Дед - Сергей Алексеевич Пушкарёв, председатель Эвенкийского национального округа Красноярского края, был атеистом в отличие от своей супруги - Марии Ивановны, верующей, боголюбивой женщины.

Отец - Леонид Сергеевич, в возрасте семнадцати лет ушёл на фронт , дошёл до Берлина . Вернувшись после войны домой, поступил на работу в Енисейское пароходство . Мать - Валентина Николаевна. Сёстры - Наталья и Татьяна.

Детство

Рос спокойным, кротким мальчиком, очень любил рисовать.

В 1962 году семья Пушкаревых переехала в поселок Усмань Емельяновского района и вскоре - в близлежащий поселок Орджоникидзе.

Юношество

Володя всё чаще стремился к уединению. Был склонен к необычному поведению, например, мог прийти в клуб босиком и в рабочей одежде.

В 1972 году поступил в Уярское профессионально-техническое училище, по окончании которого пошёл работать в Орджоникидзевский лесхоз. В 1975 году поступил в Шеломковское СПТУ-24, где выучился на шофёра. По окончании училища устроился на работу в Строительное управление № 37 в Мотыгинском районе. В ноябре был призван в армию - на Дальний Восток.

Многие боятся смерти, - рассуждал Владимир. - Видимо, смерть несвойственна человеку, и может быть поэтому душа не желает соглашаться с мыслью о своем небытии? Нет, все же душа не умирает, но пребывает вечно.

Однажды встретился с женщиной, попавшей в аварию и пережившей клиническую смерть. По её совету прочитал третий том сочинений Игнатия Брянчанинова, в который вошло «Слово о смерти» и «О видении духов», житие преподобного Иова Почаевского и поучения старца Силуана Афонского.

Оптина пустынь

Пришёл в Оптину пустынь в июне 1990 года пешком из Калуги . Подошел вечером к воротам обители, пал на колени и в таком положении был обнаружен на следующее утро монастырской братией. Был принят в обитель. На Кириопасху 1991 года был одет в подрясник , через полгода - на Покров Богородицы - пострижен в иночество . Жил сокровенно и строго, был настоящий аскет , постник и молчальник , творил непрестанно

В издательстве нашего монастыря опубликована новая книга — «Житие священномученика Вениамина (Казанского), митрополита Петроградского и Гдовского, и иже с ним пострадавших преподобномученика Сергия (Шеина), мучеников Юрия Новицкого и Иоанна Ковшарова» .

В новой книге известного русского агиографа архимандрита Дамаскина (Орловского) читателю предлагается житие митропо-лита Петроградского Вениамина (Казанского) — одного из первых святителей-священномучеников, не погрешивших своей душой, ни совестью во время начавшихся гонений и отдавших свою жизнь за Христа и Его Церковь.

все поучения →

Расписание Богослужений

март ← →

пн	вт	ср	чт	пт	сб	вс
				1	2	3
4	5	6	7	8	9	10
11	12				16
					23
					30

Сегодня, 13 марта28 февраля ст. ст.

Казанский храм и Введенский храмы

Великое повечерие. Великий канон

Последний фотоальбом

Сретение Господне

Видео

Духовные беседы с паломниками

все видеоролики →

Жизнеописание инока Ферапонта (Пушкарева)

Детство

Инок Ферапонт (в миру Владимир Леонидович Пушкарев) родился в селе Кандаурово Колыванского района Новосибирской области 4/17 сентября 1955 года в день празднования иконы Божией Матери «Неопалимая Купина».

Эту икону особо почитала его боголюбивая бабушка Мария Ивановна. Она была замужем за Сергеем Алексеевичем Пушкаревым, занимавшим высокую должность председателя Эвенкийского национального округа Красноярского края.

Сергей Алексеевич был убежденным атеистом и по этой причине детей своих, которых в семье было четверо, старался воспитать в безбожии, строго-настрого запрещая жене что-либо говорить им о вере. Однако бабушка будущего мученика, несмотря на запреты, тайно научала детей молитвам и много рассказывала им о жизни святых. Если случалось мужу узнавать об этом, он гневно кричал:

— Ты зачем детей дурачишь? Нет никакого Бога!

Бабушка молча слушала его, а потом, перекрестившись, начинала молиться:

— Господи, прости его, не ведает бо, что творит.

И продолжала тайно объяснять детям, что каждый человек — это чудо Божие, и невозможно не подивиться той премудрости, с которой он сотворен.

Старшего сына Пушкаревых звали Леонидом, двух его младших братьев — Павлом и Валентином, а сестренку — Тамарой.

Леонид Сергеевич семнадцати лет ушел на фронт, воевал, дошел до Берлина, а вернувшись после войны домой, поступил на работу в Енисейское пароходство. Он очень любил родные края, прекрасно рисовал.

К сожалению, бабушка не дожила до того дня, когда у Леонида родился сын, будущий инок Ферапонт.

В те времена крестить детей в Церкви было небезопасно. Для руководящего работника это грозило исключением из партии и увольнением с занимаемой должности. Но, несмотря на это, Володин дед дал свое разрешение на тайное крещение сорокадневного младенца.

Когда священник троекратно погружал ребенка в купель, он стал громко плакать, но как только батюшка приступил к миропомазанию, невидимая благодать Божия, преподаваемая в Таинстве, мгновенно успокоила младенца, и он затих.

Володя рос спокойным, кротким мальчиком. «Не ребенок, а Ангел», — говорили о нем соседи.

Однажды он спросил:

— Мама, а кто такие Ангелы?

— Это, сыночек, невидимые духи, — ответила она, — которые служат Богу и помогают людям делать добрые дела.

Володя внимательно слушал, а Валентина Николаевна рассказывала о невидимых посланниках Божиих. Вдруг он неожиданно спросил:

— Мам, а мам, а я могу стать Ангелом?

— Можешь, сынок, если будешь послушным, — улыбнулась Валентина Николаевна и нежно обняла малыша.

Желание детского сердца было преисполнено искренней чистоты и благости Божией — уже тогда в нем появилось стремление послужить Богу. И Всевидящий Господь исполнил благую волю юного христианина, ибо Он есть исполняющий во благих желание твое (Пс. 102, 5).

Семи лет Володя пошел в школу. Учеба давалась ему легко, однако он подолгу засиживался над уроками. Серьезность, с которой мальчик относился к занятиям, научала его делать домашнее задание со всею тщательностью. Шумные игры со сверстниками он не любил. Возьмет какую-нибудь книгу и с увлечением читает. Особенно нравились Володе книги о приключениях мореплавателей. Ему очень хотелось поскорее вырасти и стать моряком, чтобы отправиться в далекое кругосветное плавание. Пока же он брал в руки карандаш и изображал свои приключения на бумаге.

Художественной школы в поселке не было, потому рисовать он учился у природы, которая в тех краях особенно живописна. Уйдет он с друзьями в лес, найдет там какое-нибудь особенно красивое место, смотрит, любуется чудесным Божиим миром и рисует.

Сначала Володя рисовал только деревья, речку и облака, потом — домашних животных и разных лесных зверей и, наконец, взялся за портреты.

Бывало, мама вяжет, а он сядет тихонько в уголочке и набросает мамин портрет.

— Ну что, мам, похоже?

— Похоже, похоже, — ответит мама, ласково поглаживая сыночка по голове.

Кроме сына, у Валентины Николаевны были еще две дочери, Наташа и Татьяна.

Младшей сестренке Танечке ко дню рождения Володя нарисовал снегирей, а в спальне на стене — двух Ангелочков, о которых рассказывала мама.

В 1962 году семья Пушкаревых переехала в поселок Усмань Емельяновского района, но, пожив там недолго, перебралась в близлежащий поселок Орджоникидзе.

Если для родителей переезд был связан со многими трудностями, то для Володи это было радостное событие.

В кругу новых друзей он восторженно пересказывал интересные истории из прочитанных им книг, за что многие ребята его сразу зауважали. «В нем уже тогда проявлялось какое-то особенное, иное отношение ко всему видимому миру», — вспоминали друзья детства.

