Философские взгляды л н толстого. Интеллектуальные, философские и социальные искания льва толстого

1. Формирование творческих взглядов Л.Н. Толстого

2. Трактат об искусстве

3. Критерии художественности

1. ФОРМИРОВАНИЕ ТВОРЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ Л.Н. ТОЛСТОГО

Л.Н. Толстой родился в 1828 году, умер в 1910. таким образом, Толстой выступает связующим звеном между русской классической и новой литературой. Толстой оставил огромное литературное наследие: три крупных романа, десятки повестей, сотни рассказов, несколько народных драм, трактат об искусстве, множество публицистических литературно-критических статей, тысячи писем, тома дневников.

Толстой выступил в литературе в самом начале шестидесятых годов прошлого столетия. В течение 1852-1855 годов на страницах «Современника» появляются его повести: «Детство», «Отрочество» и рассказы. Уже первые произведения Толстого возбудили страстный интерес у современников. Критики в один голос заговорили о выдающихся художественных достоинствах его первых повестей отмечали новизну и цельность поэтического восприятия действительности, ставили молодого писателя в один ряд с прославленными представителями современной ему литературы - Тургеневым и Гончаровым. В критике отмечалось, что Толстой своими рассказами открыл читателям совершенно новый, неизвестный им доселе мир, что его произведения, отличаясь глубокой и неподдельной поэзией, являются «истошным и счастливым нововведением в описании военных сцен». Таким образом не «воинствующим архаистом», как доказывалось в специальной «научной» литературе, а художником-новатором вошел Толстой в русскую литературу. Именно поэтому молодой писатель и его произведения уже в середине пятидесятых годов стали объектом борьбы между революционно-демократической и либерально-дворянской критикой.

В ходе начавшейся подготовки «крестьянской» реформы в среде писателей, объединившихся вокруг самого передового органа эпохи - «Современника», происходит резкое политическое размежевание. Углубление классовой борьбы в стране проявляется в литературе в форме обостряющейся общественно-политической и литературно-критической борьбы революционных демократов с либералами. Группа либералов во главе с А. В. Дружининым, В. П. Боткиным, П. В. Анненковым теряет в литературе свое былое влияние. Руководство «Современником» переходит в руки выдающихся представителей революционно-демократического движения Чернышевского и Добролюбова.

В противовес демократической критике, звавшей к борьбе с самодержавно-крепостническим строем, к осуществлению высоких освободительных идеалов, Дружинин ратовал за литературу открыто реакционную, пытающуюся насаждать идеи примирения с действительностью.

Эта борьба двух лагерей не могла не коснуться Толстого и его творчества. Теоретики и защитники «чистого искусства» пытались так истолковать произведения Толстого, чтобы убедить его в закономерности и жизненной необходимости его прихода в «чистое искусство», где художники слова должны отражать в своих произведениях «светлый взгляд на вещи, беззлобное отношение к действительности».

Чернышевский и Некрасов понимали всю губительность этого пути для Толстого. Чернышевский стремился всеми средствами воздействовать на писателя, получить над ним некоторую власть – а это было бы хорошо и для него и для «Современника», убедить Толстого в необходимости дальнейшего развития его творчества в реалистическом направлении.

Некрасов, в свою очередь, горячо приветствуя появление Толстого в литературе писал: «я люблю…в Вас великую надежду русской литературы, для которой Вы уже много сделали для которой еще больше сделаете, когда поймете, что в вашем отечестве роль писателя – есть, прежде всего, роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных» .

Некрасов верно угадал многие особенности таланта Толстого. Однако более целостная характеристика оригинального дарования художника содержится в высказываниях Чернышевского. Уже в первой статье, посвященной «Детству», «Отрочеству» и «Военным рассказам», великий критик дал тонкое истолкование глубокого своеобразия таланта Толстого, поставив его в связь с развитием русской литературы и определив степень его новаторства. Он мастерски охарактеризовал напряженный психологизм Толстого, справедливо полагая, что психологический анализ дает подливную силу таланту писателя. Многие художники до него ограничивались лишь изображением начала и конца психического процесса, не показывая самого процесса рождения мысли или чувства. Их психологический анализ, поэтому, носил «результативный» характер. Толстой превосходит этих художников самой природой своего дарования, позволяющего ему проникать в те сферы человеческой жизни, к которым не прикасались его предшественники.

Чернышевский правильно отмечал, что писатель, способный подвергать такому беспощадному анализу поступки, мысли, переживания других людей, должен был пройти огромную школу самонаблюдения и самоанализа. «Кто не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания людей». Для душевной жизни Толстого еще до того, как он стал писателем, действительно был характерен глубочайший самоанализ, который не покидал его и в последующие годы.

В отличие от других писателей, Толстого более всего интересует «самый психический процесс, его формы, его законы, - диалектика души, чтобы выразиться определительным термином». «Другая сила» таланта писателя, придающая ему необычайную свежесть,- это «чистота нравственного чувства». Высокие нравственные идеи, морально-этический пафос присущи всем замечательным произведениям русской литературы и в наибольшей мере произведениям Толстого. Чернышевский предвидит, что его талант в дальнейшем своем развитии обнаружит новые грани, но «эти две черты - глубокое знание тайных движений психической жизни и непосредственная чистота нравственного чувства» - останутся в нем навсегда.

По своим эстетическим идеям статья Чернышевского была глубоко полемична. Защитники «чистого искусства», преследуя цель совращения Толстого, объявили его «чистым художником». Они же первые начали писать об особенностях его таланта, о художественном своеобразии его произведений. Чернышевский давал им бой на ими же избранном плацдарме, то есть он также говорил преимущественно о природе таланта Толстого, но говорил так, что все сказанное до него либералами оказывалось незначительным и второстепенным. Обличая всю несостоятельность претензий сторонников «чистого искусства», всю узость их эстетических норм, нарушающих условия подлинной художественности, он заключил свой полемический пассаж уничтожающим саркастическим замечанием: «И люди, предъявляющие столь узкие требования, говорят о свободе творчества!»

Критическое выступление Чернышевского стало вехой в изучении творчества Толстого. Критик глубоко верил в могучую силу его таланта, он видел в новом писателе «прекрасную надежду» русской литературы, а во всем, что создано им, - лишь «залоги» того, что он совершит впоследствии. Каждое новое произведение Толстого открывало новые стороны в его даровании. Вместе с расширением круга жизни, попадавшего в сферу творческого внимания писателя, «постепенно развивается и самое воззрение его на жизнь».

Разрыв с демократическим направлением в литературе и увлечение - пусть и кратковременное - идеями «искусства для искусства» отрицательно сказались на творчестве Толстого. Произведения, написанные им в 1857-1859 годах, отличаются значительным обеднением тематики, этим, главным образам, и объяснялся полный неуспех его «милых» повестей и рассказов. Реакционные идеи «чистого искусства» не могли оплодотворить творческую мысль Толстого, как, впрочем, и всякого истинного художника.

Такие произведения писателя, как «Юность», «Альберт», «Семейное счастье», остались почти незамеченными критикой. В течение трех лет (1858-1860) о Толстом не появлялось специальных критических статей. Только в малоизвестном журнале «Рассвет» была опубликована рецензия молодого Писарева о рассказе «Три смерти», написанная под несомненным влиянием статей Чернышевского.

Писатель тяжело переживал свои творческие неудачи. Он мучительно освобождался от грузя обветшалых эстетических и вырабатывал новые понятия о литературе и ее значении в жизни. В начале шестидесятых годов Толстой, оставив литературу, обратился к педагогической деятельности. После «крестьянкой реформы он занял должность мирового посредника и, одновременно, в течение всего 1862 года издавал педагогический журнал «Ясная Поляна».

Вся эта деятельность способствовала сближению Толстого с народом. В идейном развитии писателя, в его движении к глубокому пониманию интересов русского патриархального крестьянства годы сыграли огромную роль. Они положили начало его духовной драме. Относясь глубоко отрицательно к революционным методам преобразования действительности, Толстой во всех своих построениях исходил из того, что считал патриархального мужика воплощением высшего нравственного идеала, наиболее цельным и органическим человеком, живущим в полном соответствии с законами природы. Интеллигенция, по мысли писателя, не может учить этого мужика, а должна сама учиться у него, она обязана постичь основы его «нравственной жизни» и затем стать на путь опрощения.

Эти взгляды писателя отразились в его педагогических статьях. По мысли Толстого, всю систему образования и воспитания следует строить на основе потребностей народа, не навязывать народу определенные знания в принудительном порядке, а следовать за его духовными запросами. Такова одна из основных педагогических идей Толстого. Писатель убежден, что образованные люди, интеллигенты не знают, чему учить и как учить народ. Эта мысль пронизывает многие его высказывания. Особенно нашумела статья Толстого «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Писатель признает за крестьянскими ребятами преимущество непосредственности восприятия жизни и произведений искусства. Несомненно, что педагогические взгляды Толстого в известной мере проникнуты демократическими идеями, многие его высказывания были резко направлены против цивилизации господ, но вместе с тем в них содержались и моменты реакционной идеологии.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Философия

Льва Николаевича Толстого

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны,-

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений.

Где мысль одна плывет в небесной чистоте.

