Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 годов

Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 годов . Клятвы означенных соборов находятся в тесной связи с исправлением богослужебных книг и обрядов при патриархе Никоне и с начавшимся по этому обстоятельству противоцерковным движением. Клятвы первого собора (1656 г.) вызваны были вопросом о перстосложении для крестного знамения. Надобно пояснить, что книжные исправления вообще, – вследствие появившихся в наших богослужубных книгах от разных причин погрешностей и „разгласия“, – начались задолго до патр. Никона, велись во домашнему, по русским образцам, и к началу патриаршества Никона цели не достигли, что и выражено было в предисловии „Кормчей», последней книге Иосифовского издания.

Как истый грекофил, стоявший на рeбеже нового, зародившегося направления, недовольствовавшегося старыми русскими традициями, – патр. Никон задумал повести дело книжного исправления на новых началах по образцам греческим и частию по южнорусским, при участии не великорусских книжников, а греков и западнорусских ученых (Арсений грек, Епифаний Славинецкий и др.) В этом натр. Никон не. был. конечно, еретиком и не ереси – какие-то латинские, – хотел вводить, как говорили о нем его противники, он стремился к теснейшему сближению с греческою церковию не только в вере, но и в обряде. Основанием к сему послужили для него слишком широко понятые слова константинопольского патриарха Иеремии [ІІ-го Траноса: см. „Энц.“ VI. 293–300] в грамоте при учреждении в России патриаршества: „да во всем будет православная Россия согласна с Грециею“. Про греческую церковь патр. Никон мог читать и в одной книге своего предместника (патр. Иосифа), что „обретенная в Греции церковь ни направо, ни налево с правого пути не уклоняется и сыны своя к горнему Иерусалиму препровождает“ (Книга о вере, л. 27 об.). Как человек властный, близкий друг царя и при том решительный, не желавший считаться с людьми и их привычками, ни с другими какими препятствиями, – патр. Никон через несколько месяцев как стал патриархом, пред великим постом 1653 года издал „Память“, чтобы при чтении известной молитвы св. Ефрема Сирина полагать четыре земных поклона, вместо шестнадцати, и креститься троеперстно. Уже первое это распоряжение, касавшееся только двух частных вопросов, из коих первый даже предусмотрен был патриархом Филаретом и решался в духе „Памяти“ патр. Никона , – вызвал протест со стороны некоторых духовных лиц. Три протопопа: Иоанн Неронов Казанского собора, пришлый протопоп Юрьевца Поволгского Аввакум и Костромской Даниил увиделн в этом распоряжении „недоброе“; последние двое, сделав выписки, пожаловались Государю. „Видим, яко зима хощет быти“, – говорил Аввакум. Царь не придал значения этому протесту. Никон же, зная о нем, задумал повести дело путем соборным. В 1654 году состоялся собор о книжном исправлении по старым харатейным и греческим образцам. Примечательно, что патр. Никон, указывая собору некоторые вошедшие в русскую церковь „новины“, совсем не упомянул о перстосложении. Никон знал, что царь Алексей Михаилович не был склонен к замене существовавшего двуперстного сложения троеперстным, да и сам едва ли был еще уверен в необходимости и правильности такой замены, почему и спрашивал об этом письменно константинопольского патриарха Паисия. В ответной грамоте, изложенной в форме „послания“, патр. Паисий говорил о троеперстии, как древнем предании , хотя не осуждал и двуперстного сложения. Но решающее значение имела не грамота Паисия, а – прибывший в Москву в 1655 году антиохийский патриарх Макарий. С его именем связано не только введение у нас троеперстия (несомненно и ранее существовавшего), но прямое осуждение сложения двуперстного, на православном востоке совсем тогда неизвестного, а у нас обоснованного, между прочим, на подложном слове блаж. Феодорита, с точностию неизвестно кем составленного у нас в России в XV веке , – составленного видимо в пользу троеперстия, но потом, в печатных изданиях при патр. Иосифе (Кириллова книга и Предисловие к Псалтирям) искаженного в пользу двуперстия.

Патр. Макарий начал с указания на двуперстие, как на символ с восточною церковию не согласный, – по образу Тройческу... А два перста имети наклонена, а не простерта“.

Затем, 12 февраля 1656 года, в день памяти св. Мелетия антиохийского (IV в.) , он сказал, что двуперстное сложение есть подражание армянам, ибо армяне так крестятся. Далее, в неделю Православия, в присутствии Царя, Макарий, вместе с прибывшими в Москву Гавриилом сербским и никейским митрополитом Григорием, произнесли отлучение на молящихся двуперстно, провозгласив, что православному христианину следует изображать крестное знамение тремя первыми персты. Это было осуждением со стороны восточных иерархов, – конечно, – не без ведома и согласия Российского.

После этих, как бы подготовительных, событий со стороны патриарха Никона последовал формальный письменный восточным иерархам запрос относительно перстосложения; на него последовал и письменный также ответь, который гласил следующее: „Творити знамение креста с тремя первыми перстами... и кто от христиан православных не творит кресты тако есть еретик и подражатель армян и сего ради имамы его отлучена от Отца и Сына и Св. Духа“ . Все указанные обстоятельства закончились соборным определением русских двятителей. Собор состоялся в апреле 1656 года.

Об этом соборе рассказывает патр. Никон в „Слове отвеицательном“, приложенном при „Скрижали“ нод особым счетом страниц . Начав с того, что некоторые „воздвизают прю“ из-за сложения перстов, Никон указал, что существовавшее в России двуперстное сложение зазирали патриархи иерусалимский Паисий и константинопольский Афанасий; – повторил он и последние события 1655–1665 годов. При этом Российский патриарх растолковал двуперстное сложение несколько не в духе восточных; он заявил, что в нем заключаются ереси Ария (в соединении трех перстов не по порядку первых, а первого с двумя последними) и Нестория (в двух перстах указательном и великосреднем); упомянул и о недавнем у нас появлении двуперстия. Никто, по-видимому, не возражал против этого, – и в результате получилось, следующее постановление: „Святая восточная церковь содержит, еже тремя первыми великими персты всякому христианину изображати на себе крест... А еже два малые последния соединити с великим пальцем, имиже неравенство Св. Троицы показуется, и есть арианство и еже ктому два великосредняя простерта имети, а посему два Сына и два состава о едином Христе Бозе исповедовати, яко Нестория... сие всячески отринути повелехом, изрекше правило о сем сице: Аще кто отселе ведый не повинится творити крестное изображение на лице своем, якоже древле святая восточная церковь прияла есть, и якоже ныне вселенстии патриарси, со всеми сущими под ними христианы, повсюду вселенцые обретающимися, имеют и якоже доселе зде православнии содержаша, еже треми первыми великими персты десный руки изображати, во образ святые и единосущныя, и нераздельныя, и равнопоклачяемые Троицы, но имать творити сие неприятное Церкви, еже соединя два малые персты с великим пальцем, в нихже неравенство Св. Троицы извещается, и два великосредняя простерта суща, в них же заключати два Сына и два состава, по Несториеве ереси... сего имамы... всячески отлучена от Церкви, проклинаем и мы... и руки подписуем» (см. в „Скрижали“ п. Никона в конце , л. 14–17). Имеются подписи Никона, семи архиереев и тридцати архимандритов и игуменов. Современные старообрядцы формулируют это определение в таком положении, – „прокляты православные христиане за православное приедание“. Но это положение – не буквально взятое, а тенденциозновыводное. С другой стороны авторитетнейший историк Русской церкви устанавливает, на основании изложенного рассказа, следующее положение: „в 1656 году представители не только восточной православной, но и русской иерархий изрекли уже проклятие на неповинующихся церкви последователей двуперстия“ (м. Макарий XII, 194–195). Но „неповиновение“ ни в чем ином и не выражалось, как в содержании двуперстия.

Таким образом клятва собора 1656 года касалась одного предмета Никоновского исправления церковных обрядов, не захватывая ничего другого. Было бы наивно возлагать ее на „воздвизающих прю“, так как вопрос решался по существу, но было бы дерзко и выводы из этого делать о потере Церковию благочестия. Основанием для осуждения двуперстно молившихся было подозрение в еретичестве. Это подозрение хотя и не было доказано, так как того толкования, какое дал патр. Никон, не было ни в печатных, – в строго церковных, или полуцерковных – книгах („Псалтирь“, „Кириллова книга“, „Книга о Вере»), ни в народном сознании современников, – о чем по крайней мере мы ничего не видим; – но по цели охранения православной истины оно похвально. Ибо, кто боится преступлений малых, – тот оберегается от великих (мысль константиноп. патр. Паисия в ответном „Послании патр. Никону; см. в „Скрижали“ стр. 644). Недоразумения же в понимании со стороны не только частных лиц, но и целых соборов были и в древней христианской, несомненно „благочестивой», церкви и в нашей русской . Да, наконец, и клятвы были и не только по поводу вопросов обрядовых, но и догматических, которые не оставляли исторического следа и не применялись в жизни, не унижая авторитета и святости лиц изрекавших, а тем более подписавших оные (римский папа Виктор III века и преп. Андрей Критский : см. „Христ. Чтен.» 1902 г., окт.). Хотелось бы этим сказать, что от исторических фактов убежать, или закрывать на них глаза, нельзя, но и произносить на основании и по их поводу резкие раздорнические суждения и смешные легкомысленные заключения не следует. Постановления собора 1656 г., равно как и клятвы его и Макария давным-давно забыты и вспомнить о них теперь с недоброю целию во имя поддержания церковной смуты и оправдания раскола, о чем скажем еще далее. Два-три года спустя после описанных событий и после того, как произошла печальная размолвка патр. Никона с царем (1658 г.), представители двуперстия, в пылу фанатической несдержанности и увлечения стариною, стали придавать самым перстам значение какого-то обоготворения: в двух перстах они „сказаша всю тайну божества и человечества“ (Деян. соб. 1667 г., л. 31). В это время и круг спорных вопросов весьма расширился и спорящие „много шумели о вере и законе“ и расходились иногда, как „Шэяные“ (слова Аввакума о споре его с Симеоном Полоцким в доме Федора Ртищева). При ослаблении противодействия власти церковной, когда она все свое внимание сосредоточила на деле Никона, удалившегося с патриаршего престола, явилась возможность противникам его по книжному исправлению свободно вести и уличную пропаганду и мутить умы родовитых бояр и боярынь, близких ко Двору лиц. Много хульного наговорено было тогда не только на Никона, но и на всю церковь, – и русскую и греческую; много придумано было изветов за одну букву, даже за перестановку ударения с предлога на следующее за ним слово (вместо: „во веки веком“, „во веки веков“). Это уже не небольшие по размерам „пря“ между книжными людьми, не жалобы нескольких фанатиков буквы и внешнего обряда; это церковно-раздорнический пожар, охвативший всю Москву и произведший всеобщую сумятицу. Церкви оставались пустыми, склонный к обрядоверию, народ доверял всякой нелепой относительно книжного исправления выдумке, само духовенство терялось, как ему служить. Царь Алексей Михайлович в 1665 году писал иерусалимскому патриарху Нектарию: „у нас весь церковный чин в несогласии, в церквах служит всяк по своему“. В течение 8 лет по оставлении Никоном патриаршего престола и образовался фактически и достаточно укрепился наш старообрядческий раскол с типическими его свойствами резко отрицательного отношения к православной церкви и ее священноначалию.

Таким образом соборам 1666–1667 г.г. волей-неволей пришлось уже иметь дело с ясно определившимся антицерковным движением, охватившим, под влиянием пропаганды главарей, часть духовенства и весьма многих из народа и высшего общества.

Соборные счеты с смутьянами начались с 1666 году, когда собравшиеся иерархи судили более выдающихся расколоучителей, предъявляя им вины не в содержании отмененных обрядов, а в том, что обвиняемые порицали книги и обряды исправленные, как еретические, похуляли восточных патриархов и поставляемых от них архиереев и иереев, всячески поносили патр. Никона и клеветали на московских священников, будто они не веруют во Христа вочеловечьшася, не исповедуют Его воскресения и т. п. Известный Аввакум укорил в лице весь освященный собор, „вся неправославными варицая“. Дьякон Федор „о архиереях велико-российския церкве, имеет ли их за православные пастыри“, ответил: „Бог их весть“, похулял и укорял „хульными словесы“ исправление символа веры и чтение „аллилуиа по-три краты», а о трое перстном сложении, отрыгнул ответ сицев, яко вся сия прелестию сатаниною чрез Никона суть развращенна“. Лазарь „весь освященный собор в лице укори“. Все упорствующие хулители и были извергнуты из священных санов, отлучены от церкви и преданы анафеме (Деян. соб. 1666 г., Москва 1881, л.л. 16 об. 23 и 32).