Взрослея, Володя все чаще стал удаляться от шумного общения и праздных бесед. Желание побыть одному все более укреплялось в его сердце. Так начался еще пока неосознанный поиск иноческой жизни.

Юношеские годы

В поселке Орджоникидзе, где жила семья Пушкаревых, не было православного храма. Только в 2000 году местные жители построили здесь небольшую церквушку. А тогда до ближайшего храма было более ста двадцати километров. Бездуховность того времени сильно отражалась на молодом поколении.

Юношеский возраст особенно остро подмечает фальшь в отношениях взрослых — льстивые речи, лицемерие, искажение истины. Это порождало в душах ребят некий протест. Жить подобно старшему безбожному поколению они не желали, а как правильно — не знали. Одни Володины сверстники проводили свободное время в дружеских попойках, другие создавали самодеятельные вокально-инструментальные ансамбли, где каждый подросток, имеющий мало-мальские способности к музыке, стремился стать «звездой эстрады».

Володя, имея неплохой голос и слух, в шестнадцать лет выучился играть на гитаре и стал петь в местном ансамбле. По вечерам ребята слушали новые пластинки, составляли репертуар для своих клубных концертов, сочиняли песни и много репетировали. Иногда Володя просиживал ночь, разучивая какую-нибудь новую песню. Лишь спустя много лет он как-то сказал:

— Я понял, что это была ошибка, и все те занятия были на потеху диаволу. Мы призваны поклоняться Богу, а не кумирам — певцам и музыкантам, а сцена изначально есть изобретение сатаны.

Владимир неплохо играл на гитаре, но занятия музыкой лишь отвлекали его от истинного пути, и ему все чаще становилось как-то грустно. Он еще не понимал, что вино и музыка веселят сердце, но лучше того и другого — любовь к мудрости (Сир. 40, 20), что человек не может быть счастлив без Бога, что мирное и благодушное устроение свойственно лишь тому, кто хранит свою совесть в чистоте. Помянух Бога и возвеселихся (Пс. 76, 4), — говорит пророк Давид, ибо памятование Господа приносит сердцу неописуемую радость.

Постепенно Владимир стал понимать это. Его давно интересовали вопросы духовности, но он пока нигде не находил ответов на них. Однако даже сам поиск истины уже делал его человеком «не от мира сего».

Друзья вспоминали, что Володя спокойно мог босиком, в рабочей спецодежде, прийти в клуб. Многие воспринимали это как чудачество и посмеивались, а некоторые спрашивали:

— Как это ты ходишь босиком в клуб и никого не стыдишься?

— А чего стыдиться? — отвечал Володя. — По земле босиком походишь — силушки, однако, наберешься. Земля силу дает.

Но лишь спустя много лет, когда Владимир стал Оптинским иноком, он уразумел смысл этой народной мудрости: «Земля силу дает».

— Земля — есть память смертная, — говорил он одному брату. — Ведь Бог премудростию Своею сотворил человека из земли, и паки возврати его в ню (Сир. 17, 1). А память смертная дает силу бороться со грехом: Поминай последняя твоя, и во веки не согрешиши (Сир. 7, 39).

В 1972 году Владимир поступил в Уярское профессионально-техническое училище, по окончании которого пошел работать в Орджоникидзевский лесхоз. Труд в строительной бригаде был тяжелым, но Володя не умел, да и не желал уклоняться от трудностей и усердно работал. Однажды, поднимая с мужиками тяжелую бетонную плиту, Володя вдруг почувствовал сильную боль в спине. После этого он долго лежал в больнице и потом до конца жизни страдал болями в пояснице, но старался никому об этом не говорить. Будучи уже в монастыре, Владимир безропотно исполнял порученные ему послушания и не отказывался от тяжелой работы. Только иногда от сильной боли делал перерыв, чтобы перевести дух.

Воспользовавшись этим, лукавый враг спасения рода человеческого стал внушать некоторым трудникам, что инок Ферапонт якобы уклоняется от работы, чем возбуждал в них недовольство.

Один брат, знавший о его болезни, спросил:

— Почему ты не скажешь, что болен?

— А зачем? — ответил Ферапонт, — пусть считают меня лентяем. Это ведь правда.

Так думал о себе ревностный инок, который ни на минуту не забывал о Боге, но всегда считал себя самым нерадивым.

Немного находится людей, умеющих не замечать недостатков других и, укоряя себя, следить лишь за своими поступками, считая ближних Ангелами небесными. Но те, кто обретает такое устроение, сами уподобляются Ангелам.

Таким и стал впоследствии будущий мученик инок Ферапонт. А пока, в 1975 году, Владимир поступил в Шеломковское СПТУ-24, где выучился на шофера. По окончании училища он устроился на работу в Строительное управление № 37 в Мотыгинском районе, а в ноябре того же года был призван в армию.

Службу проходил на Дальнем Востоке. Вернувшись домой, снова стал работать в Мотыгинском СУ-37 шофером. Автобус, который ему дали, был стареньким, с большим количеством неполадок, но Володя быстро исправил их.

Большинство работавших с ним людей часто предавались винопитию, а он не пил, поэтому его считали «чужим».

— Невозможно здесь, — говорил он своему другу, — это такое болото!

Володя искал смысла жизни и скорбел, подобно праведному Лоту, при виде ближних, погибающих от грехов.

Местные жители воспринимали Владимира по-разному. Одни уважали за прямоту и искренность, другие считали, что он со странностями, потому что жил не так, как все. Но Владимир не обращал на это внимания. Ему даже нравилось быть «чужим». Но все же, проработав в СУ-37 год, он решил вернуться в армию на сверхсрочную службу.

Приезжая домой в отпуск, он сразу отправлялся на один из уединенных островов на Ангаре.

Володя умел находить поистине райские уголки целомудренной природы и через нее познавал Бога. Все было родным и близким его сердцу, все назидало душу и наставляло на путь спасения, укрепляя веру в необыкновенную премудрость Божию.

Бывало, увидит он муравья или еще какое-нибудь насекомое, возьмет в руки и, рассматривая, смеется как ребенок. Интересно ему было, как такое крохотное существо двигается и живет своей особой жизнью.

В поисках истины Владимир и его друзья начали с того, что пытались найти способ продлить свою жизнь. Они прочитали статью под названием «Доживем до 150-ти», в которой были описаны особые оздоровительные физические упражнения.

Друг Володи Виктор вспоминает:

— Мы стали заниматься спортом — гирями, гантелями. По утрам бегали и обливались холодной водой. Но нас по-прежнему интересовал вопрос о смысле жизни. Мы задумывались: неужели он заключается только в том, чтобы подольше пожить на земле? Но ведь сколько бы человек не жил, сто, двести, триста лет — все равно наступает конец, и зачем тогда продлевать жизнь? Сколько людей на земле! Одни умирают, другие рождаются. И для чего это? Чтобы стать землей?

— Многие боятся смерти, — рассуждал Владимир. — Видимо, смерть несвойственна человеку, и может быть поэтому душа не желает соглашаться с мыслью о своем небытии? Нет, все же душа не умирает, но пребывает вечно.

Однажды Владимир познакомился с женщиной, попавшей в аварию. Она рассказала ему, что пережила клиническую смерть и видела Ангелов, которые хотели взять ее душу, но Господь повелел им пока ее оставить. Через это видение женщина поняла, что существует иной мир, что жизнь не кончается, и уверовала в Бога. Вернувшись к жизни, она сказала: «Я восстала из объятий смерти и мне снова позволено жить, но я должна теперь вести совсем иную жизнь».

Она-то и посоветовала Владимиру прочитать книги, о которых осталась запись в его блокноте: третий том Игнатия Брянчанинова, в который вошло «Слово о смерти» и «О видении духов»; житие преподобного Иова Почаевского и поучения старца Силуана Афонского.