А.С. Пушкин

XIX век - век необычайного рассвета русской культуры, в том числе и литературы. Русская литература XIX века глубоко философична. Ее характерная черта - убежденность в жизненной значимости идеалов и человеческих ценностей. Особенно ярко это проявилось в творчестве Льва Николаевича Толстого, писателя и мыслителя, который создал религиозно - этическое учение о мире, о человеке, о смысле жизни.

Граф по происхождению Толстой получил хорошее домашнее образование. В 1851-1854 гг. служил на Кавказе, участвовал в битве за Севастополь. Многие прочили ему карьеру военного, однако Лев Николаевич предпочел писательство. Хотя позже и в писательстве он стал разочаровываться. Борец за свободу, справедливость, нравственность, встречается с корыстью писателей, которые в большей степени желают угодить себе, своим интересам, нежели помочь другим людям в познании смысла жизни.

Толстой считал, что драматизм человечества состоит в постоянном противоречии между неотвратимостью смерти и присущей человеку жаждой бессмертия. Воплощение этой борьбы выражается вопросом: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не унижался бы пред предстоящей мне смертью?»

Также человек представлялся Толстому «ареной», на которой борются два начала - плотское и духовное. Телесная бренна и конечна, только отрекаясь от нее, человек приближается к истинной жизни. Суть ее в особой, неэгоистической любви к миру, свойственной именно духовному «я» человека. Такая любовь помогает осознать тщетность желаний животного «я»: мирские блага, наслаждение богатством, почестями, властью - конечные блага, их сразу же отнимает смерть.

Встреча лицом к лицу со смертью близких людей наполнили внутренний мир Льва Толстого чувством безысходности, трагизма, вызывают горечь, страх. Лев Николаевич, потеряв мать, отца, любимого старшего брата, начинает по-новому смотреть на вещи, задумывается о смерти. Он осознает, что все это время не уделял особого внимания родным, жил бесцельно, для себя. «Жизнь для себя не может иметь никакого смысла… Чтобы жить разумно, надо жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни».

Писатель понимает, что ни его жизнь, ни ценности не выдержат проверки смертью. «Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого с самого начала. Все это так давно всем известно. Не нынче, так завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется кроме смрада и червей. Дела мои, какими бы они не были, все забудутся - раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?»

Вообще, религиозные взгляды Толстого формировались долго и мучительно. В своей «Исповеди» он писал: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и время моего отрочества и юности. Но когда я к восемнадцати лет вышел со второго курса университета, я не верил уже, ни во что из того, чему меня учили». Но мысли о религии не покидали писателя. В письме к своей тетке Александре Андреевне Толстой так говорил своих ранних исканиях: «Ребенком я верил горячо, сентиментально, необдуманно, потом, лет 14-ти, стал думать о жизни вообще, и наткнулся на религию, которая не подходила под мои теории, и, разумеется, счел за услугу разрушить ее. Без нее мне было очень покойно жить лет десять. Все открывалось передо мной ясно, логично, подразделялось, и религии места не было. Потом пришло время, что все стало, открыто, тайн в жизни больше не было, но сама жизнь начала терять свой смысл. В это же время я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записи того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой дошел я тогда. Это было и мучительное и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни позже, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением. Я не могу иначе. Из двух лет умственной работы я нашел простую, старую вещь, но которую я знаю так, как никто не знает, - я нашел, что есть бессмертье, что есть любовь, и жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно. Эти открытия удивили меня сходством с христианской религией, и я вместо того, чтобы открывать сам, стал искать их в Евангелии, но нашел мало. Я не нашел ни Бога, ни Искупителя, ни таинств, ничего, а искал всеми, семи, всеми силами души, и плакал, и мучился, и ничего не желал, кроме истины».

Лев Николаевич никак не мог найти ответа на свой вопрос о смысле жизни. Эта неудовлетворенность приводила к частым остановкам жизни, несколько минутному ступору. Он признается: « …На меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне дальше жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, я потом?»

Выход из тупика он нашел в учениях Иисуса Христа. Но это не означает, что Толстой стал глубоко верующим человеком. Наоборот, он отрицает современную церковь, считая, что она предписывает проповеднику нравственных истин сверхъестественные способности; убеждают верующих в невозможность общения с Богом без посредников, тем самым, улучшая свое же положение. Программа Христа, в которой говорится о том, сто человек должен служить только своему создателю, оказалось близка к мировоззрениям писателя.

Люди во все времена надеялись на лучшее, верили, что с прогрессом придет хорошая жизнь, и всегда обманывались, не забывая при этом все же верить. Но мнения Толстого о вере расходились с традиционными. Он не надеялся на что-то бессмысленное, невидимое. «Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает его к известным поступкам». «Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не унижает себя, а живет. Вера есть сила жизни». Отсюда становится понятно, что жизнь, имеющая смысл и жизнь, основанная на вере, есть одно и то же.

Истинная вера, считал Толстой, никогда не бывает неразумной, несогласной с достоверным научным знанием, и основанием ее не может быть ничего сверхъестественное. На словах признавая учение Христа, на деле церковь отрицает его учение, когда она освещает общественное неравенство, боготворит государственную власть, основанную изначально на насилии, участвует в освящении казней и войн. По Толстому, современная церковь исказила учение Христа, изменив его сути - нравственным заповедям христианского вероучения.

Лев Николаевич до конца жизни не соглашался с церковью, считая, что она искажает учение Христа, что это каверкованье приводит к неправильному образу жизни людей. Церковь, по словам Толстого, придумывает иносказания, по которым выходило бы, что люди, живя против законов Христа, живут согласно с ним. «Ложь поддерживает жестокость жизни, жестокость жизни требует все больше и больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и то и другое».

Как считал Толстой, только в учениях Христа нравственные идеалы человечества выражены наиболее полно, и изменять их, для него казалось неправильным, даже в некотором роде преступлением.

Лев Николаевич очень долго изучал учение Христа, Древний и Новый Заветы. В них он не находил того, что просвещала сейчас современная церковь. В ней не осталось всех заповедей Христа или они были сильно изменены. Переосмыслив его учения, Толстой выделил для пять главных заповедей:

1. Не гневайся.

2. Не оставляй жену.

3. Не присягай никогда никому и ни в чем.

4. Не противься злому силой.

5. Не считай людей других народов своими врагами.

Эти заповеди актуальны и сейчас во время безнравственности и беззакония. Во время, когда ежечасно происходят межнациональные стычки и акции протеста, переходящие в геноцид. Во время, когда торжествуют подлость, гнев, зависть; когда люди беспощадно убивают друг друга; когда все могущественные и богатые считают, что им все должны поклоняться, и, когда большинство готово пресмыкаться перед ними. Во время, когда Россия стоит на первом месте по числу разводов. Если бы все жили бы по заповедям Христа, да или просто по человеческим законам и традициям, жить на земле было бы гораздо проще и безопаснее.

Но перейдем все же к философии Льва Толстого.

Заповеди не созданы для того, чтобы слепо им следовать: они как бы ступеньки на пути к совершенству. Толстой особо выделял четвертую заповедь: «Не противься злому силой». Здесь не уместно «око за око, зуб за зуб» потому как насилие противоречит любви. Именно любовь Толстой считал основополагающим мира, вечным идеалом, к которому люди будут стремиться бесконечно. «Сущность жизни человеческой и высший закон, долженствующий руководить ею, есть любовь». На зло надо отвечать непременно добром.

Но насилие, несомненно, присутствует в нашей повседневной жизни, и этому невозможно противостоять. Потому как даже якобы ненасильственные движения часто подразумевают насилие. Особенно это касается государственной политики, которая так организована, что «люди, совершая самые ужасные дела, не видят своей ответственности за них…Одни потребовали, другие решили, третьи подтвердили, четвертые предложили, пятые доложили, шестые предписали, седьмые исполнили». И никто не виноват. Размытость вины в таких ситуациях - не просто результат намеренного стремления спрятать концы. Она отражает само существование дела: насилие объективно является областью несвободного поведения. Люди никогда не совершили бы подобных преступлений, если действовали поодиночке. Толстой давно уже замечал о падении авторитета государственной власти в современной ему России. Это вкупе с падением нравственности приводит к тому, что Толстой, раньше любивший отечество, теперь чувствует отвращение им. «В России скверно, скверно, скверно. В Петербурге, в Москве все что - то кричат, негодуют, ожидают чего - то, а в глуши тоже происходит патриархальное варварство, воровство и беззаконие».

Заповедь непротивления соединятся в целое с учением Христа только в том случае, если принимать ее как закон, от которого нельзя отступить. Например, отступить от закона Любви, значит допустить насилие. Толстой считал, что убийства не могут быть оправданными. Он говорил, что не один человек не имеет права лишать жизни другого, какие бы мотивы у него не были. «Смертная казнь - как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о которых в действительности не разрушают во мне сознание о невозможности их совершения»

Одинаково осуждая насилие и правительство, Толстой дает следующие рекомендации практической этики:

1. Перестать самому делать прямое насилие, а также и готовиться к нему;

2. Не принимать участия, в каком - то не было насилии, делаемом другими людьми;

3. Не одобрять никакого насилия.