Собор 1667 г., имевший неразрывшую связь с собором 1666 г., – при непосредственном участии восточных патриархов Паисия александрийского и Макария антиохийского, не касаясь уже частных лиц, обратил внимание вообще на происшедший церковный раскол. В первой главе своих „Деяний“ прежде всего он изобразил картину церковна о нестроения и раздорнической смуты, далее подтвердил бывшие при Никоне и по его отшествии книжные и обрядовые исправления, с наставлением – принимать их всем православным, и наконец наложил клятву на противящихся. В виду особой важности этого соборного акта мы передаем его буквально, хотя и в сокращенном виде, „Повеже грех ради наших Божиим попущением, сопостата же нашего христианского православного рода и ненавистника диавола ратованием мнози не точию от простых, но и от священных и монахов, они от многого неведения божественных писаний и разума растленна, овии же и в образе благоговения и жития мнимого добродетельного являющи быти постни и добродетельни, полни же всякого бессмьсльства и самомненного мудрования, пока мнящеся быти мудри, обюродеша. Овии мнящеся и от ревности; и таковии имуще, ревность но не по разуму, – возмутиша бо многих души не утвержденных: ови убо устно, ови письменно, глаголюще и пишуще яко возшепта им сатана. Нарицаху бо книги печатные и новоисправленные и новопреденные при Никоне бывшем патриархе, быти еретическия и растленны, и чины церковные, яже исправишася со еретических и древних российских книг, злословиша, имены хульными, нарицаша ложно, и весь архиерейский чин и сан уничижиша и возмутиша народ буйством своим и глаголаша: церкви быти не церкви, архиереи не архиереи, священники не священники и прочая их таковая блядения. И того ради их диаволоплевельного лжесловия нецыи священницы вознеродеша о всяком церковном благочинии и попечении, о немже слово воздадут в день страшного правосудия Божия, и книгами новоисправленными и новопреведенными начаша гнушатися, и по них божественного славословия не исполняху“... Далее перечисляются некоторые предметы, которыми гнушались, именно: печатание просфор крестом четвероконечным, тройное аллилуиа, принятое по исправлении чтения 8 члена символа веры и Иисусовой молитвы и проч. При этом перечисление снова повторяется указание на лишение многими таинств, на принятие священников без архиерейского благословения, иногда запрещенных и изверженных, на признание православной церкви зараженною антихристовою скверной. После сего следует соборное утверждение исправленных книг и обрядов, которые были испытаны и рассмотрены и патриархами восточными признаны правыми и согласными с греческими книгами, благословлено и утверждено было все дело книжного исправления. То же благословил и утвердил и новый московский патриарх Кир Иоасаф (II-й: см. „Энц.“ VII, 174–177). В конце провозглашается соборное „Изречение“ или определение, с завещанием всем клирикам и мирянам, „во всем без всякого сумнения и прекословия покоряться святей восточной церкви“ и произносится клятвенное осуждение на непокоряющихся. Приводим его дословно:

„Аще кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам. И мы такового противника данною нам властию от всесвятого и животворящего Духа, Аще ли будет он освященного чина, извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и проклятию предаем. Аще же от мирского чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа: и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника: и от православного сочленения и стада, и от церкви Божия отсекаем, дóндеже уразумится и возвратится в правду покаянием. Аще кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет во упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и часть его и душа со Иудою предателем и с распявшими Христа жидовы, и со Арием и со прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся: а той да будет не разрешен и не растлен, и яко тимпан во веки веков, аминь“. (Деяния, л. 6–7).

Все вышеизложенное, заимствованное из «Деяний» собора 1667 года, составляет как бы обвинительный акт и соборно судебный приговор.

В этом обвинительном акте и последовавшем за ним приговоре отмечаются не только вины по существу (несоблюдение исправленных обрядов), но и вины, если можно так выразиться, формальные, заключающиеся в отношениях к православной грековосточной церкви. Эти вины состояли не только в прекословии и противлении церкви (имеющей искони веков право на изменение богослужебных чинов и обрядов) и установленной церковно-соборной власти, но еще более в прямом похулении обрядов исправленных и из-за них всей церкви, как зараженной чрез это ересями и даже скверной антихристовой“. Все это было прямым, открытым восстанием против церкви, своего рода буйством и бунтом. И во всем этом, несомненно, были виновны те неразумные, нафанатизированные своими главарями ревнители отмеченного, т. наз., «старого“ обряда, каких собор видел пред собою. Суд его был и законный и справедливый, хотя и глубокого сожаления заслуживающий по отношению к простой, неразумной толпе старообрядцев, к возбуждению которой главари смуты имели многие и посторонние причины. Собор не анализировал, – как делают ученые, – каждую вину в отдельности взятую, и не оценивал каждую из них по ее существу и свойству, разграничив посему и свое определение. Он судил явление полностию со всеми его признаками и поэтому судил и осудил строго, – тем более, что вина смуты и похуления Церкви, выдвинутая в соборном акте на первый план, заслоняла все другое.

Но суд современных живых людей не есть и не мог быть судом и для всех их потомков, без исключения, – разумеем держащихся лишь „старого обряда“, – которых, при изменившемся их настроении сравнительно с их предками, также законно и справедливо было восстановить в их церковных правах, сняв церковную анафему.

Чтобы пояснить это, нужно знать, какие были постановления собора 1667 г. для будущих времен и возможно ли было обойти их. Таким образом, из сферы судебной мы как бы незаметно переходим в область церковно-законодательную и с этой стороны также должны описать соборные постановления 1667 года.

Осудив современных старообрядцев – смутьянов, отцы собора узаконоположили и на будущее время следовать новоисправленным обрядам также с угрозою клятвы на непоследующих. Здесь выдвинули они на видное место самое содержание отмененных обрядов, т. е. старообрядство само по себе.

„Повелеваем мы православнии патриархи со всем освященным собором с великою клятвою , еже святый символ приимати и глаголати без прилога („истинного»), якоже святии и богоноснии отцы на первом и во втором вселенских соборех написаша гречески. И в божественном церковном пения троити аллилуиа... И знаменоватися знамением честного и животворящего Креста тремя первыми персты десные руки, совокупивше я во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аще же кто будет противлятися нам и всему освященному собору, Богу противляется и уподобляет себе прежним проклятым еретиком. И сего ради наследити имать, якоже и тии еретицы, анафему и проклятие святых богоносных отцев, святых седми вселенских соборов (л. 33 – 34). В „Увещании“ о соборе Стоглавом (гл. 10), изложив разнообразие, постановлений прежде бывших соборов и заметив, что на последующих по времени соборах положенное предшествовавшими „добре исправлена быша без зазора» и посему „да никто же стужает и за исправление» постановления Стоглавого собора, отцы собора 1667 г. тем не менее изрекли следующее: „Аще же кто отныне начнет прекословити о изложенных винах на соборе сем великом от святейших вселенских патриарх, яже исправиша и законоположиша..., да будет, по апостолу Павлу, в правду самоосужден и наследник клятве сего собора, писанной в соборном деянии его, яко преслушник Божий и святых отец правилом противник“ (91 – 93).

И эти определения и законоположения подписаны не только восточными патриархами, но и Российским патриархом Иоасафом II и всеми членами собора. Здесь перечислены далеко не все „старообрядческие» разности, но и по указанным можно определить точку зрения отцов церкви собора.

В таком виде представляются клятвенные осуждения и запрещения Большого Московского собора 1667 года, записанные в его „Деяниях“. Но одно – бумажный документ, другое – применение его к жизни, одно – осуждать и законополагать, другое осуществлять это на деле. Нечто подобное бывало и в древней христианской церкви. В канонических ее кодексах есть правила, которые применялись очень не долго, или в известной только местности; вносились иногда в эти кодексы даже такие правила, которые, по выражению последующих толковников, изданы были „на соблазн и смущение“ (3 прав. Карф. соб.: см. Кормчая, л. 118) . Не говорим о таких, которые „Забвени быша и отнюдь престаша» (Лаодик. соб. прав. 11-е); заметим главным образом о тех, которые изречены были под угрозою проклятия и однако не применялись Церковию прежде и сейчас не применяются, хотя никакими новыми соборными определениями они не отменены , а не более, как только разъяснены толковниками. И таковых не мало . И за все сие никто никогда не обвинял в каком-то еретичестве ни за постановления, соборами сделанные, ни за то, что эти постановления не были применяемы, хотя в канонических кодексах они остаются и до настоящего времени. Впрочем, это есть вопрос общеканонический, не вполне еще с принципиальной точки зрения у нас выясненный. Мы же должны были коснуться его только мимоходом, по связи с клятвами собора 1667 года, их силы и значения для церковной жизни последующего времени.

Обращаясь к собору 1667 года и значению его для будущих времен, мы прежде всего, можем и должны заявить, что книга соборных „Деяний» не имела у нас и церковно-канонического распространения. Она не была даже и напечатана, – подобно „Кормчей», или „Книге Правил» – новейшего времени. Впервые „Деяние“ соборов 1666–1667 годов изданы в „Исторических актах“, т. V. Затем уже в новейшее время они появились в исправленном по рукописям издании профессора московской академии Н. Ив. Субботина, сначала в „Материалах по истории раскола“ (1874 г.), а потом и отдельною книгою, несколько в другом порядке. Мы имеем под руками издания 1881 и 1903 годов буквально сходные. В них, в виде „Введения» или Предисловия“, помещено и разъяснение соборных клятв со стороны издателя. Но все эти издания напечатаны не для церковного употребления или применения, а как исторический только памятник, не имеющий авторитетно руководственного значения.

Тем не менее, если документ постановлений и клятв соборов 1666 – 1667 годов не был распространен и не получил церковно-канонического значения, как обязательный, то в жизни содержащиеся в нем клятвы не только не прошли бесследно, напротив, оставили глубокое впечатление в истории отечественной церкви последующего времени до наших дней. И это сказалось и в отношении к осужденным церковным раздорникам, и в отношении церковно-законодательном , как запреты употреблять отмененные обряды и „старые» книги до – Никоновских изданий.

В первом отношении проклятия собора 1667 года канонически отделила непроходимою бездной церковных смутьянов, – по крайней мере, пока они не раскаются в противлении Церкви и ее похулении. Последние, и не думая о раскаянии, считая таковое в непременном принятии новоисправленных обрядов и книг, естественно образовали особую церковную общину, которую связывали с отжившими уже временами. Волей-неволей пришлось организовать свою общину на новых, во многом совершенно не церковных началах и не в духе предшествовавших времен, чтобы жить самостоятельною жизнию в расколе с Церковию. Старою и неприкосновенною осталась лишь обрядовая внешность. Эта жизнь и организация вырабатывались постепенно и, хотя привели раскол к неизбежному разложению, но громадное большинство раскольников не привлекли к церковному соединению... Внутренняя история раскола, разделившегося на множество согласий, служит наглядным тому показанием а высоко поднятое знамя обрядоверия объясняет последнее . И то и другое сказалось, как результат справедливого клятвенного осуждения со стороны собора 1667 г. раскольничествующих старообрядцев.

Что касается запретов, под угрозою клятвы, употреблять в будущем отмененный обряд и применения к жизни означенной угрозы, то картина получается довольно пестрая и во всех частностях и всесторонне еще не обследованная. Наметим выдающиеся ее штрихи. С одной стороны мы примечаем настойчивые требования церковной власть XVII и первой половины XVIII века употреблять книги и обряды исправленные и жестокую полемику против бывших у нас в употреблении обрядов в письменных произведениях того времени. В 20-м году XVIII в., – в особых правда, видах (для обнаружения тайных раскольников), была составлена нижегородским епископом Питиримом „Присяга“, в коей повторялись анафематствования в более ясной и решительной, в сравнении с „изречениями“ собора 1667 г., форме на некрестящихся троеперстно и на неисполняющих других соборных постановлений, а тем паче на признающих патр. Никона еретиком и церковь еретическою. „Присяга“ эта практического применения почти не имела, как слишком уже радикальная и притом обусловленная очень уже сложной, торжественной обстановкой . Это было в царствование Петра І. В тоже время приказано было всех двуперстников, которые, хотя и Церкви повинуются и таинства ее приемлют, писать в раскол „не взирая ни на что“. Распоряжение это шло не от церковной власти и сделано было по особым государственным соображениям, – собрать в бо́льшей мере двойной с раскольников оклад, – но оно было в духе и последней и никаких противоречий со стороны ее не встречало.

Спустя сто лет после собора сила клятвенных его запретов стала ослабляться, значение их забываться, – мало того, – различие в обрядах стало казаться несущественным и допустимым. Первый наклон к такой перемене дал известный московский митрополит Платон в составленном им „Увещании“. Взгляд его разделяли и другие архипастыри. Официально это выразилось в появлении т. наз. „Согласия“, названного в 1800 году „Единоверием“, при чем положенные в прежнее время клятвы разрешались (п. 1-й прав. единоверия) и вступившим в церковное единение старообрядцам предоставлялось совершать богослужение по старопечатным книгам с соблюдением положенных в них обрядов. Глухо, без какого-либо канонического акта масса двуперстников не отчуждалась от посещения православных церквей, в коих утвердился исправленный обряд. Клятвы Макариевы и собора 1656 года были совершенно забыты. В наши дни стало провозглашаться, что и двуперстие с православным знаменованием спасительно; и это не раз всенародно оглашалось от лица церковной власти в официальных определениях и разъяснениях. При этом вопрос о соборных клятвах оказался обоюдоострым: не люди церкви стали ссылаться на соборные запреты, как на непреложный авторитет, а враги ее, собором 1667 г. осужденные, обосновывались на них, как на обстоятельстве незаконном, оправдывающем их от церкви отделение и раскольничество с нею, доселе существующее.