Так Владимир узнал о вечной жизни во Христе.

— Если столько сил прилагает человек, чтобы сохранить свою временную земную жизнь, — говорил Владимир, — то как надо, однако, подвизаться, чтобы не отпасть от вечного блаженства во Христе Иисусе!

Как-то Володя вместе с друзьями отправился на рыбалку. Сама по себе ловля рыбы не имела для него особого значения. Главное было соприкосновение с величием дивной сибирской природы. Идут они по лесу, а утренний туман белой дымкой стелется над землей. Красота такая, что душа поет и радуется.

— Посмотрите, какое чудо, — сказал Владимир, — разве можно поверить атеистам, что Бога нет? Кто же тогда такую красоту сотворил? Неужто сама собой появилась? Но сам собой, однако, и камень с места не сдвинется».

И Володя запел. Кто-то мог бы удивиться этому, потому что он казался человеком замкнутым, но друзья знали его огромную любовь к родной земле и очень ценили в нем искренность и умение радоваться жизни.

— В детстве он хотел стать моряком, — вспоминали они, — но видимо так было угодно Богу, что не стал.

Господь уготовал Владимиру иной путь, — путь юнги на Корабле, именуемом Церковью Божией, Капитан которой — Сам Господь наш Иисус Христос. Он-то и указал Владимиру истинный путь ко спасению, путь в море безграничной любви Божественной, которая обретается душой лишь при твердой вере в Бога.

— Вы говорите, что Бога нет, — говорил позже Владимир нападавшим на него безбожникам, — но если Его нет, то и противиться Ему нет смысла. То, что вы противитесь Ему, как раз и подтверждает, что Он есть.

Володя был очень смелым человеком. В армии он занимался восточной борьбой.

— Никого не боялся, — вспоминали его друзья, — но сам первым никогда не нападал, а только защищался.

Как-то приехал в поселок один ссыльный, бывший боксер. Он вел себя нагло, за что местные ребята его поколотили. Тогда подвыпивший боксер вечером пришел в клуб и, размахивая топором, стал кричать:

— Ну, кто первый, выходи!

Но никто не рискнул выйти и остановить дебошира. Все замерли в ожидании.

Володя же, до этого возившийся с аппаратурой, увидев размахивающего топором парня, не испугался. Он встал перед хулиганом и спокойным голосом сказал:

— Ну, пойдем. Оставь свой топор.

Наступила тишина. Всем стало страшно за Владимира, потому что тот парень был крепкий, да еще с топором. Но Володя спокойно стоял напротив и молча смотрел. Боксер, не ожидавший такого оборота, смутился. Он был уверен, что никто не осмелится принять его вызов. И откуда взялся этот голубоглазый парень? Но диавольская гордость не желала поражения. Боксер взмахнул топором.

Пронзительный крик местных девчонок пронесся по залу. В полумраке тускло светящих фонарей блеснуло лезвие топора. Затем раздался сильный грохот, какой бывает во время летней грозы, и все разом стихло.

Страх физической смерти сковывает людей и делает их боязливыми, а смелый человек не знает такого страха. Рассказы, читанные Владимиром в детстве о смелости и отваге русских людей, воспитали в нем бесстрашие. Он знал, в чем заключается секрет храбрости христианских воинов — в твердой вере и уповании на Бога. Вера в победу и надежда на Бога сделали его смелым.

Оказалось, что это он, ловко уклонившись от удара, выбил из рук боксера топор и угомонил его.

Контракт сверхсрочной службы подходил к концу, и Володя решил пойти учиться на лесовода. Вернувшись домой в 1980 году, он снова устроился на работу в Мотыгинское СУ-37 и стал готовиться к поступлению в Дивногорский лесотехнический техникум.

Закончив в 1984 году учебу, Володя уехал в Хабаровский край, где стал работать егерем в Бабушкинском лесничестве. Мирская суета, от которой он стремился уйти, теперь на время оставила его. «К сожалению, нас учили одному, а на деле вышло все иначе», — вспоминал его друг, с которым они вместе учились в лесном техникуме. Не нашел Владимир той тишины, о которой так мечтал. Он столкнулся лишь со многой неправдой, удаляясь от которой, по нескольку месяцев проводил в тайге.

От долгого одиночества Владимир стал еще более молчаливым. Густая борода, задумчивый взгляд и постоянное молчание были непривычны для окружающих. Пошли слухи, что молодой лесник якобы занимается магией или колдовством. Но Владимир нисколько не беcпокоился об этом. По свидетельству близких друзей, в то время Володя был уже верующим христианином, осознававшим вред подобных увлечений.

18 апреля, 1993 год. В тот день Светлого Христова Воскресения на Руси пасхальная радость в душе православных смешивалась с печалью. Ведь все мы бывали в Оптиной, где нас встречал милосердный гостинник отец Трофим, в трапезной кормил ангел молчания Ферапонт, а в храме исповедовал и причащал иеромонах Василий. Все они обладали дарами Духа Святого. Наша печаль о них была светла. Они-то, несомненно, уже пребывают в вечной радости со Христом. А вот мы-то их никогда больше не увидим и не услышим. Почему именно их, лучших из нас, призвал тогда Господь? - потому, что они были готовы стать первыми жертвами того кровавого 1993 года.

«Я готов, Господи»
(Отец Трофим)

Мы с сыном, лет двенадцать тогда ему было, первый раз приехали в Оптину пустынь вскоре после того, как узнали, что её вернули Церкви, в конце августа 1989 года.

Много читали об Оптиной и её старцах, ехали в обитель, которую видели в книжках дореволюционных изданий, а там тогда разруха была страшная. Хуже Батыя прошлись большевички по Пустыни.

Братия тогда восстановила только маленькую надвратную церковь, в ней и служили Богу.

Но и при этой разрухе братия, по сложившейся в обители многовековой традиции, всё-таки принимала паломников. Освободили для них две большие комнаты, называвшиеся по-старинному: мужская и женская половина. Я имела право заглянуть только в «женскую» - лучше и не рассказывать, в каких условиях там ночевали люди.

Паломницы мне сказали: «Вам надо к гостиннику Леониду. Он скажет, куда идти». Мы пошли к полуразрушенному Введенскому собору. И вскоре к нам стремительно (он всё делал стремительно) подошёл гостинник Леонид. В монашество с именем Трофим он был пострижен только через год. Таких иноков я раньше только на картинах Нестерова и на образах видела. Помню, что невесомо худой был (но при этом, как потом узнала, очень сильный - кочергу в узел мог завязать), а глаза у него искрились и сливались с небом. К сожалению, ни одна из фотографий не передаёт его подлинный облик.

Благословите нам с сыном переночевать где-нибудь одну ночь, - сказала я ему.

А, пожалуйста. Размещайтесь в женской половине, а сын пойдёт в мужскую, - ответил он и даже паспорт не посмотрел, как в других монастырях. И, конечно, видел, что я вцепилась в руку своего ребёнка: не отпущу! Но отвёл глаза и тихо сказал: «У нас устав такой». И улетел.

Устав - дело серьёзное. Мы пошли на службу в надвратный храм. А после службы я не утерпела и, когда в храме никого не осталось, пошла жаловаться (мысленно, конечно) преподобному Амвросию Оптинскому, к его иконе: «Вот, старец, ты знаешь, как мы тебя любим, как долго к тебе ехали. А теперь нам негде ночевать… Я на эту «мужскую половину» ребёнка с тобой отпускаю, так и знай».

Потом мы пошли в скит. Вернулись в монастырь. Мой ребёнок мужественно пошёл туда, куда его отправили, а я присела на какой-то скамеечке. И вдруг сын вернулся: «Мама, гостинник Леонид нам ключи дал. Спросил, это ты с мамой приехал из Москвы? - и дал ключи. Пойдём, он мне показал комнатку на втором этаже, где мы можем вдвоём переночевать».

Мы открыли эту комнатку: на свежевымытом полу лежали два совершенно новых матраца, на них новые солдатские одеяла. А рядом с матрацами были заботливо поставлены два стульчика. Ну просто королевские покои, при той-то разрухе.