Льва Николаевича часто упрекают, что он абстрактно мыслит. Что только из-за сугубо моральных соображений он отрицал насилие, и, что учение Христа не имеет к этому никакого отношения. Закон о непротивлении не говорит о полном бездействии в ответ на зло. Нет, со злом бороться нужно непременно. Более того только тогда можно противиться насилию, когда отказываешься отвечать тем же. «Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятием власти, то есть насилия, с понятием духовного влияния, но смешение это совершенно невозможно».

Толстой живет в движении времени, и каждый из нас пребывает в нем. Оно рано или поздно всех расставит по своим местам, именно время покажет, как и насколько воспользуется человечество его учением и теми правилами нравственности, которые он провозглашал всю жизнь. Эти правила писатель сам считал вполне исполнимыми. А нам остается только следовать им, ибо он - такой же живой человек, как и мы, только с одним существенным различием: он бессмертен, чего не дано нам.

Литература

1. «Л.Н. Толстой и его близкие» М., 1986

2. А.И. Солженицын «Собрание сочинений» Т.4. Париж, 1979

3. А.А. Гусейнов «Великие моралисты» М., Республика, 1995

4. «Введение в философию» В 2 т., 1990

5. Л.Н. Толстой «Собрание сочинений» в 12 т., М., изд. «Правда», 1984

6. П.С. Тургенев «Человек» Дрофа, 1995

7. Ю.В. Лебедев «Литература. 10 класс» М., Просвещение, 1992

8. К. Рыжов «100 великих россиян» М., Вече, 2001

Подобные документы

Место Л.Н. Толстого в истории русской философии. Влияние на молодого писателя идей Ж.Ж. Руссо и А. Шопенгауэра. Основные религиозно-философские работы Л.Н. Толстого. Особенности восприятия жизни писателем. Смысл и ценность жизни по Л.Н. Толстому.

реферат , добавлен 04.03.2012

Истинная религия и смысл жизни в понимании Л.Н. Толстого; нравственные принципы, которые укладываются в слагавшуюся в его сознании систему взглядов. Воздействие общественной и умственной атмосферы России второй половины XIX века на воззрения писателя.

реферат , добавлен 11.08.2010

Лев Шестов как русский философ, затронувший в статьях и книгах массу философских и литературных тем. Скандальный выход книги "Апофеоз беспочвенности". Ощущение трагизма человеческого существования. Философия Льва Шестова - закон "отрицания отрицания".

реферат , добавлен 14.05.2011

Смысл жизни в религиозном и материалистическом мировоззрении. Значение духовности в поисках смысла жизни в русской философии. Вопрос о смысле жизни в работах русских философов. Смысл жизни для современного российского общества. Заповедь познания мира.

контрольная работа , добавлен 20.08.2013

Изучение декабристской философии. Достоевский о природе зла. Формы выражения человека. Философия Толстого и Чаадаева. Исследование основных принципов христианской религии – непротивление злу насилия. Соединение материального и духовного в человеке.

презентация , добавлен 26.11.2014

Исследование философского учения Л. Толстого в религиозно-утопическом направлении общественной мысли России конца XIX – начала XX веков. Историко-философские основы мировоззрения Л. Толстого. Вера как нравственная основа жизни человека. Отрицание власти.

реферат , добавлен 21.02.2014

Анализ религиозных воззрений Л.Н. Толстого. От отрицания жизни к ее утверждению. Страдания и два облика смерти. Личность и разум. Влияние Шопенгауэра на Толстого. Добро и непротивление злу насилием. Религия как отношение к миру. Вера, неверие и наука.

дипломная работа , добавлен 26.05.2015

Характеристика основных философских направлений XIX века, которые отличались простой формой выражения мыслей (критика, искусство, публицистика). Отличительные черты философии Достоевского о природе зла. Философские взгляды Толстого. Источники насилия.

презентация , добавлен 29.10.2010

Биография жизни Н.Ф. Федорова, наполненная непрестанными размышлениями, обоснованием своего философского учения, постоянным самообразованием. Уважение к его личности и признание Львом Толстым. Религиозность и теологический аспект федоровской философии.

реферат , добавлен 07.04.2009

Анализ жизненного пути и взглядов известного русского философа Семена Людвиговича Франка. Идеи работы "Философские предпосылки деспотизма". Метафизический реализм и понятие о смысле жизни. Учение об исходной реальности и об обществе. Философия и религия.

1. Формирование творческих взглядов Л.Н. Толстого

2. Трактат об искусстве

3. Критерии художественности

1. ФОРМИРОВАНИЕ ТВОРЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ Л.Н. ТОЛСТОГО

Таким образом, широкое общение с народом в шестидесятые годы подготовило возвращение писателя в литературу. Он заканчивает повесть «Казаки» и приступает к написанию «Войны и мира».

Сложный и крайне противоречивый процесс идейного развития Толстого отражает его движение к народу, к русскому патриархальному крестьянству, выразителем идеалов которого он и выступил после «духовного кризиса».

2. ТРАКТАТ ОБ ИСКУССТВЕ

Как богословы разных толков, так художники разных толков исключают и уничтожают сами себя. Послушайте художников теперешних школ, и вы увидите во всех отраслях одних художников, отрицающих других: в поэзии - старых романтиков, отрицающих парнасцев и декадентов; парнасцев, отрицающих романтиков и декадентов; декадентов, отрицающих всех предшественников и символистов; символистов, отрицающих всех предшественников и магов, и магов, отрицающих всех своих предшественников; в романе - натуралистов, психологов, натуралистов, отрицающих друг друга. То же и в драме, живописи и музыке. Так что искусство, поглощающее огромные труды народа и жизней человеческих и нарушающее любовь между ними, не только не есть нечто ясно и твердо определенное, но понимается так разноречиво своими любителями, что трудно сказать, что вообще разумеется под искусством и в особенности хорошим, полезным искусством, таким, во имя которого могут быть принесены те жертвы, которые ему приносятся

Критика, в которой любители искусства прежде находили опору для своих суждений об искусстве, в последнее время стала так разноречива, что если исключить из области искусства всё то, за чем сами критики различных школ не признают права принадлежности к искусству, то в искусстве почти ничего не останется.

А то ужасно подумать, что очень ведь может случиться, что искусству приносятся страшные жертвы трудами, жизнями людскими, нравственностью, а искусство это не только не полезное, но вредное дело.

И потому для общества, среди которого возникают и поддерживаются произведения искусства, нужно знать, всё ли то действительно искусство, что выдается за таковое, и всё ли то хорошо, что есть искусство, как это считается в нашем обществе, а если и хорошо, то важно ли оно и стоит ли тех жертв, которые требуются ради него. И еще более необходимо знать это всякому добросовестному художнику, чтобы быть уверенным в том, что всё то, что он делает, имеет смысл, а не есть увлечение того маленького кружка людей, среди которого он живет, возбуждая в себе ложную уверенность в том, что он делает хорошее дело, и что то, что он берет от других людей в виде поддержания своей большею частью очень роскошной жизни, вознаградится теми но произведениями, над которыми он работает. И потому ответы на эти вопросы особенно важны в ваше время.

Что же такое это искусство, которое считается столь важным в необходимым для человечества, что для него можно приносить те жертвы не только трудов в жизней человеческих, но и добра, которые ему приносятся?

Что же такое, в сущности, это понятие красоты, которого так упорно для определения искусства держатся люди нашего круга и времени?

Красотой в смысле субъективном мы называем то, что доставляет нам известного рода наслаждение. В объективном же смысле красотой мы называем нечто абсолютно совершенное, вне нас существующее. Но так как узнаем мы вне нас существующее абсолютно совершенное и признаем его таковым только потому, что получаем от проявления этого абсолютно совершенного известного рода наслаждение, то объективное определение есть не что иное, как только иначе выраженное субъективное. В сущности и то и другое понимание красоты сводится к получаемому нами известного рода наслаждению, т. е. что мы признаем красотою то, что нам нравится, не вызывая в нас вожделения. Казалось бы, при таком положении дела естественно было бы науке об искусстве не довольствоваться определением искусства, основанным на красоте, т. е. на том, что нравится, и искать общего, приложимого ко всем произведениям искусства определения, на основании которого можно бы было решать принадлежность или непринадлежность предметов к искусству.

Объективного определения красоты нет; существующие же определения, как метафизическое, так и опытное, сводятся к субъективному определению и, как ни странно сказать, к тому, что искусством считается то, что проявляет красоту; красота же есть то, что нравится (не возбуждая вожделения).

Но все попытки определения того, что есть вкус, как может видеть читатель и из истории эстетики и из опыта, не могут привести ни к чему, и объяснения того, почему одно нравится одному и не нравится другому и наоборот, нет и не может быть. Так что вся существующая эстетика состоит не в том, чего можно бы ждать от умственной деятельности, называющей себя наукой, - именно в том, чтоб определить свойства и законы искусства или прекрасного, если оно есть содержание искусства, или свойства вкуса, если вкус решает вопрос об искусстве и о достоинстве его, и потом на основании этих законов признавать искусством те произведения, которые подходят под эти законы, и откидывать те, которые не подходят под них, - а состоит в том, чтобы, раз признав известный род произведений хорошими, потому что они нам нравятся, составить такую теорию искусства, по которой все произведения, которые нравятся известному кругу людей, вошли бы в эту теорию. Существует художественный канон, по которому в нашем кругу любимые произведения признаются и эстетические суждения должны быть таковы, чтобы захватить все эти произведения. Суждения о достоинстве и значении искусства, основанные не на известных законах, по которым мы считаем то или другое хорошим или дурным, а на том, совпадает ли оно с установленным нами каноном искусства, встречаются беспрепятственно в эстетической литературе. И потому надо найти такое определение искусства, при котором эти произведения подошли бы под него, и, вместо требования нравственного основой искусства ставится требование значительного.