Это одна сторона в решении вопроса о применении соборных клятв с законодательной точки зрения для последующих после собора 1667 г. поколений. Но есть и другая.

Жизнь народная, не исключая и рядового приходского духовенства, продолжала, насколько это было возможно, идти по прежней колее. В церквах вводились исправленные чины, но в домашнем обиходе и в частных молитвословиях продолжали держаться старины. Особенно крепко охранялось двуперстие. Запреты собора как-то мало действовали. Уже несколько десятитетий спустя, при патр. Адриане и после него, при учреждении Синода, старопечатные книги появлялись в продаже и не только где-нибудь, в провинциальных трущобах, но и в самой Москве, и не только секретным образом, но и открыто, в книжном ряду. Даже в некоторых церквах литургии совершались на 7 просфорах, печатаемых 8-миконечным крестом, выходы совершались абсолютно, – на что́ дают указания официальные документы (указ патр. Адриана 1698 г.: Полн. Собр. Закон. Росс. Имп., т. VI, 390). Примечательно, что в церковных распоряжениях по сему предмету совершенно отсутствуют ссылки на соборные запреты и о клятвах нет и помину. Когда же начались сыски раскольников, – по государственным, а не по церковным соображениям, – то сыщикам чинились препятствия и со стороны помещиков, и гражданского начальства, и даже духовенства (Описан. архив. Св. Синода, т. I. Собран. постан. по ч. раск. по ведомству Синода, 1721 г. „Прав. Обозр.“ 1869 г., авг.). Впоследствии, когда допущено было Единоверие, старообрядчество , как таковое могло беспрепятственно держаться повсюду, (за исключением, конечно, богослужения в православных храмах), и о соборных клятвах не думали и большинство о них не знало. Старые люди, которых мы еще помним, вполне православные, в домашнем быту были истыми старообрядцами: молились двуперстно, читали символ с словом „истинного“, сугубили алллилуиа, полагали известный „начал» и творили положенные поклоны не дома только, но и в церкви. Не толковали они при этом ни о каких бывших соборных клятвенных запретах; довольны были, если не считали их за это раскольниками. Обрядовые разнообразия стали постепенно и незаметно сближаться. Это сближение, начавшись со стороны православной церковной власти учреждением „Единоверия» и беспрепятственным допущением в православные храмы двуперстно молящихся, – каковых сохранились миллионы, – встретило как бы отклик в известном старообрядческом „Окружном послании» (изданном 24 февраля 1862 г. и напечатанном в 1864 году: см. „Энц.“ VII, 610–612). В нем открыто заявляется, что „господствующая в России церковь, вкупе же и греческая верует во единого с нами Творца небу и земли, чтит и Господние и Богородичные праздники, что имя „Иисус“ есть имя того же лица, что и „Исус“, что крест четвероконечный есть образ креста Христова» и т. п. С восторгом было принято это „Послание» нашими учеными, как предвестник церковного мира на почве разнообрядия. „Послание“ имело в виду не привлечение старообрядцев-поповцев по австрийскому священству в прав. церковь, а устроение своего согласия, обуреваемого „беспоповщинскими мудрованиями“, издревле в расколе возникшими. В нем со всею рельефностию и выдвигается вопрос о бывших соборных клятвах, как причине церковного отделения. Вопрос этот со всею силой и со всеми резкими, хотя и далеко не основательными выводами и заключениями и стал предъявляться и предъявляется до последних дней, с целию не только мутить совесть единоверцев и православных двуперстников, но и делать заключение о неправославии Церкви. Таким образом защитникам Церкви и поборникам православия приходится не опираться на бывшие за 250 дет клятвенные запреты, – давно потерявшие фактическую силу, – а считаться с ними, разъясняя не только их смысл, но главным образом их значение. И с этим вопросом о клятвах соборов 1656 и 1667 годов приходится теперь считаться более, чем со всяким другим.

В решении вопроса о клятвах существуют два противоположные течения – с посредствующим между ними 1) раскольничествующие старообрядцы утверждают и доказывают, что клятвы положены на древние обряды или, по их выражению, на „древнее благочестие», а отсюда делают заключение, что и на всю церковь до – Никоновских времен, просиявшую многими святыми, при древнем содержании Богу угодившими; ясно, что эта клятва богопротивна и незаконна; ясно далее, что и единоверцы наши находятся под этой клятвой. К этому течению примыкают и некоторые православные писатели, преимущественно из светских († Т. Ив. Филиппов и др.), но без резких раскольнических выводов как относительно древней русской церкви, так и относительно православия церкви современной, с выражением лишь необходимости канонического подтверждения „Единоверия» и разъяснения или разрешения бывших клятв, при авторитетном участии восточных иерархов. 2) Православные писатели из духовных и миссионеров в громадном большинстве утверждают и доказывают, что клятвы лежат на противников Церкви и положены именно за противление, и посему единоверцы, как держащиеся „старого» обряда с разрешения власти церковной и по ее благословению, под означенные соборные клятвы не подходит. Такая формула впервые ясно была выражена блаженной памяти московским митрополитом Филаретом и, благодаря его авторитету, получила весьма широкое распространение. Толкование это, признанное и церковною властию, не удовлетворило раскольничествующих старообрядцев и не вполне успокоило смущаемых ими единоверцев. При том оно касалось исключительно клятв собора 1667 г. 3) В последнее время стало намечаться новое, по вопросу о смысле соборных клятв, направление, среднее между указанными, которое примыкает более к последнему, но некоторыми сторонами соприкасается с первым, при чем современной церковной власти отводится широкий простор, сглаживается самая острота вопроса и отпадают всякия нарекания на старообрядцев при их единении с Церковию. Существо этого направления в том, что соборный суд и клятвенный приговор произнесен главным образом над отщетившимися церкви смутьянами и ее хулителями, во произнесенные на будущее время запреты, хотя и под угрозою клятвы, вполне могут быть не только разъяснены, но и разрешены и сняты церковною властию последующего времени, при изменившихся обстоятельствах, даже и помимо канонических соборов. Этот последний взгляд не вошел еще в общее сознание, вследствие трудного для многих анализа понятий суда

По каким неразрешимым на раскольнической почве вопросам происходило и происходит это разделение, – см. наше „Руководство по Истории раскола“.

Многие из современных старообрядцев и их защитников и даже восхвалителей считают едва не клеветою, яко бы они – старообрядцы суть обрядоверы, и заменяют это название словами: „устои благочестивой старины». По в чем эти „устои“, – того не объясняют. А заговорите с ними о двуперстии, аллилуии и о подобвом, тогда ясно будет. Время теперь такое, что постоянно прибегают к общим красивым фразам и на них думают строить свои заключения.

Александрийский патриарх Паисий и старый знакомец и консультант Никона патриарх Макарий Антиохийский приехали в Москву 2 ноября того же 1666 года. По дороге в русскую столицу они успели показать свою неприязнь к русскому обряду и арестовали в Симбирске престарелого местного священника Никифора, который предпочитал старые, дониконовские книги новым.

Уже через три дня после их прибытия они начали свои совещания с царем. Конечно, не вопрос обряда, судьба которого уже была им предрешена, тревожил Алексея Михайловича, а окончательное решение его тяжбы с патриархом Никоном. Многие греческие иерархи, зная о грекофильстве Никона, несомненно, сочувствовали ему. Отказ патриарха Парфения Константинопольского и патриарха Нектария Иерусалимского от участия в суде над бывшим главой русской церкви прежде всего обуславливался их отвращением к этому малопочтенному предприятию. Двух других приехавших в Москву патриархов привели туда тоже не заботы о русской церкви, а просто желание получить от русского правительства соответствующую мзду за осуждение своего же собрата по сану. В этом отношении они не ошиблись и за свою услугу государю каждый из них лично получил из русской казны мехов, золота и подарков на 200 000 рублей по курсу 1900 года. Когда у них появлялись какие-либо сомнения или угрызения совести, то таковые легко устранялись соответствующим финансовым давлением. Каноническое право этих двух восточных патриархов на участие в русском соборе было крайне сомнительным. Возмущенный их поездкой на суд Никона, патриарх Парфений и созванный им собор добились у турецкого правительства смещения этих обоих неколлегиальных владык под предлогом оставления ими паствы и церкви без разрешения властей. Вообще оба патриарха были постоянно в долгах и денежных перипетиях, а патриарх Паисий по возвращении из России на Восток попал в тюрьму по обвинению в присвоении колоссальной по тому времени суммы в 70 000 золотых.

Уже упомянутый главный посредник между патриархами и русским правительством митрополит Паисий Лигарид в свою очередь был проклят и отлучен от церкви своим же владыкой, патриархом Нектарием Иерусалимским, а за свои нехристианские поступки и измену православию скорее заслуживал находиться на скамье подсудимых, чем среди судей. По окончании собора Лигарид неоднократно собирался вернуться к себе на родину, но, боясь суда, остался в России и умер в Киеве. Другой греческий иерарх, митрополит Афанасий Иконийский, в свою очередь был под следствием за подделку полномочий, и после собора был прямо отправлен в монастырь в заключение. Таковы были воротилы греческой части собора, которые вызвались судить русского патриарха и русские обряды.

Крайне щекотливым было положение и нескольких русских владык во главе с такими активистами, как Павел Сарский и Иларион Рязанский. Они целиком разделяли взгляды Никона о превосходстве священства над царством и, ссылаясь на Иоанна Златоуста, доказывали, что священство так же выше государства, как душа выше тела. За свои высокомерные взгляды к концу собора Павел и Иларион попали под временное запрещение во служении, но и во время собора и суда над патриархом Никоном, который их выдвинул и долго считал за своих преданных помощников, они, конечно, не могли не чувствовать укоров совести.

Ввиду таких сложных канонических обстоятельств царь и проводившие собор представители двора должны были особенно ценить помощь и сотрудничество греческих прелатов, а те, несмотря на свое неясное юридическое положение, считали себя вправе на вполне ощутимое и конкретное выражение государевой благодарности и старались не упустить возможности действовать на соборе как господа положения. Несмотря на старую дружбу с Никоном и принципиальные симпатии к его грекофильству, восточные патриархи не поколебались осудить его самого, а вслед за этим русский обряд, русский стиль православия и прошлое русской церкви.

Делом бывшего патриарха уже занимался и русский поместный собор 1666 года, и решения русского епископата по этому вопросу были довольно умеренными. Собор осудил патриарха за самовольное оставление престола и паствы и внесение смуты в русскую церковь и определил, что, бросив без достаточных доводов свое пастырское положение, Никон автоматически лишился и патриаршей власти. Но, не желая унижать своего патриарха, русские владыки оставляли ему его сан и предоставляли в его распоряжение построенные им три больших ставропигиальных монастыря. Этот мягкий приговор был обусловлен признанием Никоном власти и авторитета будущего главы русской церкви и обещанием не приезжать в столицу без разрешения будущего патриарха и царя. Но это решение не вошло в силу, и окончательный приговор был отложен до приезда восточных патриархов. Теперь Никону пришлось иметь дело не только со скорее сочувствовавшим ему русским епископатом, но и с восточными владыками, которых на соборе, вместе с патриархами, было тринадцать человек и которые составляли почти что половину состава собора.

Разбор дела Никона официально был начат на первом заседании собора 1 декабря и длился меньше двух недель. Предшествовавшие личные переговоры царя с патриархами помогли быстрому разрешению этого сложного вопроса. Греки, поддержанные лишь немногими русскими епископами, решили осудить Никона и лишить его епископского сана, ставя ему в вину прежде всего его учение о превосходстве священства над царством. Наоборот, большинство русского епископата проявляло большую терпимость и осторожность, защищало авторитет духовной власти против светской и было против лишения Никона его сана. Это, конечно, были Павел Сарский (Крутицкий), Иларион Рязанский, а к ним присоединились Корнилий Тобольский, митрополит Лаврентий Казанский, епископ Симеон Вологодский и архиепископ Стефан Суздальский. По всей вероятности, и другие епископы думали так же, но предпочитали не подвергаться царскому гневу или не находили достаточно новых и веских аргументов. Все же в конце концов собор принял предложенное греками, а, по всей вероятности, и царским двором решение. Приговор был оглашен 12 декабря в присутствии Никона его бывшим ставленником и союзником Иларионом Рязанским. Возможно, что Иларион был избран для этой роли в отместку за свою оппозицию большинству собора. Бывшего “великого государя” обвинили в самовольном уходе с престола, оскорблении царя, внесении смуты в русскую церковь и жестоком обращении с клиром, в частности с епископом Павлом Коломенским, первым мучеником за старый обряд. На этот раз Никон был лишен не только патриаршего сана, но и был извержен из епископского достоинства. После оглашения приговора бывший друг и гость Никона, патриарх Макарий Антиохийский, снял с него клобук и панагию. Ставший простым монахом, Никон сказал немало горьких слов по адресу своих бывших друзей и братьев до сану, но, несмотря на все свое негодование, проявил достаточно достоинства, чтобы не сопротивляться. После этого он был отвезен в глухой и бедный Ферапонтов монастырь.

