никто в монахи бы не пошел.