Вместо того, чтобы дать определение истинного искусства и потом, судя по тому, подходит или не подходит произведение под это определение, судить о том, что есть и что не есть искусство, известный ряд произведений, почему-либо нравящихся людям известного круга, признается искусством, и определение искусства придумывается такое, которое покрывало бы все эти произведения.

Так что теория искусства, основанная на красоте и изложенная в эстетиках и в смутных чертах исповедуемая публикой, есть не что иное, как признание хорошим того, что нравилось, но и нравится нам, т. е. известному кругу людей.

Если же мы признаем, что цель какой-либо деятельности есть только ваше наслаждение, и только по этому наслаждению определяем ее, то, очевидно, определение это будет ложно.

Точно так же красота, или то, что нам нравится, никак не может служить основанием определения искусства, и ряд предметов, доставляющих нам удовольствие, никак не может быть образцом того, чем должно быть искусство.

Люди поймут смысл искусства только тогда, когда перестанут считать целью этой деятельности красоту, т. е. наслаждение.

Но если искусство есть человеческая деятельность, имеющая целью передавать людям те высшие и лучшие чувства, до которых дожили люди, то как же могло случиться, чтобы человечество известный, довольно длинный период своей жизни - с тех пор как люди перестали верить в церковное учение и до нашего времени - прожило без этой важной деятельности, а на место ее довольствовалось ничтожною деятельностью искусства, доставляющего только наслаждение?

И последствием этого отсутствия истинного искусства оказалось то самое, что и должно было быть: развращение того класса, который пользовался этим искусством.

Все запутанные, непонятные теории искусства, все ложные и противоречивые суждения о нем, главное - то самоуверенное коснение нашего искусства на своем ложном пути, - всё это происходит от этого вошедшего в общее употребление и принимаемого за несомненную истину, но поразительного но своей очевидной неправде утверждения, что искусство наших высших классов есть все искусство, истинное, единственное всемирное искусство. Несмотря на то, что утверждение это, совершенно тождественное с утверждениями религиозных людей разных исповеданий, считающих, что их религия есть единственная истинная религия, совершенно произвольно и явно несправедливо, оно спокойно повторяется всеми людьми нашего круга с полною уверенностью в его непогрешимости.

Искусство, которым мы обладаем, есть всё искусство, настоящее, единственное искусство, а между тем не только две трети человеческого рода, все народы Азии, Африки, живут в умирают, не зная этого единственного высшего искусства, но, мало этого, в вашем христианском обществе едва ли одна сотая всех людей пользуется тем искусством, которое мы называем всем искусством; остальные же О,99 наших же европейских народов поколениями живут и умирают в напряженной работе, никогда не вкусив этого искусства.

Пока искусство не раздвоилось, а ценилось и поощрялось одно искусство религиозное, безразличное же искусство не поощрялось, - до тех пор вовсе не было подделок под искусство; если же они были, то, будучи обсуживаемы всем народом, они тотчас же отпадали. Но как только совершилось это разделение и людьми богатых классов было признано хорошим вся-кое искусство, если только оно доставляет наслаждение, и это искусство, доставляющее наслаждение, стало вознаграждаться больше, чем какая-либо другая общественная деятельность, так тотчас же большое количество людей посвятило себя этой деятельности, и деятельность эта приняла совсем другой характер, чем она имела прежде, и стала профессией.

А как только искусство стало профессией, то значительно ослабилось и отчасти уничтожилось главное и драгоценнейшее свойство искусства - его искренность.

Профессиональный художник живет своим искусством. и поэтому ему надо не переставая выдумывать предметы своих произведений, и он выдумывает их. В этой профессиональности первое условие - распространение поддельного, фальшивого искусства.

Второе условие - это возникшая в последнее время художественная критика, т. е. оценка искусства не всеми, и главное, не простыми людьми, а учеными, т. е. извращенными и вместе с тем самоуверенными людьми.

Если произведение хорошо, как искусство, то независимо от того, нравственно оно или безнравственно, - чувство, выражаемое художником, передается другим людям. Если оно передалось другим людям, то они испытывают его, и мало того, что испытывают, испытывают каждый по-своему, и все толкования излишни. Если же произведение не заражает людей, то никакие толкования не сделают того, чтобы оно стало заразительно. Толковать произведения художника нельзя. Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами. А он сказал своим искусством, потому что другим способом нельзя было передать то чувство, которое он испытал. Толкование словами произведения искусства доказывает только то, что тот, кто толкует, не способен заражаться искусством. Так оно и есть, и как это ни кажется странным, критиками всегда были люди, менее других способные заражаться искусством. Большею частью это люди, бойко пишущие, образованные, умные, но с совершенно извращенною или с атрофированною способностью заражаться искусством. И потому эти люди всегда своими писаниями значительно содействовали и содействуют извращению вкуса той публики, которая читает их и верит им.

Критики художественной не было и не могло и не может быть в обществе, где искусство не раздвоилось и потому оценивается ^ религиозным мировоззрением всего народа. Критика художественная возникла и могла возникнуть только в искусстве высших классов, не признающих религиозного сознания своего времени.

Искусство всенародное имеет определенный и несомненный внутренний критерий - религиозное сознание; искусство же высших классов не имеет его, и потому ценители этого искусства неизбежно должны держаться какого-либо внешнего критерия.

В нашем обществе искусство до такой степени извратилось, что не только искусство дурное стало считаться хорошим, но потерялось и самое понятие о том, что есть искусство, так что для того, чтобы говорить об искусстве нашего общества, нужно прежде всего выделить настоящее искусство от поддельного.

Признак, выделяющий настоящее искусство от поддельного, есть один несомненный - заразительность искусства.

Правда, что признак этот внутренний и что люди, забывшие про действие, производимое настоящим искусством, в ожидающие от искусства чего-то совсем другого, - а таких среди нашего общества огромное большинство, - могут думать, что то чувство развлечения и некоторого возбуждения, которые они испытывают при подделках под искусство, в есть эстетическое чувство. Тем не менее признак этот для людей с неизвращенным и неатрофированным относительно искусства чувством остается вполне определенным и ясно отличающим чувство, производимое искусством, от всякого другого.

Главная особенность этого чувства в том, что воспринимающий до такой степени сливается с художником, что ему кажется, что воспринимаемый им предмет сделан не кем-либо другим, а им самим, и что всё то, что выражается этим предметом, есть то самое, что так давно уже ему хотелось выразить. Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и художником, в не только между ним и художником, но и между ним в всеми людьми, которые воспринимают то же произведение искусства. В этом-то освобождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом-то слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и свойство искусства.

Испытывает человек это чувство, заражается тем состоянием души, в котором находится автор, и чувствует свое слияние с другими людьми, то предмет, вызывающий это состояние, есть искусство; нет этого заражения, нет слияния с автором и с воспринимающими произведение, - и нет искусства. Но мало того, что заразительность есть несомненный признак искусства, степень заразительности есть в единственное мерило достоинства искусства.

Чем сильнее заражение, тем лучше искусство, как искусство, не говоря о его содержании, т. е, независимо от достоинства тех чувств, которые оно передает.

Искусство же становится более или менее заразительно вследствие трех условий: 1) вследствие большей или меньшей особенности того чувства, которое передается; 2) вследствие большей или меньшей ясности передаче этого чувства и 3) вследствие искренности художника, т. е. большей или меньшей силы, с которой художник сам испытывает чувство, которое передает. Чем особеннее передаваемое чувство, тем оно сильнее действует на воспринимающего. Воспринимающий испытывает тем большее наслаждение, чем особеннее то состояние души, в которое он переносится, и потому тем охотнее и сильнее сливается с ним.

Таким образом, необходимо вводить в сознание людей те истины, которые вытекают из религиозного сознания нашего времени.

И только тогда и искусство, всегда зависящее от науки, будет тем, чем оно может и должно быть, - столь же важным, как и наука, органом жизни и прогресса человечества.

Искусство не есть наслаждение, утешение или забава; искусство есть великое дело. Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство. В наше время общее религиозное сознание людей есть сознание братства людей и блага их во взаимном единении. Истинная наука должна указать различные образы приложения этого сознания к. жизни. Искусство должно переводить это сознание в чувство.

Задача искусства огромна: искусство, настоящее искусство, с помощью науки руководимое религией, должно сделать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь внешними мерами, - судами, полицией, благотворительными учреждениями, инспекциями работ и т. п., -достигалось свободной и радостной деятельностью людей. Искусство должно устранять насилие. И только искусство может сделать это.