Через полтора месяца после осуждения Никона, 31 января следующего 1667 года, собор торжественно избрал нового патриарха. Видимо, опасаясь возможной оппозиции со стороны нового главы церкви, двор и царь на этот раз наметили на патриарший престол престарелого и очень незаметного бывшего настоятеля Троице-Сергиевой обители архимандрита Иоасафа, ставшего 10 февраля Иоасафом Вторым, патриархом Всея Великия, Малыя и Белыя Руси.

Низложение патриарха Никона было проведено на основании канонических текстов и комментариев к ним, которые были посланы в Москву перед созывом собора всеми четырьмя восточными патриархами. Эти тексты и мнения, известные под названием “Ответов патриархов” и “Правил касательно власти царской и власти церковной, были коллективными ответами на вопросы, посланные им от имени царя и русской церкви, и составленными Паисием Лигаридом и русскими советниками царя по церковным делам. Видимо, сами вопросы подсказывали восточным патриархам ответы, желательные царю и русскому двору. Эти ответы определяли юрисдикцию царя в его сношениях с церковью, устанавливая пределы царской власти в отношении патриарха и епископата.

Эти мнения патриархов, сохранившиеся на тяжелом, переведенном с греческого, довольно странном и трудно понятном церковнославянском языке, гласили, что “царь своею властию подобен Богу” и что он на земле “наместник Божий есть”. “Якоже Бог есть на земли повсемественне, то на земли суть по Бозе тии, иже держащий царской власти в делах государственных”. Чтобы избежать возможности неправильного истолкования политической власти патриарха, греческие патриархи ввели в правила соответствующее указание, ставившее патриарха в гражданских и административно-церковных вопросах под авторитет царя: “Патриарху же быти послушлива царю, яко же поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию”. Эти правила в случае конфликта с главой русской церкви позволяли царю просто смещать патриарха: “Творяща противне церковным уставам или противно царю нерассудне и безумие деюща с престола своего весьма быти извержительна и удалительна”. Правда, патриархи делали ограничение царской власти, указывая, что цари должны поступать в соответствии с заветами церкви. “Царское дело добро творити”, - отмечали правила, то есть царь только тогда бывает прав, когда он справедлив, но эта отдельная фраза терялась среди многочисленных повторений о новых, расширенных пределах власти главы государства. По этим правилам, воля царя являлась законом для его подданных: “Никто же не имеет толику свободы да возможет противиться царскому велению - закон бо есть”, - кратко, но решительно формулировал этот патриарший манифест. Это было новое и совершенно неожиданное утверждение господства царя и государства над церковью, основанного на принципе божественного права государя. Своими решениями восточные греческие прелаты наносили решительный моральный удар не только планам и теориям теперь ставшего простым монахом Никона, но и идеям боголюбцев, которые в своей борьбе за оцерковление общества хотели поставить церковь и веру выше политических соображений. Соблазненные царскими подачками, привыкшие к беспрекословному подчинению султанской власти и, вероятно, наслышавшиеся о новых веяниях абсолютизма в Западной Европе, греки теперь возносили власть русского царя на неведомую раньше высоту.

Новые пределы власти царя были все же в конце концов ограничены государственными и церковно-административными вопросами. В вопросах догмы церковь оставалась независима и, как это ни странно, в делах своего внутреннего управления даже получала несколько большую свободу. Монастырский приказ, созданный в 1649 году и столь ненавидимый Никоном, подлежал по совету патриархов уничтожению. Кроме того, для того чтобы хоть немного удовлетворить самолюбие епископов, столь безоговорочно поддерживавших царя, в правила была внесена почетная, но малозначащая формула, что “царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх церковных, дабы сохранилась стройность церковного учреждения”.

Русские иерархи не могли не понять значение новых формулировок, определявших границы компетенции церкви и государства. Хотя на словах власть патриарха в церковных делах оставалась независимой, а предстоящая ликвидация монастырского приказа даже расширяла юрисдикцию владык, передавая на их суд низшее духовенство и население церковных земель, но зато само положение патриарха и епископата теоретически делалось еще более зависимым от царя и влиявшего на него двора. До собора назначение владык и самого патриарха de facto зависело только от царя, но зато их свержение с престола, как это в 1652 году на примере митрополита Филиппа признал и сам Алексей Михайлович, могло почитаться за беззаконное насилие. Теперь же царь, следуя букве новых советов восточных патриархов, мог всегда найти предлог для обвинения “непослушливого, нерассудного или безумна” епископа и вполне легально расправиться с ним. Поэтому несколько владык во главе с Павлом Сарским (Крутицким) и Иларионом Рязанским настойчиво протестовали против такого пересмотра отношений между церковью и государством. Но они были резко оборваны вошедшим во вкус вмешательства в русские дела патриархом Паисием, который заявил, что они “панствуют и никонианствуют”, так как “покушаются уничтожить царство и поднять на высоту священство”. Вслед за этим антиохийский “папа и судья вселенной” и его александрийский коллега запретили Илариона и Павла в священстве. А поелику Павел был местоблюстителем патриаршего престола, то на его место тут же назначили пристроившегося к архангельскому собору балканского митрополита Феодосия. Правда, этот запрет был скоро снят, но урок был, конечно, весьма наглядным для русских владык.

“Правила”, выработанные патриархами, были результатом упорной работы Паисия Лигарида. Они открыли новую страницу в истории русского самодержавия, так как вслед за Западом русский государь освобождался от всякого влияния церкви и из “совестливого” православного царя превращался в абсолютного монарха в стиле Людовика XIV. Это был довольно неожиданный поворот в развитии теории власти в России, который не имел канонических прецедентов в истории русского православия. Хотя эти правила не были подписаны участниками собора, но тем не менее они, конечно, стали весьма полезным документом в руках царя и давали ему сильное оружие в случае нового столкновения с патриархом и епископатом.

В феврале и марте собор занялся несколькими второстепенными вопросами и отдыхал от споров по поводу судьбы патриарха Никона и отношений между царством и священством. В середине апреля 1667 года иерархи принялись за “церковных мятежников” и проблему обряда. Как и в случае патриарха Никона, собор действовал по довольно странной программе. Сначала он судил обвиняемых, затем принимался за выработку общих норм, на основе которых, казалось, только и можно было предъявлять обвинения. Сначала перед патриархами и епископами предстали или уже раньше покаявшиеся или же новые мелкие представители оппозиции. Прибывший из Соловков, архимандрит Никанор был судим первым, 20 апреля. За ним прошествовали, также каясь в своих заблуждениях, священник Амвросий, дьякон Пахомий, инок Никита и уже раскаявшиеся отец Никита Добрынин и старец Григорий Неронов. За ними наступила очередь Аввакума; дьякона Феодора, который раскаялся в своем отказе от защиты старого обряда, убежал в леса, снова начал борьбу с “никонианством”, но был арестован; инока Епифания, соловецкого монаха, ушедшего уже в 1658 году из Соловецкого монастыря и теперь подавшего царю книгу изобличений нового обряда; старика Никифора, привезенного патриархами из Симбирска в столицу, и отца Лазаря. Лазарь уже раз предстал перед судом патриархов в декабре 1666 года, но тогда он ошеломил их предложением определить правоту старого и нового обряда Божьим судом на костре. “Повелити ми идти на судьбу Божию во огонь”, - заявил он. Если он сгорит, говорил Лазарь, то, значит, новый обряд хорош, если же уцелеет, то, значит, старый обряд был истинным православным обрядом. Не ожидавшие такого аргумента патриархи отложили тогда суд над ним до более позднего времени.

Все эти пять, или вернее четыре, так как на этот раз Феодора еще не успели доставить на собор, сторонника старого обряда оказались чрезвычайно упорными. Уговоры их длились недели и месяцы. Только 17 июня они предстали перед собором. Присутствие на суде нелюбимых ими греческих патриархов делало споры еще более резкими и безнадежными. “Много от писания говорил с патриархами. Бог отверз уста моя грешная, и посрамил их Христос устами моими”, - писал потом в Пустозерске протопоп. Не менее откровенны и резки в своих мнениях были и другие оппозиционеры. Все четверо были отлучены от церкви. Тем не менее по настоянию царя уговоры упорных “мятежников церковных” продолжались еще полтора месяца. В уговорах Аввакума принял участие и сам Неронов, не решившийся порвать с матерью церковью, но упрямый и непоколебимый протопоп не поддался никаким увещеваниям. Только 26 августа их судьба была решена: все четыре были приговорены к ссылке на дальний север России, в Пустозерск. Кроме того, двое из них должны были подвергнуться добавочной “казни” отрезания языка. Это были Епифаний и Лазарь. Аввакума царь пощадил по старой дружбе и по настоянию царицы. Старик Никифор избежал этого наказания ввиду своего преклонного возраста. На следующий день, 2 августа, наказание было приведено в исполнение. “Отцу Лазарю до вилок язык вырезан и старцу Епифанию такожде. И егда Лазарю язык вырезали, явися ему пророк Божий Илиа и повеле ему о истине свидетельствовать. Он же выплюнул изо уст своих кровь и начал глаголати ясно и бодре, и зело стройне. Десная же рука бысть в крови, он же ею благословляше люди Божия”, - так описал эту сцену Аввакум. В тот же день всех четырех увезли из Москвы в Пустозерск.

Пока шли уговоры четырех нераскаявшихся защитников старого обряда, собор занялся теоретическим обоснованием нового устава и рассматриванием всего комплекса разногласий между старой русской церковью и греками. Как и следовало ожидать, этот новый пленум собора, целиком находившийся в руках греческих патриархов и греческих организаторов, принял все никоновские нововведения, проведенные в соответствие с новогреческой практикой и новогреческими богослужебними текстами. На своем заседании 13 мая 1667 года собор предписал ввести новые, “якоже за повелением... великого государя царя... и благословением и советом святейших вселенских патриархов исправишася и переведешася и напечаташася... книги служебники и потребники и прочяя приимати”. Подтверждая грамоту патриарха Паисия Константинопольского, посланную им в ответ на запрос Никона о значении и исправлении обрядов, отцы собора этим указали еще раз, что если в обрядах нет элементов неправославного учения и если они не нарушают веры, то они могут разниться в разных отдельных поместных церквах и могут быть заменяемы другими. Но из этого либерального толкования обряда, вместо того чтобы позволить русскому духовенству пользоваться старыми богослужебными книгами и церковными обычаями, собор сделал несколько неожиданные и казуистические выводы. Поскольку обряды могут быть различны и заменяемы, то собор признал возможность и законность унификационной реформы Никона, но одновременно запретил пользоваться старым обрядом под угрозой анафемы и проклятия, так как, по мнению греков, те, кто им пользовались и не хотели принимать новый обряд, те вносили раскол и ересь в церковь.

В отношении старого русского обряда греческие организаторы и участники собора проявили какую-то злобную непримиримость. Они не только настояли на наложении клятв и анафемы на всех тех, кто пользовался двуперстием и старым уставом, но решили поставить под запрещение все элементы старой русской церковной традиции и снять с России тот ореол незыблемой верности православию, которым она гордилась после Флорентийского собора и зарождения теории о Третьем Риме.

Инициатива развенчания старинной русской церковной славы, видимо, принадлежала архимандриту Дионисию, а может быть, частично и Лигариду. Русским иерархам такая мысль, конечно, не могла прийти на ум, а греческие патриархи слишком мало знали русскую церковную историю, чтобы осуждать древние русские предания и соборные постановления. Лигарид вел почти что все переговоры с патриархами, а грек Дионисий еще во время русского собора 1666 года сочинил трактат для осуждения русского крестного знамения и старых книг. Как это показал еще Н. Ф. Каптерев, текст сочинения Дионисия лег в основу тех частей соборных деяний 1666 года, которые осуждали русские богослужебные и обрядовые особенности. По мнению Дионисия, русские завели богослужебные ереси еще с тех пор, как порвали свою зависимость от Константинополя. До тех пор “воссияша благочестие и православие болше зде в России”, - писал этот малограмотный в истории богослужения грек. После того же как русская церковь порвала с Константинополем, “начаша были зде сия прелести [ереси]: о сложении перстов, и прилог в символе и аллилуйа и прочее”, и вся русская земля “темным омрачением омрачишася”.

Презрение к русскому обряду Дионисий показал не только на словах, но и на деле. Когда в великую субботу 1667 года во время торжественного патриаршего богослужения в присутствии царя русское духовенство пошло с плащаницей “по солонь” (по движению солнца), то Дионисий совершенно неожиданно увлек греческих патриархов и остальное греческое духовенство в обратном направлении, навстречу русской процессии. Произошли замешательство и довольно резкий спор между русскими и греческими архиереями. Наконец сам царь вмешался в конфликт между русскими и греками, предложив, чтобы и русские пошли вслед за гостями, оставив старинный русский обычай ходить посолонь, который, кстати сказать, русские, конечно, унаследовали из ранневизантийского обряда.