Нет, нет, спасибо, - испуганно сказала я. - Мы уж как-нибудь, своим ходом. - И подумала: тебе ведь, наш ангел-гостинник, итак, наверное, достанется от монастырского начальства за то, что ты неизвестно кого столь облагодетельствовал.

Ну, как хотите, - сказал отец Трофим, тогда ещё послушник Леонид, - а то ведь машина-то всё равно пойдет… - И улетел.

Позднее узнала, что сам он спал всего три часа в сутки, на коленях, опершись руками о стул, и что его постоянно за что-то ругали, а он при этом радовался. Встав раньше всех, о. Трофим бежал на просфорню - надо было до службы успеть испечь просфоры, потом мчался в коровник - коров подоить, потом работал в поле на тракторе, а потом ещё и паломников устраивал. Молился за всеми монастырскими службами, при храме был и пономарём, и звонарём. Келейное правило большое у него было. И непрестанная Иисусова молитва.

Мама о. Трофима рассказывала, что в сибирскую деревню, состоящую из нескольких домов, их прадед приехал из Петербурга, где служил при дворе Николая II. После революции он должен был скрываться, потому поселился в глухой тайге. Там и родился новомученик отец Трофим. В детстве он был подпаском у очень сурового пастуха, приглядывавшего за деревенским стадом. Местные жители часто слышали, как тот постоянно ругал мальчика, а он молчал. Мама сказала ему: «Сынок, уходи, как-нибудь обойдёмся», - а жили они после смерти отца очень бедно. Но мальчик вдруг стал горячо защищать пастуха: «Он очень хороший!».

И ещё она говорила о том, что, работая после армии на рыболовецком траулере, сын её часто плавал «в загранку» и оттуда всем привозил красивые вещи. «А себе-то почему ничего не привезешь, сынок?», - спрашивала она. - «Да мне ничего не надо, я вот вижу вашу радость и сам радуюсь». Если же случайно у него появлялась какая-то красивая вещь, например, кожаная куртка, её обязательно кто-нибудь просил поносить. Он тут же отдавал и больше не вспоминал о ней.

Но это всё жизнь внешняя, за которой стояла жизнь духовная. Мальчик, выросший в сибирской деревне, где на много вёрст вокруг ни одной церкви не было, с детства думал о смысле жизни, убегал куда-то в леса Бога искать. Юношей, когда работал на железной дороге, писал в своём дневнике: «Дорога - как жизнь. Мчится и кончается. Необходимо почаще включать тормоза возле храма и исповедовать грехи свои - мир идёт к погибели, и надо успеть покаяться». И ещё такое: «Самое главное в жизни - научиться по-настоящему любить людей».

В Евангелии его потрясли слова Господа: «В мире скорбны будете, но дерзайте, ибо Я победил мир».

Мать, первый раз приехав к нему в ещё разрушенный монастырь, сказала: «Вернись домой, сынок». А он ей ответил: «Я сюда не по своей воле приехал, меня Матерь Божия призвала». Ещё она вспоминала, что он собрался ехать в Оптину сразу же после её открытия. Но тут у него украли документы и деньги. Тогда он решительно сказал: «Хоть по шпалам, а уйду в монастырь». И по воле Божией как-то быстро удалось документы выправить, деньги собрать.

После ранней обедни мы с сыном шли через лесок к Козельску. Я думала о том, что с нами произошло. Явно что-то важное, но что? Позднее поняла: мы ехали в Оптину с любовью к её старцам и за любовью старцев. И получили, по милости Божией, это драгоценное сокровище через отца Трофима.

Он, по рассказам многих паломников, был по своему духовному устроению близок к оптинским старцам. Разговаривал с ними шутливыми, краткими изречениями, часто в рифму, как старцы Амвросий и Нектарий. Например, увидит курящего за оградой монастыря паломника и с улыбкой скажет: «Кто курит табачок, не Христов тот мужичок». И, говорят, многие тут же навсегда бросали курить. А тем, кто мог вместить, говорил такое: «Согнись, как дуга, и будь всем слуга». Или: «Через пустые развлечения усиливаются страсти, а чем сильнее страсть, тем труднее от неё избавиться». Некоторые удостоились услышать от него: «Как кузнец не может сковать ничего без огня, так и человек ничего не может сделать без благодати Божией». Рассказывали также, что даже когда его откровенно обманывали, он был совершенно спокоен. Старался ничем не выделяться, но всегда вовремя появлялся там, где был нужен.

Однажды шофёр, привезший на автобусе паломников, осудил доброго гостинника за то, что тот, выйдя за ограду монастыря, помог молодой женщине донести тяжёлые вещи. Отец Трофим сказал ему: «Прости, брат, что смутил тебя, но инок - это не тот, кто от людей бегает, а тот, кто живёт по-иному, то есть по-Божьи».

Второй раз я увидела отца Трофима, когда мы небольшой группой православных журналисток приехали в Оптину осенью 1990 года записать беседу со вторым настоятелем монастыря архимандритом (ныне архиепископом Владимирским и Суздальским) Евлогием. Обитель при нём изменилась неузнаваемо, вернула своё прежнее благолепие. Во Введенском соборе уже можно было совершать богослужение, все строения монастыря сияли белизной, дорожки были выложены плиткой.

В конце беседы он сказал: «А размещу я вас по-королевски, вы будете ночевать в кельях, где у меня шамординские матушки останавливаются». Тут же дёрнул какой-то шнурок, висевший справа от него, и в комнату всё так же стремительно влетел отец Трофим. Его умные, внимательные глаза выражали готовность немедленно исполнить любое послушание настоятеля.

Брат, отведи их в покои, - сказал будущий владыка Евлогий.

Отец Трофим повёл нас в эти самые покои, но вдруг остановился недалеко от помоста временной колокольни, рядом с тем местом, где вскоре будут скромные могилки оптинских новомучеников, велел подождать. Этот помост, на котором были принесены в жертву иноки Трофим и Ферапонт, они сделали своими руками. Ныне он - место поклонения для паломников, к нему прикладываются как к святыне. И к скромным крестам на их могилках тоже. Нам бы тогда стоять и молиться на этом святом месте, но мы ничего не поняли, стали что-то оживлённо обсуждать.

И тогда на крыльцо своей кельи вышел настоятель. Он смотрел на нас взглядом Христа, молившегося о проходившей мимо Его Креста толпе: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят». Предчувствовал ли он, как сами новомученики, их убийство на этом месте? - Не знаю. Но то, что это место святое, несомненно чувствовал. Нам стало стыдно, мы вытянулись в струнку, как гвардейцы на параде, и кто-то из нас сказал:

Простите, отец Евлогий.

Да-да, - ответил он грустно, - да-да. - И ушёл.

Прилетел отец Трофим. Жестом показал, чтобы мы следовали за ним. Привёл в покои. Больше на этом свете мне не довелось его увидеть. Рассказывали, что он, вечно неутомимый, вдруг на службе в самом начале Страстной седмицы присел на ступеньку у алтаря и тихо сказал: «Я готов, Господи». Братия не поняли - о чём это он? После Пасхальной службы новомученики за праздничным столом почти ничего не ели, первыми встали и отправились на послушания. Иеромонаху Василию надо было идти в скит, исповедовать, а отцу Трофиму и отцу Ферапонту на тот самый помост колокольни - звонить к ранней обедне. Первым меч убийцы пронзил о. Ферапонта и сразу вслед за ним - о. Трофима. Но он в то время, когда боль пронзала всё его тело, собрав последние силы - силы любви к людям - ударил в набат. Братии заподозрили неладное и прибежали к колокольне. Больше на территории обители никто не был убит, но на дороге в скит этот то ли сатанист, то ли тяжко больной человек настиг и пронзил своим мечом иеромонаха Василия.