Всё то, что теперь, независимо от страха насилия и наказания, делает возможною совокупную жизнь людей (а в наше время уже огромная доля порядка жизни основана на этом), всё это сделано искусством. Если искусством могли быть переданы обычаи так-то обращаться с религиозными предметами, так-то с родителями, с детьми, с женами, с родными, с чужими, с иноземцами, так-то относиться к старшим, к высшим, так-то к страдающим, так-то к врагам, к животным - и это соблюдается поколениями миллионов людей не только без малейшего насилия. Но так, что этого ничем нельзя поколебать, кроме как искусством, - то тем же искусством могут быть вызваны и другие, ближе соответствующие религиозному сознанию нашего времени обычаев. Если искусством могло быть передано чувство благоговения к иконе, к причастию, к лицу короля, стыд пред изменой товариществу, преданность знамени, необходимость мести за оскорбление, потребность жертвы своих трудов для постройки и украшения храмов, обязанности защиты своей чести или славы отечества. То же искусство может вызвать и благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного, может вызвать стыд перед роскошью, перед насилием, перед местью, перед пользованием для своего удовольствия предметами, которые составляют необходимое для других людей; может заставить людей свободно и радостно, не замечая этого, жертвовать собою для служения людям.

Искусство должно сделать то, чтобы чувства братства и любви к ближним, доступные теперь только лучшим людям общества, стали привычными чувствами, инстинктом всех людей.

Вызывая в людях, при воображаемых условиях, чувства братства в любви, религиозное искусство приучит людей в действительности, при тех же условиях, испытывать те же чувства, проложит в душах людей те рельсы, по которым естественно пойдут поступки жизни людей, воспитанных искусством.

Соединяя же всех самых различных людей в одном чувстве уничтожая разделение, всенародное искусство воспитает людей к единению, покажет не рассуждением, но самою жизнью радость всеобщего единения вне преград, поставленных жизнью.

Назначение искусства в наше время - в том, чтобы перевести из области рассудка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении между собою, установить на место царствующего теперь насилия то царство Божие, т. е. любви, которое представляется всем нам высшею целью жизни человечества.

Может быть, в будущем наука откроет искусству еще новые, высшие идеалы, в искусство будет осуществлять их; но в наше время назначение искусства ясно и определенно. Задача христианского искусства - осуществление братского единения людей.

3. ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ

Произведение искусства хорошо или дурно от того, что говорит, как говорит и насколько от души говорит художник.

Для того, чтобы произведение искусства было совершенно, нужно, чтобы то, что говорит художник, было совершенно ново и важно для всех людей, чтобы выражено оно было вполне красиво, и чтобы художник говорил из внутренней потребности и, потому, говорил вполне правдиво.

Для того, чтобы то, что говорит художник, было вполне ново и важно, нужно, чтобы художник был нравственно просвещенный человек, а потому не жил бы исключительно эгоистичной жизнью, а был участником общей жизни человечества.

Для того, чтобы то, что говорит художник, было выражено вполне хорошо, нужно, чтобы художник овладел своим мастерством так, чтобы, работая, так же мало думал о правилах этого мастерства, как мало думает человек о правилах механики, когда ходит.

А чтобы достигнуть этого, художник никогда не должен оглядываться на свою работу, любоваться ею, не должен ставить мастерство своей целью, как не должен человек идущий думать о своей походке и любоваться ею.

Для того же, чтобы художник выражал внутреннюю потребность души и потому говорил бы от всей души то, что он говорит, он должен, во 1-х, не заниматься многими пустяками, мешающими любить по-настоящему то, что свойственно любить, а во 2-х, любить самому, своим сердцем, а не чужим, не притворяться, что любишь то, что другие признают или "считают достойным любви. И для того, чтобы достигнуть этого, художнику надо делать то, что делал Валаам, когда пришли к нему послы и он уединился, ожидая Бога, чтобы сказать только то, что велит Бог; и не делать того, что сделал тот же Валаам, когда, соблазнившись дарами, пошел к царю, противно повелению Бога, что было ясно даже ослице, на которой он ехал, но не видно было ему, когда корысть и тщеславие ослепили его.

Из того, до какой степени достигает произведение искусства совершенства в каждом из этих трех родов, вытекает различие достоинств одних произведений от других. Могут быть произведения 1) значительные, прекрасные и мало задушевные и правдивые; могут быть 2) значительные, мало красивые и мало задушевные и правдивые, могут быть 3) мало значительные, прекрасные и задушевные и правдивые и т. д. во всех сочетаниях и перемещениях.

Все такие произведения имеют свои достоинства, но не могут быть признаны совершенными художественными произведениями. Совершенным произведением искусства будет только то, в котором содержание будет значительно и ново, и выражение его вполне прекрасно, и отношение к предмету художника вполне задушевно и потому вполне правдиво. Такие произведения всегда были и будут редки. Все же остальные произведения несовершенные сами собой разделяются по основным условиям искусства на три главные рода: 1) произведения, выдающиеся по значительности своего содержания, 2) произведения, выдающиеся по красоте формы, и 3) произведения, выдающиеся по своей задушевности и правдивости, но не достигающие, каждое из них, того же совершенства в двух других отношениях.

Все три рода эти составляют приближение к совершенному искусству и неизбежны там, где есть искусство. У молодых художников часто преобладает задушевность при ничтожности содержания и более или менее красивой форме, у старых наоборот; у трудолюбивых профессиональных художников преобладает форма и часто отсутствует содержание и задушевность.

По этим 3-м сторонам искусства и разделяются три главные ложные теории искусства, по которым произведения, не соединяющие в себе всех трех условий и потому стоящие на границах искусства, признаются не только за произведения, но и за образцы искусства. Одна из этих теорий признает, что достоинство художественного произведения зависит преимущественно от содержания, хотя бы произведение и не имело в себе красоты формы и задушевности. Это так называемая теория тенденциозная.

Другая признает, что достоинство произведения зависит от красоты формы, хотя бы содержание произведения и было ничтожно и отношение к нему художника лишено было задушевности; это теория искусства для искусства. Третья признает, что всё дело в задушевности, в правдивости, что, как бы ни ничтожно было содержание и несовершенна форма, только бы художник любил то, что он выражает, произведение будет художественно. Эта теория называется теорией реализма.

И вот, на основании этих ложных теорий, художественные произведения не являются, как в старину, одно, два по каждой отрасли в промежуток времени одного поколения, а каждый год в каждой столице (там, где много праздных людей) являются сотни тысяч произведений так называемого искусства по всем его отраслям.

В наше время человек, желающий заниматься искусством, не ждет того, чтобы в душе его возникло то важное, новое содержание, которое бы он истинно полюбил, а полюбя, облек бы в соответственную форму, а или по 1-й теории берет ходячее в данное время и хвалимое умными, по его понятию, людьми содержание и облекает его, как умеет, в художественные формы, или по 2-й теории избирает тот предмет, на котором он более всего может выказать техническое мастерство, и с старанием и терпением производит то, что он считает произведением искусства. Или по 3-й теории, получив приятное впечатление, берет то, что ему понравилось, предметом произведения, воображая, что это будет художественное произведение потому, что ему это понравилось. И вот является бесчисленное количество так называемых художественных произведений, которые могут быть исполняемы, как всякая ремесленная работа, без малейшей остановки: ходячие модные мысли всегда есть в обществе, всегда с терпением можно научиться всякому мастерству и всегда всякому что-нибудь да нравится.

И из этого-то и вышло то странное положение нашего времени, в котором весь наш мир загроможден произведениями, претендующими быть произведениями искусства, но отличающимися от ремесленных только тем, что они не только ни на что не нужны, но часто прямо вредны.

Из этого вышло то необыкновенное явление, явно показывающее путаницу понятий об искусстве, что нет того, так называемого художественного произведения, о котором бы в одно и то же время не было двух прямо противоположных мнений, исходящих от людей одинаково образованных и авторитетных. Из этого же вышло и то удивительное явление, что большинство людей, предаваясь самым глупым, бесполезным и часто безнравственным занятиям, т. е. производя и читая книги, производя и глядя картины, производя и слушая музыкальные и театральные пьесы и концерты, совершенно искренно уверены, что они делают нечто очень умное, полезное и возвышенное.

Люди нашего времени как будто сказали себе: произведения искусства хороши и полезны, надо, стало быть, сделать, чтобы их было побольше. Действительно, очень хорошо бы было, если бы их было больше, но горе в том, что можно делать по заказу только те произведения, которые, вследствие отсутствия в них всех трех условий искусства, вследствие разъединения этих условий, понижены до ремесла.

Настоящее же художественное произведение, включающее все 3 условия, нельзя делать по заказу, нельзя потому, что состояние души художника, из которого вытекает произведение искусства, есть высшее проявление знания, откровение тайн жизни. Если же такое состояние есть высшее знание, то и не может быть другого знания, которое могло бы руководить художником для усвоения себе этого высшего знания.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

А Толстой наших дней в основу всей своей оценки искусства положил разъединение Добра и Красоты.

Еще другой великий религиозный вопрос, другую страшную метафизическую загадку поставил своей жизнью пред нами Толстой.

Толстой не только восстал на красоту. Все мы знаем, что он не только бесчувствен к культуре, но и прямо ей враждебен. Именно - культуре, а не только "цивилизации", Шекспиру и Гете и всей современной науке и технике, а не только кинематографу и авиации Почему "культура" побеждает и подчиняет все ему дорогое "простое", "мужицкое" ? Толстой понимал, что дело тут не в простом внешнем насилии, что корень зла лежит глубже. Он понимал, что культура есть сила. Но у Толстого как религиозного мыслителя нет ни малейшего тяготения и почтения к человеческой Силе. В ней он не видит ничего божественного. Для него Сила, так же как Красота, есть начало злое, дьявольское Добро и Бог для него всецело исчерпываются и поглощаются началом Любви, и началу Силы, как началу положительному, в его религии так же нет места, как и началу Красоты. Сила для него в нравственном смысле всецело сливается с насилием, тес грубым откровенным принуждением одного человека по отношению к другому. Сила если не тождественна, то равноценна с насилием.