Постановлениями собора были запрещены следующие русские церковные сочинения:

1) Повесть о Белом Клобуке, в которой писалось о том, что после предательства православия греками на Флорентийском соборе и падения Константинополя защита церкви стала обязанностью русского народа и в которой говорилось об исторической роли Руси, Третьего Рима, где “слава Св. Духа воссия”.

2) Постановления Стоглавого собора 1551 года, который официально подтвердил правильность тех особенностей, которые отделяли русский обряд от новогреческого. Это осуждение Стоглавого собора, видимо, казалось грекам особенно важным, так как оно неоднократно повторяется в Деяниях.

3) Житие преп. Евфросиния, в котором оправдывалось ныне запрещенное двукратное пение аллилуйя.

Мелочность греков дошла до такой крайности, что собор даже запретил писать на иконах лики русских митрополитов Петра и Алексея в белых клобуках.

Эти резолюции явились своего рода историко-философским реваншем для греков. Они отомстили русской церкви за упреки по поводу Флорентийского собора и разрушили этими постановлениями все обоснование теории Третьего Рима. Русь оказывалась хранительницей не православия, а грубых богослужебных ошибок. Миссия России охранять православие была объявлена несостоятельной претензией. Все осмысление русской истории менялось постановлениями собора. Православное русское царство, предвестник грядущего царства Св. Духа на земле, превращалось просто в одну из многих монархий - простое государство, хотя с новыми имперскими претензиями, но без особого освященного Богом пути в истории.

Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви. Так, например, параграф, относящийся к осуждению Стоглавого собора, говорит о том, что решение закрепить в России двуперстное крестное знамение и сугубую аллилуйю было “писано не рассудно простотою и невежеством”. Сам митрополит Макарий, бывший душой собора 1551 года, также был обвинен в невежестве, так как он не считался с греками: “Зане той Макарий митрополит, и иже с ним мудрствоваша, невежеством своим безрассудно, якоже восхотеша сами собою, не согласяся с греческими и с древними харатейными словенскими книгами. Ниже со вселенскими [то есть греческими] святейшими патриархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними”.

Этим нелепым заявлением греческие патриархи и их советники, Дионисий и Лигарид, сами расписывались в своем полном невежестве в вопросах исторической литургики. Они совершенно не отдавали себе отчета в том, что двуперстное знамение и прочие обрядовые разногласия русской церкви с греческой XVII века были гораздо старше новогреческих и восходили к ранневизантийским образцам, введенным на Руси самими греками еще в XI веке. Сами же заключения собора стали ныне свидетельством не русской отсталости, а печальным памятником греческой заносчивости и забвения ими своего собственного старого предания. Постоянное упоминание, что деяния собора были делом греков - “толкуем же мы, два патриарха [русский патриарх Иоасаф ими, видимо, не принимался во внимание] сие правило” - к счастью, хотя бы частично снимает ответственность с русского епископата за всю нелепость и злобу этих постановлений.

Осуждение сторонников старого обряда было сформулировано в не менее оскорбительных и канонически нелогичных фразах, которые били не только по русским традиционалистам, но и по патриарху Константинопольскому Паисию и созванному им в Константинополе собору. Ведь патриарх Паисий, касаясь унификации обряда, ясно писал еще в 1655 году: “Не следует нам и теперь думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в пунктах, которые не принадлежат к числу существенных членов веры, лишь бы он соглашался с кафолической церковью в важных и главных”.

Вместо того чтобы последовать этим мудрым словам константинопольского решения 1654 года, патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский проявили еще больше узости и пристрастности к обрядовым различиям, чем русские защитники старого устава. Они не только выступили на защиту никоновских “реформ”, но на заседании 13 мая 1667 года осудили сторонников старого обряда настолько строго, что этим сами возвели обрядовые детали на догматическую высоту. Они называли русских традиционалистов, отказавшихся от этих новшеств, непокорниками и даже еретиками и отлучали их от церкви жестокими и мрачными постановлениями:

Аще ли же кто не послушает, повелеваемых от нас [постановлений в обряде] и не покорится святей восточней церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противитися нам, и мы таковаго противника данною нам властию от всесвятого и животворящаго Духа, - аще ли будет от освященного чина, - извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и проклятию предаем. Аще же от мирского чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа, и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника и от православного всесочленения и стана и от церкве Божия отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаянием. А кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием и пребудет в упорстве своем до скончания своего, тот да будет и по смерти отлучен, и часть его и душа его со Иудою предателем и с распеншими Христа жидовы, и со Арием и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камении и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрешен и не растлен и яко тимпан во веки веков. Аминь.

Деяния и клятвы были скреплены подписями участников собора, положены для сохранения в Успенском соборе, а наиболее существенные части постановлений напечатаны в Служебнике 1667 года.

С.Д.Милорадович. «Суд над патриархом Никоном».1885, холст, масло

...Поищем подробности отстранения Никона. Суть ТИ-трактовки весьма противоречива. Якобы, по окончании торжественной службы в Успенском соборе (10 июля 1658 г.) Никон внезапно объявляет, что оставляет патриаршество.
Он покидает патриарший дворец в Кремле и уезжает в Воскресенский монастырь. Напуганный царь посылает за ним бояр с просьбой вернуться, однако упрямый Никон отказывается. Никон остается самоустраненным и в то же время действующим патриархом.
Царь начинает собирать собор за собором. Самоустраненного в 1658 году Никона пытаются зачем-то отстранить заново. И в 1660, и в 1662, и в 1664 году. Даже приговор подготовили, но не огласили... И вот, наконец, грянул 1666 год! Почитаем Карташева:

• «Ускоряя развязку, царь, пользуясь присутствием на Москве случайных гостей и иерархов Востока, в феврале 1666 г. на очередном соборе, ставит вопрос о неопределенном положении Никона и как бы экспериментирует окончательный суд над ним»

Что ни слово, то классика жанра! И надо же, в Москве как раз проездом некие «иерархи Востока» оказались.…Восемь лет царь не может назначить нового патриарха, и тут, УСКОРЯЯ РАЗВЯЗКУ, ставит вопрос об отстранении. НО при этом, оказывается, «как бы экспериментирует». Хороша история? То-то. Что там Морисы Дрюоны и Дюма! Наши историки такие невероятные сюжеты закручивают, что дух захватывает.

Парадокс заключается в том, что Никон уже самоустранился, и нет ни малейшего смысла призывать «иерархов Востока». В подобных случаях русские митрополиты самостоятельно выбирают своего патриарха, которого впоследствии утверждает царь. Без всяких соборных решений и призыва вселенских патриархов.
Собор и призыв восточных патриархов нужен только в том случае, если планируется насильственное отстранение патриарха. В обход его воли. То есть если нужен независимый церковный суд. Если принять ТИ-версию с самоотстранением Никона, ничего этого не требуется.

Есть еще один непонятный момент. Между самоотстранением Никона в 1658 году и назначением следующего патриарха в 1667 г прошло восемь лет. То есть восемь лет страна фактически жила без патриарха.
А как такое может быть? Это в принципе не возможно. Все церковные церемонии, включая православные праздники и крещение царских детей, должны проводиться исключительно патриархом. Без его благословления эти важные мероприятия становятся нелегитимными.
Поэтому по церковному канону того времени, патриарх избирался не позднее, чем через шесть месяцев после ухода предыдущего понтифика. Обычно сразу же.

Так почему же Никон подал в отставку? Существует несколько противоречивых версий этого поступка, главная из которых сводится к конфликту царя с патриархом. Мол, патриарх решил назваться государем, чуть ли не выше самого царя. Этого то царь Алексей и не стерпел.…

Но указанный мотив не выдерживает элементарной критики. Царь Алексей благоговел и преклонялся перед Никоном, советовался с ним по всем важнейшим вопросам. На протяжении всей своей жизни Алексей Михайлович регулярно переписывался с Никоном, называл его своим "собинным другом", "возлюбленником своим и содружебником". До самой своей трагической кончины.
По свидетельствам иноземцев, отношения Первосвятителя и царя были исключительно близкими, Никон отвечал Алексею отеческой любовью. В том, что Алексей Михайлович именовал Никона в письмах "Великим Государем" нет ничего удивительного. "Великим Государем" именовались все патриархи, включая предыдущего патриарха Филарета.
Поэтому никаких поводов для зависти и ссоры не может быть в принципе. Есть светская власть во главе с царем, и есть церковная власть во главе с патриархом. Это две составляющие единой имперской власти. Главной опорой светской власти царя являлась церковь во главе с патриархом.

Русские цари на всех соборах и церковных празднествах сидели чуть ниже трона патриарха и раболепно подчеркивали свою подчиненность церкви. До упразднения патриаршества Петром Первым, в Вербное воскресенье на Руси издревле совершался обряд Шествия на Осляти. Патриарх в полном облачении восседал на коне, а царь в простой рубахе вел коня патриарха по городу.
Таковы были многовековые традиции. Царь Алексей был человеком исключительной набожности. Менять каноны в угоду надуманных ущемлений своего достоинства, и судить за это патриарха не было ни малейшего повода.

Во время западных походов царя Алексея в 1654-1656 годах Никон оставался на Москве главным управляющим. К нему на утверждение поступали важнейшие государственные дела, причем в формуле приговоров имя Никона ставилось на месте царского: "святейший патриарх указал и бояре приговорили".
От государева и своего имени он объявлял распоряжения приказам и рассылал грамоты к воеводам по делам гражданского и даже военного управления. Уж если во время войны патриарх остался верным, то о каких недоразумениях в мирное время может идти речь? Патриарх Никон НИКОГДА не стремился к власти.
Более того, он ее сторонился и часто уезжал из столицы в Ново-Иерусалимский монастырь. ТИ-легенда о ссоре Никона с царем из-за власти есть глупейшая, ничем не подкрепленная выдумка.

Иногда историки заявляют, что ссора произошла из-за желания Никона возвысить церковь, из-за строительства Нового Иерусалима, из-за развития теории Москва-Третий Рим. Но эта политика проводилась по инициативе и одобрению самого царя. Именно для этих целей Алексей и возвысил монастырский приказ до небывалых высот.
Для воплощения грандиозной идеи Русь-Новый Израиль церкви нужны были колоссальные средства. Деньги на эти нужды и собирал монастырский приказ, ставший с 1651 года главным приказом после Посольского. Кстати, закрытие Монастырского Приказа совершилось в 1676 г.
Сразу после смерти царя. Очевидно, что когда монастырский приказ под патронажем Никона был упразднен, тогда и было смещение патриарха. Все остальное есть наивные инсинуации.

Как мы видим, никаких поводов для низложения, или самонизложения Никона не было. Никон оставался патриархом вплоть то 1676 года. И это легко доказуемо по переписке царя и патриарха. Например, в сохранившемся письме от 1669 года стоит подпись: «Смиренный Никон, милостию Божиею патриарх, засвидетельствуя страхом Вожиим и подписал своею рукою»
И царь не находит в этом ничего крамольного. Отвечает ему, как смиренный сын церкви и «содружебник» патриарха. Если учесть, что Никон уже давно низложен по воле самого царя, то все это невероятно. Тем более патриархом уже назначен другой человек, Иоасаф. Согласно ТИ, он принял патриаршество в 1667 году, как фигура, одобренная царем. Почему же царь продолжает любезничать с низложенным патриархом и при этом не составляет ни одного послания двум последующим патриархам?

Есть и другие документы. Например, благословление от патриарха Никона царю к Пасхе 1668 года. Но наиболее интересен документ от 29-ого января 1676 года. В этом письме царь Алексей просит у Никона прощения.
Историки лукаво относят это письмо к внезапному прозрению царя перед смертью, не более. Мол, царь, лежа на смертном одре, решил написать письмо бывшему своему товарищу, за опалу извиниться…
Но все это полнейшая чепуха. Перед смертью цари исповедовались и просили благословления. Благословления у действующего патриарха. Иначе то как? Вот и получается, что на момент смерти Алексея Михайловича Никон был действующим патриархом. Все остальное от лукавого.
*****

Отстранив Никона в 1666 году, романовским борзописцам пришлось придумать двух фантомных патриархов . Это самые неизвестные патриархи из всего списка, вся их деятельность покрыта мраком.

• «В области внешней церковной политики, пожалуй, единственным значительным деянием патриарха Иоасафа стала просьба к туркам восстановить на престолах бывших судей патриарха Никона — патриархов Антиохийского Макария и Иерусалимского Паисия…


• Ряд произведений, выходивших от имени патриарха, был написан Симеоном Полоцким …На его место 3 июля 1672 г. был возведен Новгородский митрополит Питирим.