В третий раз я приехала в Оптину к отцу Трофиму и убиенным вместе с ним братиям на их могилки. Была Светлая седмица. Солнце «играло». Птички пели. Долго просила прощения у отца Трофима за то, что так и не смогла ничем в своей жизни ответить на явленную мне оптинскую любовь во Христе. Ответить на

неё можно было только такой же любовью к людям. А у меня её не было.

Пошла по дорожке среди сосен в скит. Увидела, что навстречу мне идёт, склонив голову, углублённый в молитву старец. Подумала: вот, приезжаем мы сюда, грешные, суетные, мешаем святым людям молиться. Прижалась к сосне, хотелось от стыда провалиться сквозь землю. И тут старец поднял голову, посмотрел на меня молодыми, искрящимися глазами отца Трофима и сказал: «Христос Воскресе!».

Рассказывали, что когда на могилку о. Трофима приезжал его брат, он в недоумении сказал: «Как же так, ты умер…». То есть у него в голове это не укладывалось. И тогда он явно услышал: «Любовь, брат, не умирает…»

Ангел молчания
(Отец Ферапонт)

Ангелом молчания отца Ферапонта назвали сами монахи. А они лишнего не скажут. Одному брату о. Ферапонт объяснил, что молчит не потому, будто такой обет дал, а просто понял, как легко словом обидеть человека, лишить душевного мира. Вот потому лучше поменьше говорить.

Родом он был тоже из глухого сибирского посёлка. Убежал оттуда - там было духовное болото, по его убеждению. Ни одного храма в округе, молодёжь спивается. В каком-то маленьком сибирском городке учился на лесника. Там непьющие студенты занимались йогой. Вот парадокс советской власти: в храм молодым нельзя, а в секту - пожалуйста. Пить, курить - тоже можно сколько угодно.

Отец Ферапонт, тогда Владимир Пушкарёв, после первых же занятий всё про йогу понял. Он писал другу: «Йога - то же болото, что и у нас в посёлке, только там упиваются вином, а здесь - гордостью».

После окончания училища несколько лет жил один среди лесов близ Байкала. Понял: где нет храма, нет жизни. Одному брату признавался: «Если бы ты знал, через какие страдания я шёл ко Христу». Рассказывал, что там, в лесу, подвергался прямому нападению бесов. Но зато приобрёл страх Божий. Говорил: «Страх вечных мучений очищает от страстей». Там, в лесу, научился молчать не только устами, но и помыслами.

Из прибайкальских лесов поехал в Ростов-на-Дону, к дяде. Там работал дворником при храме Рождества Богородицы. Ездил в Троице-Сергиеву лавру, где старец Кирилл (Павлов) посоветовал ему идти в монастырь. В Оптину пустынь пришёл в 1990 году. Нёс послушание на кухне, самое трудное. Если иногда и говорил что-нибудь, то очень смиренно и осторожно, чтобы никого не смутить и не огорчить. Никогда никого не осуждал.

В 1991 году приехал в свой родной посёлок, со всеми простился. Родственникам сказал: «Больше вы меня никогда не увидите».

Причину своего молчания объяснял ещё и так: «Кто молчит, тот приобретает свет в душе, ему открываются его страсти». Не пропускал ни одного богослужения, был виртуозным звонарём. Имел дар непрестанной Иисусовой молитвы.

Перед Пасхой 1993 года раздал все свои вещи. И длинный меч убийцы первым пронзил его. Молись о нас, ангел молчания, инок Ферапонт! Когда пишешь о тебе, стыдно за свою болтливость.

Проповедник
(Иеромонах Василий)

Об отце Василии, в миру Игоре Рослякове, выпускнике факультета журналистики МГУ, выдающемся спортсмене (он входил в сборную страны по водному поло) написано несколько книг хорошо знавшими его людьми, изданы его проповеди и духовные стихи. На сайте Оптиной Пустыни есть его подробное жизнеописание. Потому хочу закончить рассказ об оптинских новомучениках летописной записью отца Василия о первой Пасхе в обители:

«Сердце как никогда понимает, что всё, получаемое нами от Бога, получено даром. Наши несовершенные приношения затмеваются щедростью Божией и становятся не видны, как не виден огонь при ослепительном сиянии Солнца… Светлая седмица проходит единым днём… Время возвращается только в Светлую субботу… Восстанавливается Оптина пустынь, восстанавливается правда. Глава же всему восставший из Гроба Христос: «Восстану бо и прославлюся!».