В этом отношении целая пропасть лежит между Толстым и великими английскими моралистами XIX в Карлейлем и Рескином. Борцы против "мещанского" духа и "мещанской" морали, оба, и Карлейль, и Рескин, страстно любили культуру и ясно видели в ней творческую работу религиозного начала.

Разногласие между Толстым и великими английскими моралистами есть не только разногласие в оценке культуры. Его захват гораздо шире. Карлейль и Рескин любили в культуре Силу. Отсюда - их проповедь дисциплины и авторитета, защита государственного могущества и войны.

Это глубочайшее моральное разногласие, упирающееся в разногласие метафизическое. Более того, тут прямо разные, даже антагонистические мироощущения, различная религия.

Есть ли Сила или, точнее, превосходство в силе просто факт, или оно указует на нечто основное, метафизическое, а потому имеющее и огромный моральный смысл? Совершенно ясно, какое значение имеет этот вопрос для моральной оценки всей современной культуры и как из различного отношения к Силе вытекает различная оценка этой культуры.

Как Добро связано с Силой? Отрицательно или положительно? Моральная проблема силы есть как бы та загадочная метафизическая бездна, в которую - перед пытливым философским взором - расширяются все предельные проблемы современности: социализм (равенство неравных по силе!), вечный мир (отказ от войны!), национальный вопрос (есть ли национальное самоутверждение нравственная правда или, наоборот, неправда?) и целый ряд других жгучих вопросов, волнующих современного человека. В конечном счете, все эти вопросы таят в себе проблему Силы.

Великое религиозное значение Толстого состоит именно в том, что своей личностью и своей жизнью он с гениальной мощью поставил перед современным человечеством две основные проблемы мирового и человеческого бытия: проблемы Красоты и Силы.

И как бы мы ни решали, как бы человечество в своей коллективной жизни, которая, по слову самого Толстого, есть "столкновение бесчисленных произволов", ни решало эти проблемы, - Толстой в своей суровости и прямолинейности дал нам великие уроки такой последовательности и честности мысли, от которой человечество почти отвыкло.

Он подверг своему суду не частности и выводы, а основы и посылки всей современной культуры и культуры вообще. В этом отношении - да и не только в этом - Толстой подлинный восстановитель христианства. Подобно христианству, он моральному и религиозному сознанию человечества принес "не мир, но меч". И оскорбление памяти Толстого будет заключаться не в том, что мы мужественно и сознательно отвергнем его "меч", а в том, что мы из преклонения перед его личностью, по нравственной дряблости и умственной трусости станем притуплять толстовский "меч" и обратим это страшное орудие морального рассечения и духовного прояснения в безобидную игрушку, служащую для жалкого примирения непримиримого и, хуже того, для лицемерного затемнения подлинной остроты загадок нашего нравственного и общественного бытия.

Мораль Толстого так скудна потому, что Толстой слишком моралист, что вся загадка мира разрешается для него в моральную проблему всецелого подчинения нравственному велению Бога.

И именно потому, что он слишком моралист и в своей морали узкий догматик, он не может так подняться над нравственным миром, как поднялись более богатые и глубокие религиозные натуры. В его морали нет той улыбки снисхождения и всепрощения, которая озаряет лицо Христа. Нет у него и того глубокого и примиряющего проникновения в неустранимые противоречия и убожества человеческой природы, которое так характерно для родившейся из скепсиса религии Паскаля.

Почему Толстой не мог стать великим реформатором? Для того чтобы быть таковым, нужна или великая личная святость, или огромное действие на людей.

Был ли в восстании Толстого против красоты и искусства и борьбы несправедливости против этой красоты и искусства личный подвиг? Объективно это был величайший подвиг, величайшая жертва, которую мог принести такой человек. С этой жертвой может быть сравниваемо разве только отречение от светской науки такого ученого, как Паскаль. Но субъективно в перевороте, совершившемся с Толстым, не было или почти не было элемента личного подвига или жертвы. Этот переворот стоил ему, несомненно, больших усилий мысли, но усилий воли не видно. Толстой не оторвал своей души от искусства и красоты, а просто у него не стало к ним вкуса. К религии он пришел, не возненавидев красоту и искусство, а из удручающего сознания пустоты жизни, которая была ими наполнена. Великий человек, он никогда не был великим грешником и не мог стать великим праведником. А прирожденным праведником он никогда не был; в нем не было никогда той святости, которая дается без борьбы и подвижничества, которую прирожденный святой получает из себя. Вообще моральная личность Толстого не стояла на уровне его проповеди, она была меньше и слабее ее.

Недоступно было Толстому и то религиозное действие, которое и без личной святости может сделать человека великим религиозным реформатором. Для такого религиозного действия Толстой был все-таки слишком литератором и барином. Для такой роли нужно было другое воспитание и другая натура, более действенная и в то же время более гибкая, более властная и в то же время более пластическая.

Тем не менее в истории и психологии политики Толстой занимает совершенно особое место. Именно отсутствие поэзии в его реформах, позитивная трезвость его религиозного духа есть нечто своеобразное и замечательное. Проникновение религией, религиозные "обращения" весьма часто соединяются с экстатическим, "патологическим" состоянием духа. Вольтер считал религиозность Паскаля сумасшествием; в наше время говорят об его наследственной неврастении. И вообще часто заметна опирающаяся на известные неоспоримые факты склонность - религиозное направление мысли и чувств рассматривать как выражение психической неуравновешенности, как явление по существу ненормальное и болезненное в человеке, ставшем на уровне новейшей культуры. С этой точки зрения пример Толстого в высшей степени поучителен. С тех пор как он отдался религии, он живет только ею: к его религиозности не подмешивается никаких мотивов, посторонних религии. И в то же время религии он отдался в состоянии полного физического и душевного здоровья. Его "обращение" к Богу не может быть объяснено никакими "физическими" причинами, никакой "физиологией" или "патологией". Это дело чистого духа, факт моральный или "спиритуальный" в самом подлинном и самом позитивном смысле слова. Именно этот характер обращения Толстого к Богу придает ему особое и глубокое политическое значение, и народ, знающий заслуги и терзания Толстого в этом плане отдавался полностью мыслям и идеям Толстого.

Не будучи великим религиозным реформатором - возможен ли вообще таковой в наше время? - Толстой есть огромная сила в культурном и общественном развитии современности.

Вне всякого сомнения, множество людей под его влиянием оглянулось на себя, подвергло себя внутреннему суду, обострило свою совесть и изменило, так или иначе свое поведение. В половом вопросе влияние его было особенно сильно. Но такова судьба всякой односторонней морали, всякой проповеди, проникнутой деспотическим духом абсолютизма, всякого безусловного веления, что их влияние, как бы оно ни было велико, с течением времени в отношении к одним и тем же лицам слабеет. То же случилось с толстовской моралью. Через нее прошли очень многие, в ней остались очень немногие. Но след, ею оставляемый весьма глубок. Влияние толстовской морали на то поколение, для которого оно было новым словом и которое складывалось в 80-х гг. и вступило в жизнь в 90-х гг., было неизгладимо и очень велико.

Идеальное общество Толстого

По своим социальным идеям Толстой по отношению к существующему обществу великий революционер. Его отрицание всякой принудительной власти и в то же время всякого насилия делает его единственным последовательным анархистом, верным началу абсолютно добровольного взаимоотношения и объединения людей. Ибо он единственный из анархистов отрицание насилия признает не только принципом существования идеального человеческого общества, но и принципом его осуществления. В этом различии целая практическая и прежде всего морально-религиозная пропасть между мирным анархизмом Толстого и насильственным других анархистов. Пропасть эта так велика, что называть Толстого без оговорок и объяснений анархистом значило бы затемнять самое существо его морального и общественного учения.

Как проповедник равенства, равенства экономического и политического, как отрицатель частной собственности. Толстой несомненно принадлежит к социалистам. Но и тут положение, занятое им, совсем особенное, проводящее резкую грань между ним и большинством социалистов. Это различие вытекает из религиозности Толстого.

Современный социализм часто называют религией. Поскольку под религией разумеется лишь особое душевное состояние, характеризуемое увлечением известной задачей, доходящим до поглощения всей духовной личности человека, - многие современные социалисты могут быть названы религиозными. Поскольку под религией разумеется совокупность стремлений и идеалов, имеющих для данного человека или для данной группы людей значение высших ценностей, к которым примериваются все прочие вещи и отношения, - социализм для многих людей является религией. Но следует сказать правду: в этом смысле объектом религии могут быть даже тотализатор и гончие собаки и всякий спорт в истинном спортсмене возбуждает "религиозное" отношение.