• Предстоятельство патриарха Питирима, глубокого старца, неспособного нести бремя патриаршей власти, прошло, по мнению церковных историков, бесследно для Русской Церкви… Фактическим правителем патриарших дел при нем был его будущий преемник — Новгородский митрополит Иоаким»

Мол, труды остались только от Симеона Полоцкого, но, несомненно, их диктовал Иоасаф. Якобы, правит Питирим, но фактическим правителем является Иоаким. На самом деле так оно и было. После отстранения Никона в 1676 году СРАЗУ был назначен новый патриарх - Иоаким. Фантомные патриархи Иоасаф и Питирим были придуманы чтобы наполнить десятилетнюю пустоту после фиктивного отстранения Никона в 1666 г.
Поэтому после многочисленных документов о деятельности Никона в архивах идут только документы за подписью Иоакима. Два надуманных патриарха не оставили о себе НИЧЕГО, кроме оправдательного прошения о «вселенских патриархах». Других дел на Руси не было, лишь бы легализовать двух лжепатриархов-отступников? Думаю, вы догадались, почему сохранился только этот документ.

Тут историки шлецеровской школы достигли небывалых высот написания «правильной» истории. Сначала придумали собор, вернее целую вереницу соборов по отстранению Никона, потом никому не известных «вселенских патриархов» (для легализации нужных соборных решений), затем высосали из пальца двух фантомных Московских патриархов, чьими прошениями оправдали существование самих «вселенских патриархов».
Подлог на подлоге и враньем погоняет. Придумали гигантское судилище над беззащитным святым старцем, который давно не у дел. Зачем судить человека и отрешать его от власти, если он сам отказался от этой власти восемь лет назад? И вообще, при чем здесь суд, когда изначально речь идет об избрании нового патриарха? Сам термин СУД абсолютно не вписывается в канву описываемых событий.

Тем не менее, речь в документах идет именно о неком СУДЕ. Толи над Никоном, толи над раскольниками. Попробуем разобраться в этом запутанном судилище. Так кто кого и за что судил?

Для начала поищем источники.

• «О соборном суде над Никоном сохранилась современная запись, составленная царскими дьяками, о первых заседаниях Собора только краткая, а о последующих и краткая и довольно подробная.


• Дополнениями к этой записи и как бы пояснениями ее могут служить, с одной стороны, сказания одного из присутствовавших на соборе, именно Паисия Лигарида, хотя, к сожалению, о двух из первых заседаний он говорит смешанно, без соблюдения хронологии, а с другой — сказания дьяка Шушерина, который хотя не присутствовал на Соборе, писал о нем только по слухам спустя около пятнадцати лет».

Получается, кроме тенденциозных записей Лигарита других свидетельств не сохранилось. Ясное дело, безоговорочно верить П. Лигариту у нас нет ни малейшего основания.
А кто такой этот Паисий Лигарит?

• «Несмотря на европейскую образованность, в православном мире Паисия не уважали, так как он принимал католичество и переписывался с кардиналом Барберини. Своих конфликтов с иерусалимским патриархом Досифеем и другими крупными церковными деятелями Паисий Лигарид не скрывал… русского Паисий не знал…»

Весь послужной список нашего героя озвучивать не будем. Выложенного материала вполне достаточно для обоснованного заключения: более неподходящей фигуры для суда над русским патриархом и не придумать. Царь Алексей всех латинистов считал еретиками, поэтому не мог он пустить Лигарита для суда над православным понтификом.
Интересно, а как незнающий русского языка Лигарит судом руководил? Да и как вообще допустить, чтобы католик суд над православным патриархом устраивал? Почему католик правит судилищем в православной Москве? Ему вообще в Московию путь был заказан.

Нет, не любили романовские сочинители историю и писали зачастую очевидную халтуру. Папский послушник Лигарит мог оказаться в Москве, только если свет клином сойдется.… Но именно это и произошло в 1676 году. В результате убийства царя Алексея и Латинского переворота. Вот и прибыли наши товарищи во главе с Паисием Лигаритом в Москву. Прибыли прямиком из Рима. Прибыли разрушить духовный оплот православной империи и ввести на Руси католичество.

Главную роль на соборе играет западник Паисий Лигарит. Но, если прибыли восточные патриархи, то почему столько внимания некоему Паисию? Возникает логичное предположение, что неизвестный доселе «патриарх вселенский» Паисий и Паисий Лигарит - это одно и то же лицо.
Поэтому Паисий Лигарит в роли фальшивого патриарха Паисия Александрийского и выносит обвинения Никону. До сих пор православная церковь с большим скептицизмом смотрит на фигуру Паисия Александрийского, объявляя его «лжепатриархом». Говоря понятным языком, никакого «вселенского патриарха» Паисия церковь не знает. Современные историки пишут по этому поводу, что к моменту собора эти «патриархи» были низложены у себя на родине. Но царь Алексей об этом не знал (!).

Получается, прибыли в Россию не патриархи, а проходимцы, неизвестные на родине и официально осужденные церковью. Царь Алексей «случайно» их обнаружил в окрестностях Москвы и по простоте душевной пригласил «на огонек»… А те между делом решили патриарха московского судить. За гостеприимство.
Кстати, и Паисий Лигарит и Паисий Александрийский были низложены и отлучены от православной церкви. Вещь сама по себе уникальная. Поэтому отождествление Паисия Лигарита и Паисия Александрийского вполне обоснованно. Едва ли в одно и то же время жили два таких выдающихся проходимца, с одним и тем же именем и участвовавшие в одних и тех же событиях.

Все слова Паисия Александрийского на Соборе озвучены Паисием Лигаритом. Якобы, в качестве переводчика.… Но, это чушь - Лигарит не знал русского и на роль переводчика не годился.
По-видимому, Паисий Лигарит и есть «вселенский патриарх Паисий», прибывший в Россию в 1676 году для низложения Никона. Отсюда у Карташева и фигурирует информация о первом появлении патриархов в феврале месяце. Именно в феврале 1676 года, сразу после смерти царя Алексея, они и подъехали.

А как проходило само низложение Никона? Оказывается, приговор Никону был известен заранее. Никон категорически отказывался ехать на этот собор, объявляя его лживым сборищем проходимцев. Его привезли силой и 5 ноября в столовой избе низложили и взяли под арест. Костомаров пишет: «5 декабря опять собрался собор. У Никона на этот раз отняли крест, который прежде носили перед ним…»
Зачем отнимать православный крест у священника? Кому мешал святой символ православия?! Но именно от этого символа заговорщики избавились в первую очередь. До официального решения! Да и кому нужно было теперь это решение, если главу русской церкви уже лишили сана в темной столовой избе? Как не легализуй это позорное действо лживым «вселенским собором», хрен редьки не слаще.

Тем не менее, суд состоялся. Но, позвольте спросить, зачем? Неужели чтобы судить уже низложенного и арестованного старца? Нет, суд был созван совсем для другой заветной для Ватикана цели. Присутствие на нем Никона предполагалось УЖЕ в роли арестанта.

• «12 декабря собрались вселенские патриархи и все духовные члены собора в небольшой церкви Благовещения, в Чудовом монастыре. ... Царь не пришел; из бояр были только присланы царем: князья Никита Одоевский, Юрий Долгорукий, Воротынский и другие. Привели Никона. …


• В приговоре обвинили бывшего московского патриарха, главным образом за то, что он произносил хулы: на государя, называя его латиномудренником, мучителем, обидчиком; на всех бояр; на всю русскую церковь — говоря, будто она впала в латинские догматы...»

Обратите внимание, Никона обвиняют в том, что он выступает против латинских догматов! В этом и есть главная суть происходящих событий. Ни о каких раскольниках и ссоры с царем и речи нет. Собором правят некие бояре, царь отсутствует.

В начале 1676 года царь Федор еще юноша 13-ти лет, он пал под влияние бояр заговорщиков: Одоевского, Долгорукого и Воротынского. Как мы писали ранее, именно эти бояре принимали активное участие в убийстве царя Алексея. И именно эти бояре были активными участниками суда, якобы 1666 года. Но в 1666 году они еще не играли при дворе какой-либо заметной роли. Их взлет пришелся как раз на 1676 год. Про них подробно в следующей главе, а пока посмотрим, какие обвинения предъявили Никону.
Одним из главных обвинений было основано якобы на незаконном отождествлении Никоном московского и римского церковных престолов. Сегодня историки про это не вспоминают. Но Никон прямо заявлял, что свой авторитет Московский Патриархат обрел, как наследник Римской исчезнувшей епархии.
Но именно так и обстояли дела того времени. Москва - наследница Рима-Царьграда. Во времена Никона об этом хорошо знали. В этом и заключался весь смысл отстранения Никона и лишение Москвы прерогативы быть церковной столицей Империи.

В пересказах историков известна реакция Никона на эти «обвинения»:

• « Если я достоин осуждения, — сказал Никон, — то зачем вы, как воры, привели меня тайно в эту церковку; зачем здесь нет его царского величества и всех его бояр? Зачем нет всенародного множества людей российской земли?


• Разве я в этой церкви принял пастырский жезл? Нет, я принял патриаршество в соборной церкви перед всенародным множеством, не по моему желанию и старанию, но по прилежным и слезным молениям царя. Туда меня ведите и там делайте со мною, что хотите!»

Возмущение Никона вполне объяснимо. Если это Церковный Собор, с участием «вселенских патриархов», то почему все происходит в подпольной обстановке? Где народные массы, где весь православный синклит? Где царь, наконец?! Далеко не каждый год в Москву вселенские патриархи приезжают.…

Обратите внимание, на момент начала собора Никон считает себя единственным законным патриархом, обличенным властью. А нам говорят, что он давно отрекся.… Какая-то нескончаемая череда парадоксов - все происходит вопреки здравому смыслу и элементарным канонам того времени.

Поэтому ТИ-версию Собора 1666 года мы вынуждены признать, как очевидно ложную. Никон выступал против латинских веяний, именно ЗА ЭТО его и низложили. Низложили абсолютно незаконно.

Дело не в староверах, а в столкновении Запада и Востока, латинства и православия. В 1676 году латинская партия временно взяла верх.

Описывая Соборы 1666-1667 годов,все историки отмечают засилье западно-русских и иноземных церковников. Фактически, русские священники оказались на соборе в подавляющем меньшинстве.

• «Всего же иноземных архиереев присутствовало теперь на Соборе двенадцать, чего прежде никогда у нас не бывало»

Какие же позиции отстаивали эти «киевские» церковники , какие цели преследовали? Наверное, православие защищали, старое благочестие.… Ничуть не бывало. Отстаивали они строго латинские взгляды и ошибочность православных догматов. Достаточно почитать речь Евфимия от 1687 года, в которой он доказывает

• «что яд "латинской ереси" притек в Россию с Украины, что еретиками были все киевские ученыесо времен Петра Могилы, а московские сторонники просвещения, начиная с Полоцкого и Медведева, объявлялись лишь агентами пошатнувшихся в вере киевлян и злокозненных иезуитов»

Мы видим яркое подтверждение уже обнаруженного нами отождествления «киевских» просветителей с агентами иезуитами. Все настолько очевидно, что диву даешься, почему правду про эти события до сих пор официально не освещают.

Помимо Лигарита от латинствующих активно выступал некто Дионисий. Его откровения на этом соборе сохранились. Изучив их, Карташев пришел к обескураживающему открытию. Оказывается, на соборе обсуждался вовсе не Никон, не избрание нового патриарха, а сама русская церковь. Собор 1666-1667 годов можно назвать судом над русской церковью :

• «Поэтому Дионисий, за ним патриархи, а за ними - увы! - и все русские отцы собора 1667 г. посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую церковную историю, соборно осудили и отменили ее. Вот как отвергнута была главная веха русской обрядовой старины, т. е. Стоглавый собор »

Круг замкнулся! Карташев под давлением документов, признался: на соборе 1666 (1676) года судили не патриарха Никона, не раскольников, СУДИЛИ САМУ РУССКУЮ ЦЕРКОВЬ. В этом и заключается историческая правда. Только эту правду почему-то усиленно скрывают. Она не попала в учебники, там до сих пор невнятное бормотание про раскольников и двуперстие, про наглого Никона и тишайшего царя.

Но мог ли «тишайший» Алексей допустить подобный латинский шабаш в Москве? Тут ТИ-историки дружно замычат: конечно, он же Тишайший.…Остановимся и промоем мозги нашим историкам. Прошу простить меня за эту резкость, но иначе язык не поворачивается сказать.
Царь Алексей строго соблюдал правила всех русских церковных Соборов, включая главнейший Стоглавый собор. И тут он собственноручно приглашает «греков» с латинской начинкой, чтобы те засвидетельствовали ошибочность всей русской церкви. Все соборы признаются недействительным, а наивный царь слепо следует указаниям заезжих проходимцев.

Следом на скамье подсудимых оказывается ближайший соратник царя патриарх Никон, у него отбирают православный крест…. Каким бы не был царь тишайшим, но все это, извините, полная и наивная чушь. Поэтому данные события могли произойти только после смерти царя, в условиях чрезвычайных, критических.
Ни 1666, ни 1667 год такими признаками не отмечен. Ни один иноземный источник про этот Собор не пишет. Как могли остаться без внимания столь радикальные изменения в государственной политике?