ИНОК ФЕРАПОНТ (в миру Пушкарев Владимир Леонидович) (один из трех убиенных на Пасху 1993 года в монахов Оптиной Пустыни) Жизнь инока Ферапонта открыта нам лишь отчасти. Многие подробности ее, очевидно, так и останутся неизвестными, и все же то, что есть, как оно ни отрывочно – дает нам увидеть образ русского монаха-подвижника, ставшего по таинственному определению Божьему – мучеником за Христа. Иеродиакон С. вспоминает: «»Знаешь, что такое монах?» – спросил меня раз о. Ферапонт. – «Не знаю», – говорю. «От слова «монос» – один… Бог да душа – вот монах». Если бы эти слова мне сказал кто-то другой, я бы воспринял это как обычный разговор. Но у о. Ферапонта слово было с силой. И он действительно прожил свою монашескую жизнь уединенно. У святителя Игнатия в статье «О монашестве» говорится: «Слова монах, монастырь, монашество произошли от греческого слова монос – один. Монах – значит живущий уединенно или в одиночестве; монастырь – уединенное, отдельное жилище; монашество – уединенное жительство. Это жительство отличается от обыкновенного, всем общего жительства, – есть жительство иное, а потому в русском языке образовалось для него наименование иночества. Монах по-русски – инок»». (Свт. Игнатий. Т. 1). Когда о. Ферапонт пришел из мира в монастырь, – а пришел он в Оптину Пустынь, – он написал в канцелярии необходимую бумагу – краткую автобиографию. Этот листок бумаги из монастырского дела – едва ли не самый пространный документ, относящийся к его жизни. «Я, Пушкарев Владимир Леонидович, – писал он, – родился в 1955 году, 17 сентября, в селе Кандаурово Колыванского района Новосибирской области. Проживал и учился в Красноярском крае. Прошел воинскую службу в СА с 1975 по 1977 г., а с 1977 по 1980 г. – сверхсрочную службу. До 1982 г. работал плотником в СУ-97. Затем учеба в лесотехникуме по 1984 г. После учебы работал по специальности техник-лесовод в лесхозе Бурятской АССР на озере Байкал. С 1987 по 1990 г. проживал в г. Ростове-на-Дону Работал дворником в Ростовском кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы. В настоящее время освобожден от всех мирских дел. Мать с детьми проживает в Красноярском крае, Мотыгинский район, п. Орджоникидзе. Старшая сестра замужем, имеет двоих детей, младшая сестра учится в школе. 13.09-1990 г.». В семье о. Ферапонта крещеными были только его мать и бабушка. Как часто бывало и есть на просторах Сибири – православный храм от поселка, где жили они, находился на очень большом расстоянии, едва ли не в сотнях километров. Бывать там не было возможности, да, к сожалению, и нужды почти не ощущалось… Владимиру (пока будем называть его мирским именем) повезло: он воспитывался у бабушки, которая много сохранила в душе от доброго прежнего. Он учился в школе. Любил рисовать, читать и потом, как вспоминает его младшая сестра, пересказывать прочитанное. Она рассказывает, как, отслужив в армии пять лет, Владимир начал трудиться в бригаде плотников, потом был шофером и возил рабочих на автобусе. «Он никогда не пил, не курил, – вспоминает сестра. – Его все уважали. У нас в поселке все говорили и говорят до сих пор: «Почему он пошел в монастырь? Он и так был святой»». Рыжеволосый и голубоглазый, он обладал очень привлекательной и благородной внешностью. Очевидно, от природы была у него огромная («страшная», как говорили) сила. Где-то, очевидно, во время сверхсрочной службы на Дальнем Востоке, он изучил приемы восточного боя (называли кун-фу и карате). Однако ни красоту, ни силу он никогда не использовал во зло и в грех Его скромность и молчаливость поражали всех. Но были и такие люди, которые его побаивались, – распускали слухи и разные выдумки, например, о том, будто бы он колдун… Явно необычный был он человек. Служа лесоводом на Байкале, Владимир окончательно пришел к Православию, и это происходило так драматично, как бывало в древние времена. Уже в монастыре он как-то, прервав свое обычное молчание, рассказал, что после его обращения бесы прямо видимым образом напали на него, били и душили и оставили едва живым… Рассказ был краткий и без конкретных деталей, но такой страшный, что слушавший его о. М. воскликнул: «Ферапонт, прекрати!» Можно даже сказать, что в о. Ферапонте было много загадочного, так и оставшегося неразгаданным, однако мученическая смерть его все привела в ясность: это был человек не от мира сего, Божий человек. В 1987 году какими-то путями Владимир оказался в Ростове-на-Дону. Он не остановился где-нибудь в центре России, в Калуге или Туле, а поехал на юг. Есть смутный слух, что там, «на юге», находился некий старец, к которому он и стремился, что у него Владимир исповедался, а тот будто бы направил его в Ростов. Там Владимир поначалу ходил на службу, молился, а потом попросил благословить его убирать двор. В то время в крестильной храма несла послушание рясофорная инокиня Н. «Однажды, – вспоминает она, – я увидела, как на молебне появился высокий худощавый молодой человек… После я увидала, как он взял метлу и начал мести территорию собора. Часто видела, как он носил дрова, воду книги со склада. После мне сказали, что он все делал ради Христа, во славу Божию». Как-то между матушкой Н. и Владимиром произошел разговор. Он сказал, что вот ему уже за тридцать… Вероятно, сказал что-то о неопределенности будущего. Матушка отвечала: – Володечка, вступать в брак – нужно жить так, чтобы угодить Богу… Но в наше время это очень тяжело. Езжай ты к старцам – о. Науму и о. Кириллу в Лавру, возьми благословение и иди в монастырь. – Матушка, – тихо проговорил Владимир. – Вы прочитали мои мысли. Я именно и хочу в монастырь. «Необыкновенный был постник, – писала м. Н. об о. Ферапонте. – На Великий пост набирал в сумочку просфор, сухариков и бутыль святой воды и после службы уединялся в храме – за колонной вкушал святую пишу… А я так переживала о том, что он такой худой, и приглашала его в трапезную покушать постного борща. Первую неделю поста он проводил вообще без пищи… За Великий пост от него оставались кожа да кости. И на Пасху очень скромно разговлялся». Другая монахиня, матушка Л., также трудившаяся в ростовском храме, вспоминает: «Володю все очень любили. Он работал дворником в нашем кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы, а в отпуск ездил по монастырям… Был в Дивееве, Псково-Печерском монастыре у старцев, а еще побывал в Троице-Сергиевой Лавре у архимандрита Кирилла. А уж как съездил в Оптину то был ею покорен. Пошел он тогда к нашему владыке Владимиру (ныне митрополиту Киевскому и всея Украины) и говорит: «Владыко, я готов хоть туалеты мыть, лишь бы дали мне рекомендацию в монастырь». А владыка говорит, что вот как раз у нас в соборе туалеты некому мыть. А выбор Оптиной одобрил: «Хорошее, – говорит, – место». И вот ради возлюбленной Оптиной Володя моет туалеты – и мужской, и женский… Придет на рассвете, когда там ни души, и все чистенько перемоет». Матушка Л. рассказывала, что деньги, когда они появлялись у Владимира, он раздавал нищим, стараясь, чтобы никто из знавших его этого не видел. «Был он кроткий, смиренный, трудолюбивый, – рассказывает она. – Молчалив был на редкость. Душа у него была такая нежная, что все живое чувствовало его ласку. Вот кошечки бездомные к собору лепились, а Володя рано утром отнесет им остатки пищи с трапезной и положит в кормушки подальше от храма. Они уж свое место знали. Птицы Володю узнавали, и голуби, завидев его, слетались к нему, потому что он их кормил». Одна простая женщина, также трудившаяся в этом соборе, Е. Т., приняла Владимира к себе на квартиру. Дала ему ключи от флигелька и велела хозяйничать, как он хочет, совершенно и во всем доверяя ему. Владимир, зная, что она за день сильно устает в трудах, старался что-нибудь сделать для нее приятное. «Возвращаюсь, – вспоминает она, – бывало, поздно вечером голодная, а он меня встречает: «Матушка, поешьте. Я пирожки вам испек». Уж до того вкусные пек пироги – редкая женщина так испечет! «Где ж ты, – говорю, – так печь научился?» – «В армии, – говорит, – одно время поваром был, солдатам готовил. Там и научился всему»». Е. Т. пишет, что квартирант ее жил очень уединенно – все молился. Гулять не ходил – только в храм. Она вспоминает его слова: «Хочу в монастырь. Но сперва поезжу, чтобы выбрать место себе по сердцу» (а по сердцу он и выбрал Оптину Пустынь). И другое слово: «Хорошо, – сказал он, – тем людям, которые умирают мученической смертью за Христа. Вот бы и мне того удостоиться!» Наконец, он собрался в Оптину. Трубящий Ангел, которого он там видел на башне, как бы призывал его… «Если в Оптиной Пустыни меня не примут, – сказал он, – то уйду в горы. И больше на этой земле вы меня не увидите, пока не буду прощен Богом». В июне 1990 года он прошел пешком 75 километров от Калуги до Козельска и поздним вечером, почти ночью, подошел к запертым воротам обители. Он сделал земной поклон, помолился, но не решился стучать. Так всю эту ночь и провел у ворот Оптиной. На рассвете его заметил бригадир паломников. После некоторых расспросов направил на послушание в паломническую трапезу. На житье Владимир был определен в скитскую гостиницу, в общую келлию на третьем этаже. Первое время он нес послушание в паломнической трапезной на втором этаже, потом, и после пострига тоже, в братской, на первом. На Кириопасху 1991 года Владимир был одет в подрясник Отец М., который удостоился в этот праздник того же, вспоминает с восторгом: «В общем нас восемь человек одели на Кириопасху… Благовещение совпало с Пасхой! Что это было! Отец Ф., спаси его Господи, – как он подготовился к службе! Сложное очень соединение службы, необычное… Как пропели! Какой был праздник! Все горело… И нам подрясники, восьмерым человекам… В том числе и о. Ферапонту». У о. Ферапонта, тогда еще Владимира, кроме других послушаний было и такое: резать параманные и постригальные кресты. «У меня, – говорит отец М, – крест парамана вырезан им. Не знаю, крест монашеский, постригальный, им ли был вырезан. Скорее всего, тоже им. Все братья, кто в это время постригался, носят кресты о. Ферапонта. Кстати, я считал, что кресты эти непревзойденные… То ли они уже сроднились глазу… Но другие кресты были уже не такие. Как-то меньше строгости, что ли… Мой крест постригальный какой-то необыкновенный». Так вот сказалась духовная одаренность послушника Владимира. Он стал много работать с деревом, совершенствуя свои прежние профессии столяра и плотника, осваивая делание иконных досок, аналоев и всего, что нужно для храма. Топор да рубанок, сверло и стамеска… И молитва Иисусова, непрестанная, сердечная… В октябре того же года, на Покров Богородицы, Владимир был пострижен в иночество – в рясофор – с именем преподобного Ферапонта Белоезерского, сотаинника Белоезерского чудотворца преподобного Кирилла. Отец Ферапонт все делал с рассуждением и самоотверженностью, свои собственные нужды ставя на последнее место. Бывший монастырский трудник, семь лет проработавший в Оптиной Пустыни, А. Г., написал выразительные воспоминания, в частности о том, как ему пришлось поработать рядом с о. Ферапонтом в трапезной. «В 17 лет я приехал в Оптину Пустынь, – пишет он, – и работал сперва по послушанию в просфорне. А месяца через полтора у меня вышло искушение: стоял я в очереди в трапезную и осудил в душе трапезников: „Сами, – думаю, – наелись до отвала, а мы тут голодные стоим!