Очевидно, что такое чисто формальное психологическое понимание религии ничего не объясняет в ее идейном существе. Религия не может быть просто увлечением чем бы то ни было, безразлично чем. Религия неразрывна с идеей Божества, и содержанием ее является отношение человека к сверхприродному, миродержавному Существу. Но этого мало для современного человека. Раз религия перестала быть поклонением Существу, внушающему страх, раз Божество или та идея, которая заменяет Божество, вызывает к себе любовь, центром религии становится свободное и деятельное служение Божеству, основанное на чувстве личной ответственности, на убеждении, что осуществление мною Блага и мое спасение, как бы оно ни мыслилось, требует напряжения всех моих сил и прежде всего зависит от меня. Нет чувства и идеи более существенной для религии, которая поднялась над ощущениями глухой зависимости и темного страха, чем чувство и идея ответственности человека за себя и за мир.

Каково же отношение социализма к этой идее?

Социализм вырос на почве того механического морально-философского мировоззрения, которое было подготовлено в XVIII в. и своего наивысшего расцвета достигло в Бентаме. Если бы сам Бентам не был всецело порождением всей предшествовавшей ему философии, если бы он не стоял на плечах Юма, Гельвеция и Гольбаха, то можно было бы сказать, что Бентам, этот осмеянный Марксом буржуазный мыслитель, есть истинный философский отец социализма. И для того чтобы убедиться, в какой мере над новейшим социализмом носится дух Бентама, достаточно заглянуть в самый замечательный английский социалистический трактат начала XIX в. - в сочинение ученика Бентама Вильяма Томпсона "An inquiry into the principles of the distribution of wealth"" (1824). Томпсон был не только учеником Бентама, он был также учеником Годвина, автора "Политической справедливости" и Овена. И Годвин и Овен - оба выросли и созрели в той же духовной атмосфере, что и Бентам. Овен, человек одной идеи, быть может, ярче, чем какой-нибудь другой писатель и деятель социализма, раскрыл его морально-философскую сущность. "Лишь с величайшими сопротивлениями и после продолжительной душевной борьбы, - говорит он в своей "Автобиографии", - я был вынужден отказаться от моих первоначальных и глубоко во мне укоренившихся христианских убеждений, но, отказавшись от веры в христианское учение, я вместе с тем был вынужден отвергнуть и все другие вероучения.

Воззрение Толстого на общественную политическую жизнь и на положение в ней человека диаметрально противоположно этой кардинальной идее социализма, которая есть не только его теоретическая основа, но - что еще важнее - его морально-философский лейтмотив. В старом, так называемом утопическом или, вернее, рационалистическом социализме, который верил в силу разума и основанного на разуме воспитания и законодательства, отрицание личной ответственности парализовалось огромной ролью, приписываемой разуму в деле перевоспитания человека и преобразования общества. Годвин и Овен, отрицая личную ответственность человека, возлагали на человеческий разум неизмеримо громадную задачу. Историческое мышление XIX в., практически психологически коренившееся в консервативной реакции против революционного рационализма предшествовавшей эпохи, выдвинуло против него воззрение на общество и его формы как на органический продукт стихийного, иррационального творчества. Это направление философски превосходно мирилось с отрицанием личной ответственности, личного подвига, личного творчества. В марксизме механический рационализм XVIII в. слился с органическим историзмом XIX в., и в этом слиянии окончательно потонула идея личной ответственности человека за себя и за мир. Социализм - в лице марксизма - отказался от морали и разума. Весь же современный социализм насквозь пропитан мировоззрением Маркса, которое есть амальгама механического рационализма XVIII в. и органического историзма XIX в. Оба элемента этой амальгамы по существу одинаково враждебны идее личной ответственности человека, лежащей в основе морального учения христианства и Льва Толстого в частности.

Теперь спрашивается: нуждается ли социализм в идее личной ответственности человека и каково вообще значение этой идеи для совершенствования человека и общества?

В чем философская сущность социализма? Одно несомненно - в основе социализма лежит идея полной рационализации всех процессов, совершающихся в обществе. В этом громадная трудность социализма. По идее социализма стихийное хозяйственно-общественное взаимодействие людей должно быль сплошь заменено их планомерным, рациональным сотрудничеством и соподчинением. Социализм требует не частичной рационализации, а такой, которая принципиально покрывала бы все поле общественной жизни. В этом заключается основная трудность социализма, ибо, очевидно, что ни индивидуальный, ни коллективный разум не способен охватить такое обширное поле и не способен все происходящие на нем процессы подчинить одному плану. Это вытекает из существа дела, и отсюда явствует, что с реалистической точки зрения речь может идти только о частичном осуществлении задач социализма, а не о всецелом разрешении проблемы социализма.

Социализм немыслим при ослаблении чувства и идеи личной ответственности, и, таким образом, эта идея и ее крепость в человеке есть необходимое (хотя, по всей вероятности, и недостаточное) условие осуществления социализма. Между тем мы уже знаем, что философски социализм исходит от отрицания этой идеи. В учении о классовой борьбе она тоже совершенно исчезает; абсолютно она чужда и философии синдикализма (если воззрение теоретиков синдикализма вообще заслуживает названия философии). Таким образом, социализм подрывал и подрывает одну из тех идей, без укрепления которых невозможно его осуществление. Это одно из интересных противоречий современного социализма, означающих его идейное банкротство и предвещающих его реальное крушение.

Впрочем, затронутая нами проблема имеет даже более широкое и общее значение, чем вопрос о судьбах социализма и об отношении к социализму Льва Толстого.

И это значение дает повод подчеркнуть философский смысл и культурную ценность моральной проповеди Льва Толстого. Эта проповедь энергично подчеркивает значение личного усовершенствования, она побуждает человека видеть в себе, в своих собственных душевных движениях, поступках и свойствах самое для него и для других важное и решающее. Противопоставление и сопоставление "внутренней" и "внешней" реформы человека не было бы, может быть, вовсе нужно, если бы именно те воззрения, которые до сих пор пользуются наибольшим кредитом в "публике" и у нас и на Западе, и в том числе и социализм, не отправлялись постоянно, сознательно или бессознательно, от понимания человеческого прогресса как усовершенствования "внешних" форм жизни. Если вообще допустимо разделение человеческой жизни на эти две области", то, думается мне, религиозная точка зрения, на которой стоит в этом вопросе Толстой и которая на первый план выдвигает "внутреннюю" реформу человечества, и практически более плодотворна и гораздо более научна, чем противоположное антирелигиозное "позитивное" воззрение. Развитие этой мысли завело бы меня слишком далеко. Скажу только, что положительное изучение хозяйства и его развития, на мой взгляд, доказывает самым ясным образом, что не мифологические "производительные силы", управляющие человеком, а человек и именно его религиозная природа имеют решающее значение для экономического "прогресса". Часто бывает, что умы ненаучные стоят на научно более правильном пути, чем умы научные. В своем религиозном воззрении на ход человеческого развития Толстой - гораздо ближе к научной истине, чем то, что признается или, по крайней мере, до сих пор признавалось за "науку".

Но даже если это и спорно, то во всяком случае делу практического оздоровления общественного мнения точка зрения, лежащая в основе проповеди Толстого, не может не принести огромной пользы. Все пережитые нами за последние годы великие политические события и перемены были как бы грандиозным психологическим экспериментом на эту тему. Многие иллюзии оказались развеянными, многие постройки рушились, потому что под ними не было того фундамента, на котором только и могут прочно держаться большие и малые человеческие дела: нравственного воспитания человека. Пусть Толстой как моралист суживает человеческую природу, пусть он слишком верит в силу проповеди и потому слишком просто представляет себе процесс воспитания (или, вернее, самовоспитания) человечества, - за ним та огромная заслуга, что он толкает мысль человечества в направлении к истинному свету.

Заключение

Говоря о значении Толстого для нашего времени, не следует забывать, что он весь, и как художник, и как мыслитель, всего же более как индивидуальность, стоит как бы над временем. Борьба такого великого художника с искусством и красотой есть факт сам по себе громадный, независимо от каких-либо практических последствий его для общественной политической жизни, и имеет вневременное значение.

Но деятельность Толстого, связанная с этим фактом, несомненно, имела и имеет в то же время огромные практические последствия. Прежде всего - политические. Толстой один из самых мощных разрушителей нашего старого порядка. Равнодушный к политике в тесном смысле, он проповедовал такие общие идеи и высказывал такие мысли по частным вопросам, которые имели огромное политическое значение, и этой его проповеди была присуща вся та сила, которую давали гений и авторитет гения. Среди идейных проповедников свободы личности в России Толстой был самым мощным и самым влиятельным.

Список литературы

1. Большая Советская энциклопедия. Том 3. М.: 1987.

2. Гусейнов А. А. Великие моралисты. М., Республика, 1995.

3. Линков В., Саакянц А. “Лев Толстой. Жизнь и творчество” изд. “Русский язык” - 1979 г.

4. Ломунов К. Н. “Лев Толстой. Очерк жизни и творчества” - М., 1984г.

5. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. - М.: 1958. Т. 18.

6. Толстой Л. Н. Сборник статей. - М., 1955г.

Когда мы говорим о Толстом, то, прежде всего, имеем в виду писателя, автора романов, повестей, но забываем о том, что он также и мыслитель. Можно ли назвать его крупным мыслителем? Он был крупный человек, он был великий человек. И даже если мы не можем принять его философию, почти каждый из нас благодарен ему за какие-то радостные мгновения, нами испытанные, когда мы читали его повести, его художественные произведения. Мало находится людей, которые вообще бы не любили его творчества. В разные эпохи нашей собственной жизни Толстой вдруг открывается нам с каких-то новых, неожиданных сторон.