Все источники 17 века утверждают, что Алексей Михайлович до самой своей смерти оставался верным древнему православному обряду, был привязан к патриарху Никону и ненавидел латинистов. Неприязнь ко всему латинскому у царя Алексея была столь сильна, что он запрещал молиться по-латински даже в Немецкой слободе. Вот что пишет Б. Койэтт в своих записках:

• «…потому что в то время Католикам было запрещено отправление общественного Богослужения в Немецкой Слободе, и даже не было у них Священника; а как в нашем доме в воскресные и праздничные дни совершалось Богослужение, то Католики, несколько лет не имевшие возможности исполнять Христианских обязанностей, все стекались к нам…»

Это написано про зиму 1675-1676 годов. Получается, накануне своей смерти, царь Алексей также ненавидел латининстов, как и во времена дружбы с Никоном. Так каким образом за десять лет до этого могли оказаться в Москве католические священники во главе с Лигаритом?
Разве могли они судить патриарха Никона и саму русскую церковь на глазах у царя? Мог ли Алексей все это допустить, если не допускал в Россию НИ ОДНОГО СВЯЩЕННИКА, даже в Немецкую слободу? Ответы настолько очевидны, что оставим мычание наших историков без внимания.

Но чтобы вы могли более ярко представить себе всю абсурдность происходящего, сделаем небольшое отступление и расскажем, каких взглядов придерживался царь Алексей. Вот как Павел Алеппский описывает царя во время одной из церковных церемоний:

• «Мы едва верили, что прибыли в свой монастырь, ибо погибали от усталости, стояния и холода. Но каково было положение царя, который оставался на ногах непрерывно около четырех часов с непокрытою головой, пока не роздал всем присутствующим четыре круговые чаши!


• Да продлит Бог его дни и да возвысит его знамена славой и победой! Не довольно было ему этого: в минуту нашего прибытия в монастырь ударили в колокола и царь и его бояре с патриархом пошли в собор, где служили вечерню и утреню и вышли только на заре, ибо было совершено большое бдение.


• Какая твердость и какая выносливость! Наши умы были поражены изумлением при виде таких порядков, от которых поседели бы и младенцы… какой это благословенный день, в который мы лицезрели сего святейшего царя, своим образом жизни и смирением превзошедшего подвижников!


• О, благополучный царь! Что это ты совершил сегодня и совершаешь всегда? Монах ты или подвижник?... Тебе, превзошедшему отшельников, пустыннослужителей своим образом жизни и неизменным постоянством в бдениях.»

Осуждением Никона не закончилась деятельность Московского собора. Собор 1667 года подтвердил определения собора 1666 года, одобрил книжные исправления Никона, произнес анафему на раскольников за их хулы и порицания на Православную Церковь и новоисправленные обряды. Клятва Стоглава на троеперстие и тройное аллилуйя была отменена. Собор совершенно согласился со взглядом низложенного патриарха на Монастырский приказ. Все церковные дела были изъяты из гражданской подсудности Монастырскому приказу, церковные лица на прежних основаниях были подчинены по гражданским искам суду епархиальных архиереев. Духовных лиц не велено было "вовлекать в мирские судилища" не только по делам гражданским, но (до снятия сана) даже по делам уголовным; миряне, служащие в церкви и церковном управлении, тоже подчинены были суду своих епархиальных архиереев. Вследствие такого распоряжения, взамен Монастырского приказа организованы были при архиерейских кафедрах духовные суды, так называемые Духовные приказы (из судей духовного сана).

Собор настаивал на усилении образования в духовенстве, ибо, рассуждали отцы собора, во священство поставляются невежды, которые "ниже скоты пасти умеют, кольми паче людей". Велено было строже производить выбор кандидатов на церковные места, а духовным лицам внимательнее относиться к обучению своих детей, чтобы последние были более достойными наследниками отцовских мест.

Собор заметил, что приходы переходили в духовных семьях по наследству; доходили до того, что у кого из членов причта не было для наследия прихода детей, тот продавал свое место чужим. Собор восстал против такой незаконной практики. Для укрепления авторитета духовенства собор указал ему носить приличное одеяние, не участвовать в пьяных свадебных поездках и прочее. Собор отменил старинное запрещение службы вдовым священнослужителям, в результате чего стало меньше безместного духовенства. Относительно монашеств собор принял меры против непомерного увеличения числа иноков; не велено было постригать без разрешения власти и должного испытания, мужей без согласия жен, и жен без согласия мужей, людей крепостных без их освобождения, запрещено постригать вне монастыря в мирских домах, даже болящих перед смертью. Изречены строгие правила против бродяжничества монахов и монахинь, проживания их в мирских домах и пр. Высказано несколько резких обличений против юродивых и пустосвятов, бродивших с "распущенными волосами и нагими."

Отменено постановление патриарха о принятии латинян в Православие через перекрещевание. И произнесены анафемы на старый обряд!!! Чем положено начало окончательному расколу.

В отношении старого русского обряда греческие организаторы и участники собора проявили какую-то злобную непримиримость. Они не только настояли на наложении клятв и анафемы на всех тех, кто пользовался двуперстием и старым уставом, но решили поставить под запрещение все элементы старой русской церковной традиции и снять с России тот ореол незыблемой верности православию, которым она гордилась после Флорентийского собора и зарождения теории о Третьем Риме.

Инициатива развенчания старинной русской церковной славы, видимо, принадлежала архимандриту Дионисию, а может быть, частично и Лигариду. Русским иерархам такая мысль, конечно, не могла прийти на ум, а греческие патриархи слишком мало знали русскую церковную историю, чтобы осуждать древние русские предания и соборные постановления. Лигарид вел почти что все переговоры с патриархами, а грек Дионисий еще во время русского собора 1666 года сочинил трактат для осуждения русского крестного знамения и старых книг. Как это показал еще Н. Ф. Каптерев, текст сочинения Дионисия лег в основу тех частей соборных деяний 1666 года, которые осуждали русские богослужебные и обрядовые особенности. По мнению Дионисия, русские завели богослужебные ереси еще с тех пор, как порвали свою зависимость от Константинополя. До тех пор “воссияша благочестие и православие болше зде в России”, - писал этот малограмотный в истории богослужения грек. После того же как русская церковь порвала с Константинополем, “начаша были зде сия прелести [ереси]: о сложении перстов, и прилог в символе и аллилуйа и прочее”, и вся русская земля “темным омрачением омрачишася”.

Презрение к русскому обряду Дионисий показал не только на словах, но и на деле. Когда в великую субботу 1667 года во время торжественного патриаршего богослужения в присутствии царя русское духовенство пошло с плащаницей “по солонь” (по движению солнца), то Дионисий совершенно неожиданно увлек греческих патриархов и остальное греческое духовенство в обратном направлении, навстречу русской процессии. Произошли замешательство и довольно резкий спор между русскими и греческими архиереями. Наконец сам царь вмешался в конфликт между русскими и греками, предложив, чтобы и русские пошли вслед за гостями, оставив старинный русский обычай ходить посолонь, который, кстати сказать, русские, конечно, унаследовали из ранневизантийского обряда.

Постановлениями собора были запрещены следующие русские церковные сочинения:

1) Повесть о Белом Клобуке, в которой писалось о том, что после предательства православия греками на Флорентийском соборе и падения Константинополя защита церкви стала обязанностью русского народа и в которой говорилось об исторической роли Руси, Третьего Рима, где “слава Св. Духа воссия”.

2) Постановления Стоглавого собора 1551 года, который официально подтвердил правильность тех особенностей, которые отделяли русский обряд от новогреческого. Это осуждение Стоглавого собора, видимо, казалось грекам особенно важным, так как оно неоднократно повторяется в Деяниях.

3) Житие преп. Евфросиния, в котором оправдывалось ныне запрещенное двукратное пение аллилуйя.

Мелочность греков дошла до такой крайности, что собор даже запретил писать на иконах лики русских митрополитов Петра и Алексея в белых клобуках.

Эти резолюции явились своего рода историко-философским реваншем для греков. Они отомстили русской церкви за упреки по поводу Флорентийского собора и разрушили этими постановлениями все обоснование теории Третьего Рима. Русь оказывалась хранительницей не православия, а грубых богослужебных ошибок. Миссия России охранять православие была объявлена несостоятельной претензией. Все осмысление русской истории менялось постановлениями собора. Православное русское царство, предвестник грядущего царства Св. Духа на земле, превращалось просто в одну из многих монархий - простое государство, хотя с новыми имперскими претензиями, но без особого освященного Богом пути в истории.

Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви. Так, например, параграф, относящийся к осуждению Стоглавого собора, говорит о том, что решение закрепить в России двуперстное крестное знамение и сугубую аллилуйю было “писано не рассудно простотою и невежеством”. Сам митрополит Макарий, бывший душой собора 1551 года, также был обвинен в невежестве, так как он не считался с греками: “Зане той Макарий митрополит, и иже с ним мудрствоваша, невежеством своим безрассудно, якоже восхотеша сами собою, не согласяся с греческими и с древними харатейными словенскими книгами. Ниже со вселенскими [то есть греческими] святейшими патриархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними”.

Этим нелепым заявлением греческие патриархи и их советники, Дионисий и Лигарид, сами расписывались в своем полном невежестве в вопросах исторической литургики. Они совершенно не отдавали себе отчета в том, что двуперстное знамение и прочие обрядовые разногласия русской церкви с греческой XVII века были гораздо старше новогреческих и восходили к ранневизантийским образцам, введенным на Руси самими греками еще в XI веке. Сами же заключения собора стали ныне свидетельством не русской отсталости, а печальным памятником греческой заносчивости и забвения ими своего собственного старого предания. Постоянное упоминание, что деяния собора были делом греков - “толкуем же мы, два патриарха [русский патриарх Иоасаф ими, видимо, не принимался во внимание] сие правило” - к счастью, хотя бы частично снимает ответственность с русского епископата за всю нелепость и злобу этих постановлений.

Осуждение сторонников старого обряда было сформулировано в не менее оскорбительных и канонически нелогичных фразах, которые били не только по русским традиционалистам, но и по патриарху Константинопольскому Паисию и созванному им в Константинополе собору. Ведь патриарх Паисий, касаясь унификации обряда, ясно писал еще в 1655 году: “Не следует нам и теперь думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в пунктах, которые не принадлежат к числу существенных членов веры, лишь бы он соглашался с кафолической церковью в важных и главных”.

Вместо того чтобы последовать этим мудрым словам константинопольского решения 1654 года, патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский проявили еще больше узости и пристрастности к обрядовым различиям, чем русские защитники старого устава. Они не только выступили на защиту никоновских “реформ”, но на заседании 13 мая 1667 года осудили сторонников старого обряда настолько строго, что этим сами возвели обрядовые детали на догматическую высоту. Они называли русских традиционалистов, отказавшихся от этих новшеств, непокорниками и даже еретиками и отлучали их от церкви жестокими и мрачными постановлениями:

На втором этапе Большого Московского собора 1666-1667 гг происходил разбор дел представителей мятежа церковного. Уговоры раскольников длились недели и месяцы. Только 17 июня они предстали перед собором: Аввакум, дьякон Феодор, инок Епифаний, соловецкий монах, ушедший уже в 1658 году из Соловецкого монастыря и теперь подавшего царю книгу изобличений нового обряда; Никифор, Лазарь. Лазарь уже раз предстал перед судом патриархов в декабре 1666 года, но тогда он ошеломил их предложением определить правоту старого и нового обряда Божьим судом на костре. 26 августа их судьба была решена: все четыре были приговорены к ссылке на дальний север России, в Пустозерск. Кроме того, двое из них должны были подвергнуться добавочной “казни” отрезания языка. Это были Епифаний и Лазарь. Аввакума царь пощадил по старой дружбе и по настоянию царицы. Никифор избежал этого наказания ввиду своего преклонного возраста. На следующий день, 2 августа, наказание было приведено в исполнение. В тот же день четырех увезли из Москвы в Пустозерск. В Пустозерске Аввакум не переставал переписываться со своими последователями, в том числе и с боярыней Морозовой. Но для пресечения сношений пустозерского центра с Москвой в Пустозерск был отправлен стрелецкий полуголова Елагин. После очередного отказа раскольников принять троеперстие, протопоп Аввакум, поп Лазарь, дьякон Федор и Епифаний были взяты и отведены на место казни, на плаху. Но Аввакум был снова пощажен, а Епифанию, Лазарю и Феодору полуголова приказал “за их речи языки резать, а за крест руки сечь”.
После этой “Пустозерской казни” режим всех четырех был совершенно изменен. До этого они жили в избах местных жителей, постоянно общались между собой и встречались с местными обитателями и путешественниками. Теперь же их поместили каждого в отдельности в закопанные в землю срубы-землянки, выход из которых был забит и засыпан, чтобы узники не могли выходить из них и общаться. В 1682 Аввакум сожжен.