“ До Оптиной я работал помощником повара в ресторане и кухонные обычаи знал… А как только я осудил трапезников, меня тут же перевели на послушание в трапезную. Ну, думаю, попал на хлебное место. Уж теперь-то и я поем… В первый же день, как только сготовили обед, взял я половник, тарелку и лезу в кастрюлю с супом. «Ты куда?» – говорит о. Ферапонт. «Как куда? За супом! Есть хочу». «Нет, – говорит, – брат, так дело не пойдет. Сперва мы должны накормить рабочих и паломников, чтобы все были сыты и довольны. А потом уж сами поедим, если, конечно, что останется». В общем, ни супу, ни второго нам в тот день не досталось. Смотрю, о. Ферапонт достал ящик баклажанной икры, открыл три банки и, выложив в миску, подает мне. «Наконец-то, – думаю, – и я поем». А о. Ферапонт мне показывает на кочегара, который после смены обедать пришел: «Отнеси, – говорит, – ему, дай чаю и хлеба побольше. Пусть как следует поест человек». Смотрю – с других послушаний приходят обедать опоздавшие, а о. Ферапонт все открывает для них банки с икрой. Тогда в трапезной работал паломник В., он теперь священник. И вот В. говорит: «Давай я буду открывать банки». «Не надо, – говорит о. Ферапонт, – руки попортишь». «А ты не попортишь?» «Лучше я один попорчу, – отвечает он, – чем все». Так я попал на «хлебное место», где, пока всех накормим, самим трапезникам, бывало, оставались лишь хлеб да чай». Тот же А. Г. вспоминает, как о. Ферапонт начал, несмотря на постоянное недосыпание из-за мойки котлов или чистки картошки до полуночи, ходить на полунощницу, читавшуюся в 5.30 утра. В общей келлии, где он жил, не все могли подняться после двух-трех часов сна. «А потом о. Ферапонт сказал: «Зачем мы сюда приехали? Хватит так жить. Надо Богу послужить»». И уже не пропускал ни одной полунощницы с этого времени. «Мне очень хотелось спать, – пишет А. Г. – Но я уже привык, что на рассвете, улыбаясь, как всегда, одними глазами, меня будит о. Ферапонт, и тоже втянулся ходить на полунощницу… Так через о. Ферапонта мне открывалась тайна монастырских рассветов, когда первыми Бога славят монахи, и потом просыпаются птицы». После пострига о. Ферапонт очень серьезно отнесся к своему монашескому званию: решил добиться исполнения всего, что монаху завещано отцами-аскетами. Оптинский инок, о. М-л, вспоминает, что он, например, «вставал каждую ночь и делал пятисотницу. Читал много книг. У меня он брал по молитве Иисусовой несколько книг – Валаамские сборники, – долго держал их и даже конспектировал. О. Ферапонт был очень ровен с братией, со всеми вообще». У некоторых осталось впечатление, что о. Ферапонт, выдерживая принцип монашеского одиночества, почти не общался с братией. Но ведь общение бывает разное… И вот какие воспоминания оставались о нем: «О. Ферапонт был мягкий человек, молчаливый, – пишет о. Ф-т. – Трудно сказать, большой он был молитвенник или нет, но молиться любил… О. Ферапонт был глубокий, умный человек, вообще, что называется – с задатками, со способностями интеллектуальными и душевными. Одаренный человек». Братия замечали все это, так как о. Ферапонт пользовался их келейными книгами, не чуждаясь и краткой духовной беседы. Без довольно близкого общения не могло бы быть и следующей характеристики о. Ферапонта: «В нем чувствовался огромный внутренний драматизм и напряженная жизнь духа, какая свойственна крупным и сложным личностям… Что стояло за этим, не знаю, но это был человек Достоевского» (это мнение художника-резчика). О. Ферапонт не читает ничего лишнего. А выписывает и запоминает он только то, что относится к главному деланию монаха. Некоторые выписки он вешал на стену келлии, чтобы были на его глазах. Некоторые такие выписки могут показаться простыми, но это только на первый взгляд. Вот, например, такая: «Соединенная с постом молитва (трезвенная) опаляет бесов». Господь в Евангелии сказал, что бесы изгоняются постом и молитвой: это гроза для них. А вот запись, где несколько развернуто слово Господа к преподобному Антонию Великому – «знай себя и довлеет ти…»: «Довольно нам о себе заботиться только, о своем спасении. К братнему же недостатку, видя и слыша, относись как глухой и немой – не видя, не слыша и не говоря, не показывая себя умудренным, но к себе будь внимателен, рассудителен и прозорлив». Из преподобного Паисия (Величковского) выписаны мысли, напоминающие краткие и образные присловья старца Амвросия: «Если хочешь побороть страсти, то отсеки сласти. Если удержишь чрево, войдешь в рай. Когда кто познает душевную силу изнеможения, то вскоре получит покой от страстей. Покой и сластолюбие – бесовские удицы, которыми бесы ловят души иноков на погибель». А вот выписка из святителя Григория Нисского: «Совершенство состоит в том, чтобы не рабски, не по страху наказания удаляться от порочной жизни, и не по надежде наград делать добро… Одно только представляется страшным – лишиться Божией дружбы, и одно только можно признать драгоценным и вожделенным – соделаться Божиим другом. Это, по-моему, и есть совершенство в жизни». Из творений святителя Игнатия на стене келлии о. Ферапонта появилась следующая выдержка: «Господь заповедал отречение от естества падшему и слепотствующему человечеству, не сознающему своего горестного падения… Для спасения необходимо отречение от греха, но грех столько усвоился нам, что обратился в естество, в самую душу нашу. Для отречения от греха сделалось существенно нужным отречение от падшего естества, отречение от души, отречение не только от явных злых дел, но и от многоуважаемых и прославленных миром добрых дел ветхого человека, существенно нужно заменить свой образ мыслей разумом Христовым, а деятельность по влечению чувств и по указанию плотского мудрования заменить тщательным исполнением заповедей Христовых, «иже есть от Бога, глаголов Божиих послушает»» (Ин. 8,43). Всего несколько выписок, а сколько здесь существенного для монаха! Целая аскетическая система. Это было определенное – оптинское направление. Тут преподобный Паисий и святитель Игнатий. Здесь же и монашеская древность, время, когда сложилась христианская аскетика – подъятие душевного и телесного подвига ради Христа. Любимая книга о. Ферапонта– «Писания преподобного отца Иоанна Кассиана Римлянина» в переводе епископа Петра (Екатериновского), прожившего в Оптиной Пустыни два года (1883–1884). Его труды, подаренные им Оптиной для издания в ее пользу, особенно известнейшее «Указание пути к спасению», нередко печатались в Шамординской типографии. Преподобный Кассиан, живший в конце IV – начале V века, – один из православных аскетических учителей, давший в своей книге свод суждений египетских подвижников его времени о монашеском делании. Книга практическая, раскрывающая все в подробностях, поэтому ее весьма ценили и преподобный Паисий и святитель Игнатий, создавший сходную монашескую книгу – «Отечник». В труде преподобного Кассиана две части: «О постановлениях киновитян» (то есть руководство для иноков, живущих в общежительном монастыре) и «Собеседования египетских подвижников» – раздел более отшельнический. Это, собственно, духовные слова великих старцев – авв Моисея, Пафнутия, Даниила, Серапиона, Феодора, Серена, Исаака, Херемона, Нестероя, Иосифа и других. В целом книга обладает и глубиной, и универсальностью – то есть может заменить собою едва ли не целую библиотеку. О. Ферапонт вышел на ту же узкую и благодатную стезю весьма трудного делания, как и о. Василий. Они (как и инок Трофим) поставили себе почти невыполнимую цель, но пошли к ней без оглядки, без послаблений и отступлений. Что касается полюбившихся о. Ферапонту писаний преподобного Кассиана, то они в России почитались так высоко, что их ставили наравне с творениями святителя Василия Великого. Его хвалил св. Иоанн Лествичник Епископ Петр в предисловии к своему переводу писал: «Какое точное понимание духовной жизни, какое высокое учение о духовных предметах, какая глубина смирения, чистота сердца и другие добродетели раскрыты в писаниях преподобного Кассиана, – без сомнения, те же были осуществляемы и в его жизни; все написанное было им самим передумано, перечувствовано, усвоено, пройдено самым делом». Последовательно приучая себя к молчанию, о. Ферапонт, трудясь на послушаниях, старался не произносить ни одного лишнего слова. Попытки вызвать его на беседу он неизменно пресекал. Где бы он ни был, что бы ни делал, он творил Иисусову молитву. Однако не бездумно, не механически. Он хотел знать об этом делании как можно больше. В конце концов у него выписками об Иисусовой молитве заполнилась целая тетрадь. Если руки его не были заняты работой, то в них не прекращалось движение четок Ночью же он творил молитву с поклонами – сосед по келлии удивлялся, как долго длилось это коленопреклонение… Исповедовался он практически каждый день, иной раз и дважды. Душа его жаждала очищения покаянием. Близился к концу Великий пост 1993 года. О. Ферапонт ожидал пострига и начал вырезать для себя постригальный крест. О. М-й вспоминает, как он пришел к нему со словами: «Странно… Всему монастырю постригальные кресты резал, а себе почему-то не получается. Вырежи мне крест». О. М-й и вырезал, вернее сделал, но уже на его могилу. Может быть, о. Ферапонт был извещен от Господа о скорой своей смерти. В начале года он раздал все свои мирские вещи: меховую шапку, новый комбинезон, джинсы и даже шерстяные носки… А ближе к Пасхе и свои инструменты, без которых нельзя работать, а принимавшие иногда и удивлялись – для чего же это… К этому времени даже внешний вид о. Ферапонта как-то изменился. «Мне запомнилось его лицо, – вспоминает один из насельников Оптиной, – незадолго до последней его Пасхи. Был чин прощения, и когда дошла очередь до о. Ферапонта, он поднял на меня свои голубые глаза. Они светились такой любовью, и такая была у него улыбка, мгновенно преобразившая его суровые черты, что я подумал: Господи, да среди нас живут Ангелы!». В Великую Пятницу при звоне на погребении и выносе св. Плащаницы о. Трофим, как старший звонарь, вдруг начал пасхальный звон, и они с о. Ферапонтом вместо скорби подняли такую бурю ликования, выразившуюся в звуках меди, что всех привели в изумление. О. Трофима вызвал о. наместник и потребовал объяснений… Но какие же могли быть объяснения? Старший звонарь мог сказать только одно: «Простите, виноват». Тринадцатилетняя паломница из Киева Н. П. присутствовала в Киеве на обретении мощей владыки Владимира, митрополита Киевского и Галицкого. Ее благословили отвезти в Оптину частицы облачения святителя-мученика. Она приехала в обитель в Страстную Субботу. Эти святыни она вручила отцам Трофиму и Василию во время Пасхальной Литургии во Введенском соборе, а о. Ферапонту – в Скиту. Вспоминают, что в Пасхальную ночь о. Ферапонт стоял возле канона. Его теснили, но он как бы не видел никого, – кто знает, как высоко душа его воспарила? Когда ему передали свечу для поставления на канон, он зажег ее, но поставил не сразу, а долго стоял с ней, склонив голову и как бы благоговейно прислушиваясь к никем не слышимому голосу… Но вот он медленно перекрестился и, поставив свечу, пошел на исповедь. «За несколько часов до убийства, – вспоминает иеромонах Д., – во время пасхального богослужения у меня исповедовался о. Ферапонт. Я был тогда в страшном унынии и уже совсем был готов оставить монастырь, а после его исповеди мне стало как-то светло и радостно, как будто не он, а я поисповедался: «Куда уходить, когда тут такие братья!..» – Так и получилось: он ушел, а я остался». Служба кончилась. Народ стал расходиться и разъезжаться под ликующий звон колоколов – на звоннице были иноки Трофим, Ферапонт и иеродиакон Лаврентий… Потом они пошли разговляться. Когда монастырский двор уже почти опустел, на звонницу пришли отцы Трофим и Ферапонт и начали звонить вдвоем… И тут к ним метнулась черная тень: блеснула сталь… иноки упали один за другим. Последние звуки колокола прозвучали набатом. Мученическая кровь обагрила доски помоста под колоколами. Из далекого совхоза в Кемеровской области прислал письмо отец инока Ферапонта, участник Великой Отечественной войны Л. С. Пушкарев. Он очень сокрушался о том, что не смог побывать на похоронах сына… «Мой единственный сын, – писал он, – погиб от руки дьявола, антихриста…. Я не верю, что нет его. Нет тела, но душа его живая».