Религиозно-философские искания Льва Николаевича Толстого были связаны с переживанием и осмыслением самых разнообразных философских и религиозных учений. На основе чего формировалась мировоззренческая система, отличавшаяся последовательным стремлением к определенности и ясности (в существенной мере - на уровне здравого смысла). При объяснении фундаментальных философских и религиозных проблем и соответственно своеобразным исповедально-проповедническим стилем выражения собственного символа веры то же время критическое отношение к Толстому именно как к мыслителю представлено в российской интеллектуальной традиции достаточно широко. О том, что Толстой был гениальным художником, но "плохим мыслителем", писали в разные годы В.С. Соловьев, Н.К. Михайловский, Г.В. Флоровский, Г.В. Плеханов, И.А. Ильин и другие. Однако, сколь бы серьезными подчас ни были аргументы критиков толстовского учения, оно безусловно занимает свое уникальное место в истории русской мысли, отражая духовный путь великого писателя, его личный философский опыт ответа на "последние", метафизические вопросы.

Глубоким и сохранившим свое значение в последующие годы было влияние на молодого Толстого идей Ж.Ж. Руссо. Критическое отношение писателя к цивилизации, проповедь "естественности", вылившаяся у позднего Л. Толстого в прямое отрицание значения культурного творчества, в том числе и своего собственного, во многом восходят именно к идеям французского просветителя.

К более поздним влияниям следует отнести моральную философию А. Шопенгауэра ("гениальнейшего из людей", по отзыву русского писателя) и восточные (прежде всего буддийские) мотивы в шопенгауэровском учении о "мире как воле и представлении". Впрочем, в дальнейшем, в 80-е годы, отношение Толстого к идеям Шопенгауэра становится критичней, что не в последнюю очередь было связано с высокой оценкой им "Критики практического разума" И. Канта (которого он характеризовал как "великого религиозного учителя"). Однако следует признать, что кантовские трансцендентализм, этика долга и в особенности понимание истории, не играют сколько-нибудь существенной роли в религиозно-философской проповеди позднего Толстого, с ее специфическим антиисторизмом, неприятием государственных, общественных и культурных форм жизни как исключительно "внешних", олицетворяющих ложный исторический выбор человечества, уводящий последнее от решения своей главной и единственной задачи - задачи нравственного самосовершенствования. В.В. Зеньковский совершенно справедливо писал о "панморализме" учения Л. Толстого. Этическая доктрина писателя носила во многом синкретический, нецелостный характер. Но фундаментом собственного религиозно-нравственного учения этот далекий от какой бы то ни было ортодоксальности мыслитель считал христианскую, евангельскую мораль. Фактически основной смысл религиозного философствования Толстого и заключался в опыте своеобразной этизации христианства, сведения этой религии к сумме определенных этических принципов, причем принципов, допускающих рациональное и доступное не только философскому разуму, но и обычному здравому смыслу обоснование.

Лев Николаевич Толстой не был философом, богословом в полном смысле слова. И сегодня мы остановимся на нем в нашем интересном и непростом путешествии по области, долгое время скрываемой от людей, интересующихся русской религиозной мыслью.

В центре религиозно-философских исканий Л.Н. Толстого стоят вопросы понимания Бога, смысла жизни, соотношения добра и зла, свободы и нравственного совершенствования человека. Он выступил с критикой официального богословия, церковной догматики, стремился обосновать необходимость общественного переустройства на принципах взаимопонимания и взаимной любви людей и непротивления злу насилием.

К основным религиозно-философским работам Толстого можно отнести "Исповедь", "В чем моя вера?", "Путь жизни", "Царство Божие - внутри нас", "Критика догматического богословия". Духовный мир Толстого характерен этическими исканиями, сложившимися в целую систему "панморализма". Нравственное начало в оценке всех сторон жизни человеческой пронизывает все творчество Толстого. Его религиозно-нравственное учение отражает своеобразное понимание им Бога.

Толстой считал, что избавление от насилия, на котором держится современный мир, возможно на путях непротивления злу насилием, на основе полного отказа от какой-либо борьбы, а также на основе нравственного самосовершенствования каждого отдельного человека. Он подчеркивал: “Только непротивление злу насилием приводит человечество к замене закона насилия законом любви”.

Считая власть злом, Толстой пришел к отрицанию государства. Но упразднение государства, по его мнению, не должно осуществляться путем насилия, а посредством мирного и пассивного уклонения членов общества от каких бы-то ни было государственных обязанностей и должностей, от участия в политической деятельности. Идеи Толстого имели широкое хождение. Одновременно их критиковали справа и слева. Справа Толстого критиковали за критику в адрес церкви. Слева - за пропаганду терпеливой покорности властям. Критикуя Л.Н. Толстого слева, В.И. Ленин находил в философии писателя “кричащие” противоречия. Так, в работе “Лев Толстой как зеркало русской революции” Ленин отмечает, что у Толстого “С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, - юродивая проповедь “непротивления злу” насилием”.

Идеи Толстого во время революции осуждались революционерами, так как адресовались они всем людям, включая и их самих. В то же время, являя революционное насилие по отношению к сопротивляющимся революционным преобразованиям, сами обагренные чужой кровью революционеры желали, чтобы насилие не проявлялось по отношению к ним самим. В данной связи не удивительно, что не прошло и десяти лет после революции, как было предпринято издание полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. Объективно идеи Толстого способствовали обезоруживанию тех, кто подвергался революционному насилию.

Однако навряд ли правомерно осуждать за это писателя. Многие люди испытали благотворное влияние идей Толстого. Среди последователей учения писателя-философа был Махатма Ганди. К числу поклонников его таланта относился и американский писатель У.Э. Хоуэлс, который писал: “Толстой - величайший писатель всех времен, уже хотя бы потому, что его творчество более других проникнуто духом добра, и сам он никогда не отрицает единства своей совести и своего искусства”.

Около 90 лет тому назад Дмитрий Сергеевич Мережковский написал книгу «Лев Толстой и Достоевский». Он хотел представить Толстого (и справедливо) как полнокровного гиганта, как человека-скалу, как некоего великого язычника.

Человек, который большую часть жизни был проповедником евангельской этики, а последние 30 лет жизни посвятил проповеди христианского учения (как он его понимал), оказался в конфликте с христианской Церковью и в конечном счете был отлучен от нее. Человек, который проповедовал непротивление, был воинствующим борцом, который с ожесточением Степана Разина или Пугачева набросился на всю культуру, разнося ее в пух и прах. Человек, который стоит в культуре как феномен (его можно сравнить только с Гёте, если брать Западную Европу), универсальный гений, который за что бы ни брался - пьесы ли, публицистика ли, романы или повести - всюду эта мощь! И этот человек высмеивал искусство, зачеркивал его и в конце концов выступил против своего собрата Шекспира, считая, что Шекспир зря писал свои произведения. Лев Толстой - величайшее явление культуры - был и величайшим врагом культуры.

В «Войне и мире», увлеченный великой бессмертной картиной движения истории, Толстой выступает не как человек без веры. Он верит - в фатум. Он верит в какую-то таинственную силу, которая неуклонно ведет людей туда, куда они не хотят. Древние стоики говорили: «Судьба ведет согласного. Противящегося судьба тащит». Вот эта судьба действует в его произведениях. Как бы мы ни любили «Войну и мир», но всегда удивляет, как Толстой, такая великая личность, не чувствовал значения личности в истории. Для него Наполеон только пешка, и масса людей, в основном, действует, как муравьи, которые движутся по неким таинственным законам. И когда Толстой пытается объяснить эти законы, его отступления, исторические вставки, кажутся намного слабее, чем сама полнокровная, мощная, многогранная картина совершающихся событий - на поле брани, или в салоне фрейлины, или в комнате, где сидит один из героев.

Какая там еще вера, кроме таинственного рока. Вера, что возможно слиться с природой, опять оленинская мечта. Вспомним князя Андрея, как он внутренне беседует с дубом. Что такое этот дуб, просто старое знакомое дерево? Нет, это одновременно и символ, символ вечной природы, к которой стремится душа героя. Поиски Пьера Безухова. Тоже все бессмысленно... Разумеется, никому из героев Толстого и в голову не приходит найти по-настоящему христианский путь. Почему это так? Потому что лучшие люди ХIХ в., после катастроф века XVIII, оказались так или иначе отрезаны от великой христианской традиции. От этого трагическим образом пострадали и Церковь, и общество. Последствия этого раскола пришли в XX в. - как грозное событие, едва не разрушившее всю цивилизацию нашей страны.

Итак, развитие русской философии в целом, ее религиозной линии в частности подтверждает, что для понимания российской истории, русского народа и его духовного мира, его души важно познакомиться и с философскими поисками русского ума. Это обусловлено тем, что центральными проблемами этих поисков были вопросы о духовной сущности человека, о вере, о смысле жизни, о смерти и бессмертии, о свободе и ответственности, соотношении добра и зла, о предназначенности России и многие другие. Русская религиозная философия активно способствует не только приближению людей к путям нравственного совершенствования, но и приобщению их к богатствам духовной жизни человечества.