«Соловецкое сидение».

Церковный собор 1666-1667 гг. стал поворотным пунктом в истории раскола. Но большинство раскольников не приняли его постановления. На сторону старообрядцев встали некоторые из монастырей, в частности - Соловецкий монастырь. Когда в монастырь были присланы новопечатные книги, их спрятали, не переплетая, в казенную палату, а потом на общем собрании постановили отнюдь нынешних служебников не принимать. На церковном соборе 1666-1667 гг. один из предводителей соловецких раскольников Никандр избрал иную, чем Аввакум, линию поведения. Он притворно выразил согласие с постановлениями собором и получил разрешение вернуться в обитель, но по возвращению скинул греческий клобук, опять надел русский и стал во главе монастырской братии. Царю была отправлена знаменитая "Соловецкая челобитная", излагавшая кредо старой веры. В другой челобитной монахи бросили прямой вызов светской власти: "Вели, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие". В 1668 году под стенами монастыря явился Игнатий Волохов с сотнею стрельцов, и вместо покорного подклонения голов под меч встречен был выстрелами. Такому ничтожному отряду, какой был у Волохова, нельзя было одолеть осажденных, у которых были крепкие стены, множество запасов, 90 пушек. "Осада - "Соловецкое сидение" затянулась на восемь лет с 1668 по 1676 гг. В первое время власти не могли послать больших сил на Белое море из-за движения Стеньки Разина. После подавления бунта под стенами Соловецкого монастыря появился большой стрелецкий отряд, начался обстрел обители. В осажденном монастыре начались разногласия между умеренными и сторонниками решительных действий. Большинство монахов надеялось на примирение с царской властью. Меньшинство во главе с Никандром и миряне - "бельцы"во главе с сотниками Ворониным и Самко требовали "за великого государя богомолие отставить", а про самого царя говорили такие слова, что "не только написать, но и помыслить страшно". В монастыре перестали исповедоваться, причащаться, отказались признавать священников. Эти разногласия предопределили падение Соловецкого монастыря. Стрельцам никак не удавалось взять его штурмом, но перебежчик монах Феоктист указал им отверстие в стене, заложенное камнями. В ночь на 22 января 1676 г. , в сильную метель, стрельцы разобрали камни и проникли в монастырь. Одних зачинщиков восстания казнили, других отправили в ссылку.

Морозова и московская оппозиция.

После Большого Московского Собора и высылки Аввакума в Пустозерск, в Москве центром критики правки книг и нового обряда стал дом богатой и влиятельной боярыни Феодосьи Прокопьевны Морозовой, вдовы Глеба Ивановича Морозова, брата Бориса Морозова, бывшего временщика и воспитателя царя. Благодаря своему родству и связям Морозова могла себе позволить в течение долгих лет занимать независимое положение, и ее дом стал пристанищем сторонников старой веры. Здесь же поселился и Аввакум, вернувшийся в начале 1664 года из сибирской ссылки, а сама Морозова сразу же стала его духовной дочерью. Длительное время после Большого Московского Собора Морозову не трогали, она даже стала инокиней в конце 1670 года. !671 году, Морозову стали увещать принять исправления и троеперстие. 14 ноября 1671 года в дом Морозовой пришел Чудовский архимандрит Иоаким со своими сотрудниками. В ответ на их расспросы Морозова, теперь уже старица Феодора, показала двуперстное знамение и просто сказала: “Сице аз верую”. Феодору(так теперь звали Морозову) со сестрой посадили под домашний арест. После длительных уговоров, Феодора была переведена в цепях в Печерский монастырь, а ее сестра княгиня Евдокия в Алексеевский монастырь, где они обе содержались под строгой стражей. Из своей тюрьмы в Пустозерске протопоп Аввакум писал им послания. Царь Алексей Михайлович осенью 1674 года приказал перевезти Морозову, Урусову и Данилову в особенно строгую тюрьму в Рождественском монастыре в Боровске, где они и скончались от истощения.

"Лесные старцы"

Монах Капитон Даниловский - основатель секты капитонов или лесных старцев, расколоучитель, предтеча старообрядцев-беспоповцев. Капитоны верили в скорый конец света и приход антихриста, не признавали священников, церковные таинства и иконы нового письма. По учению капитонов, спасти душу человека может только крайний аскетизм: ежедневный тяжелый труд, постоянные поклоны и молитвы, строгий пост (вегетарианство, исключение пищи в среду, пятницу, субботу), короткий сон сидя, стоя или в подвешенном состоянии, ношение вериг железных или каменных. Всё это должно подавить плоть и очистить душу. Религиозное движение лесных старцев широко распространилось в 1630-1640-е годы на территории Вологодской, Костромской и Ярославской губерний (ещё до никоновских реформ). Популярность Капитона была так велика, что после раскола русской церкви в 1666 году сторонников старой веры даже называли капитонами. После смерти Капитона секту возглавил его ученик Прохор, он был стар и в 1666 году умер. Вскоре секта распалась.

Поповцы и беспоповцы.

При самом начале своем старообрядчество распалось на две главные группы. Известно, что первыми распространителями старообрядчества были, кроме одного епископа, Павла Коломенского, только некоторые священники и иеромонахи, а большей частью, чернецы и миряне. Но Павел Коломенский скончался еще в 1656 г, когда раскол едва зачинался. Старообрядцы столкнулись с проблемой, неоткуда было брать священнослужителей. Необходимо было решиться на одно из двух: или оставаться вовсе без священников (попов) и предоставить право учить и священнодействовать лицам непосвященным, или принимать священников, посвященных епископами в Церкви Русской и потом переходящих в раскол. Так, действительно, и случилось. Многие миряне и иноки, не имевшие священного сана позволили себе учить других вере, совершать таинства крещения, покаяния и вообще церковные требы; а в некоторых местах сами даже священнослужители, руководившие расколом, завещали при смерти своей мирянам совершать впредь все эти требы и, таким образом, положили начало секты беспоповщинской, или беспоповщины. Другие, спустя несколько времени, когда священники их, рукоположенные до патриарха Никона, перемерли, начали обращаться за священством к той Церкви, которую почитали еретической, или, по выражению самих их, "стали окормляться бегствующим от великороссийской церкви иерейством". Так образовалась из поповщины беглопоповщина. Около почти двухсот лет поповцы пробавлялись такими недостойными иереями, принимали их с неправдою под второй чин или под миропомазание. В секте поповщинской совершаются, кроме священства, все таинства. В секте беспоповщинской, кроме крещения и исповеди, совершаемых мирянами, часто даже женщинами, все прочие таинства вовсе не совершаются. Отвергая вовсе брак будто бы за прекращением православного священства, требуют от всех своих единоверцев жизни безбрачной, но, между тем, позволяют предаваться им гнусному разврату.

Деление на толки и согласия.

1. Поповцы, которые в свою очередь делились на мощное белокриницкое согласие, которое в 1846 году восстановило свой епископат и в котором перед революцией было больше половины всех старообрядцев с шестью или десятью миллионами прихожан; на беглопоповцев, продолжавших принимать иереев из "российской" церкви; и наконец на т. н. часовенных, которые были остатками тех поповцев, которые во времена старообрядческого погрома, предпринятого Николаем I, оказались без священников и с тех пор, считаясь формально поповцами, фактически остались без иереев. 2. Поморцы или новопоморцы, которые с конца XVIII века снова вернулись к принципиальному признанию необходимости брака и наставники которых давали благословение "новоженам". 3. Старопоморцы и федосеевцы, не приемлющие брака, но фактически восстановившие семью в своих общинах. Часть их все же сопротивлялась всем попыткам восстановить семейное начало в своих общинах (два - два с половиной миллиона). 4. Филипповцы, не признававшие брака (общее число незначительно, несколько десятков, может быть, сто тысяч). 5. Бегуны-самокрещенцы, слившиеся с другими мелкими радикальными толками. (Число последователей не поддавалось учету, но вряд ли превосходило тысячи или немногие десятки тысяч.) 6. Нетовщина, или Спасово согласие, признавали брак в "великороссийской" церкви как регистрацию легального состояния (от одного до двух миллионов; ввиду их религиозной индифферентности нетовцы особенно трудно поддавались учету).

Низложив Никона, собор избрал на его место нового патриарха, Иоасафа, архимандрита Троице-Сергиевой лавры. Затем приступили к решению вопросов, вызванных церковной реформой.

Реформа была выгодна многим. Восточным патриархам она была весьма по душе, так как проводилась в согласии с греческими новыми книгами и закрепляла их главенство в вопросах веры, утверждала их духовный авторитет, к тому времени на Руси сильно поблекший. Государственная власть тоже видела свою геополитическую выгоду в реформе. И Ватикан в реформе православной Церкви тоже имел свой интерес. С присоединением Украины к Москве в России стало сказываться юго-западное влияние. В Москву понаехало множество украинских и греческих монахов, учителей, политиков и разных дельцов. Все они были в различной степени пропитаны католицизмом, что не помешало им, а, может быть, даже и помогло, приобрести большое. влияние при царском дворе. Паисий Лигарид, продолжая дело митр. Исидора, вел в это время переговоры с католическим Западом о соединении русской Церкви с римской. Он пытался склонить к этому и восточных патриархов. Русские же архиереи во всем были послушны царю. В такое-то время и состоялся собор по делу никоновской реформы.

Собор одобрил книги новой печати, утвердил новые обряды и чины и наложил страшные проклятия и анафемы на старые книги и обряды. Двуперстие собор объявил еретическим, а троеперстие утвердил. Проклял тех, кто в символе веры исповедует Духа Святаго Истинным. Проклял и тех, кто будет совершать службу по старым книгам. В заключение собор изрек: «Если кто не послушает нас или начнет прекословить и противиться нам, то мы такового противника, если он - духовное лицо, извергаем и лишаем всякого священнодействия и благодати и предаем проклятию; если же это будет мирянин, то такового отлучаем от св. Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа, и предаем проклятию и анафеме как еретика и непокорника и отсекаем, как гнилой уд. Если же кто до самой смерти останется непокорным, то таковой и по смерти да будет отлучен и душа его пребудет с Иудой-предателем, с еретиком Арием и с прочими проклятыми еретиками. Скорее железо, камни, дерево разрушатся, а тот да будет не разрешен во веки веков. Аминь».

Эти ужасные проклятия возмутили даже самого Никона, привыкшего проклинать православных христиан. Он заявил, что они положены на весь православный народ, и признал их безрассудными.

Чтобы заставить русский благочестивый народ принять новую веру, собор пригрозил подвергнуть ослушников соборных определений «телесным озлоблениям», что выразилось в том, что христианам отрезали уши, носы, вырезали языки, отсекали руки; их били говяжьими жилами, ссылали, заточали в тюрьмы. Деяния и определения собора внесли еще большую смуту в умы русских людей и усугубили раскол.

Современная новообрядческая церковь на поместном соборе 1971 года признала ошибку, сделанную бывшим патриархом Никоном и собором 1666-67 года, приведшую к трагическому разделению русской Церкви, и засвидетельствовала, что старые обряды для нее «равночестны и спасительны», а клятвы были положены «не по доброму разумению». И как итог: реформы «не имели ни канонических, ни исторических оснований». Но, к сожалению, признание совершенных ошибок на практике мало что изменило в отношении РПЦ к старым книгам и обрядам, к старообрядческой Церкви.

Раскол русской Церкви совершился не сразу. Определения собора были настолько ошеломляющими, в них было так много безумия, что русский народ счел их за дьявольское на­важдение. Многие думали, что царь лишь временно обманут приезжими греками и латынянами, и верили, что рано или поздно раскроется этот обман и все возвратятся к старине. Что же касается архиереев, участвовавших на соборе, то о них сложилось убеждение, что они не тверды в вере и, боясь царской власти, готовы веровать так, как им прикажут. Один из них, чудовский архиман­дрит Иоаким (впоследствии патриарх), откровенно заявил: «Я не знаю ни старой веры, ни новой, но что велят начальницы, то я готов творить и слушать их во всем».

В течение 15 лет после собора шли пререкания между сторонниками ста­рой веры и новой, между представителями древней народной Церкви и представителями новой, царской. Протопоп Аввакум слал царю Алексею Михайловичу одно послание за другим и призывал его к покаянию. Этот протопоп-богатырь горячо и вдохновенно убеждал царя, что в древнем православии, которое так немилостиво проклято собором, нет ничего еретического: «Мы содержим истинную и правую веру, умираем и кровь свою проливаем за Церковь Христову».

Царя просили назначить всенародное состязание с духовными властями: пусть видят и слышат все, какая вера истинная - старая или новая, но Алексей Михайлович не внял этому разумному совету. После его смерти царский престол занял его сын Феодор Алексеевич. Защитники и исповедники древних церковных преданий обратились к новому царю с горячей мольбой «вернуться к вере благочестивых и святых предков». Но и эта мольба не имела успеха. На все челобитные церковных пастырей, жаждавших мира и единства церковного, правители отвечали ссылками и казнями.