Инок Ферапонт (в миру Владимир Леонидович Пушкарёв ; 17 сентября , село Кандаурово , Новосибирская область - 18 апреля , Оптина пустынь , Калужская область) - монах Русской православной церкви , один из трёх насельников Оптиной Пустыни , убитых в пасхальное утро 1993 года (двое других - иеромонах Василий и инок Трофим).

Биография

Семья

Рос спокойным, кротким мальчиком, очень любил рисовать.

В 1962 году семья Пушкаревых переехала в поселок Усмань Емельяновского района и вскоре - в близлежащий поселок Орджоникидзе.

Юношество

Володя всё чаще стремился к уединению. Был склонен к необычному поведению, например, мог прийти в клуб босиком и в рабочей одежде.

В 1972 году поступил в Уярское профессионально-техническое училище, по окончании которого пошёл работать в Орджоникидзевский лесхоз. В 1975 году поступил в Шеломковское СПТУ-24, где выучился на шофёра. По окончании училища устроился на работу в Строительное управление № 37 в Мотыгинском районе. В ноябре был призван в армию - на Дальний Восток.

Многие боятся смерти, - рассуждал Владимир. - Видимо, смерть несвойственна человеку, и может быть поэтому душа не желает соглашаться с мыслью о своем небытии? Нет, все же душа не умирает, но пребывает вечно.

Однажды встретился с женщиной, попавшей в аварию и пережившей клиническую смерть. По её совету прочитал третий том сочинений Игнатия Брянчанинова, в который вошло «Слово о смерти» и «О видении духов», житие преподобного Иова Почаевского и поучения старца Силуана Афонского.

Оптина пустынь

Мученическая кончина

Напишите отзыв о статье "Ферапонт (Пушкарёв)"

Примечания

Ссылки

• на официальном сайте Оптиной пустыни.
• .
• Павлова Н. А. . - Адрес-Пресс, 2002. ISBN 5-8305-0030-2 . // - Альта-Принт, 2008. ISBN 978-5-98628-090-5 .
• Павлова Н. А. . - Православие и мир , 20 апреля 2007.
• Жизнеописание оптинских новомучеников иеромонаха Василия, инока Ферапонта, инока Трофима. - Изд-во Свято-Введенского монастыря Оптина Пустынь, 2003.
• . - М .: Святитель Киприан, 2008. - 336 с. - 10 000 экз. - ISBN 5893200683 . .
• Иерей Дмитрий Шишкин . . - Православие и мир , 18 сентября 2008.
• .
• . - .
• Игумен Ипатий (Хвостенко) . . - Благовест, 15 сентября 2000.
• Васина Галина. . - Русская линия, 6 мая 2003.
• Готовцева Ольга. . - Благовест, 23 апреля 2004.
• Петросова Анна. . - Русская линия, 9 февраля 2007.
• // Православие и мир , 18 апреля 2008.

Отрывок, характеризующий Ферапонт (Пушкарёв)

Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…

В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.